— Любимая, мы голодные!
Голос Виталия, громкий и бесцеремонный, ворвался в маленькую кухню как сквозняк, мгновенно выстудив уютное тепло, которое Лена так старательно создавала последние полчаса. Он заполнил собой всё пространство, от потолка до пола, вытеснив тихий скворчащий звук лука на сковороде и её собственные мысли о том, как хорошо будет просто поужинать и завалиться на диван с книгой.
Она замерла, держа в руке нож над второй, последней картофелиной. Её спина, только что начавшая расслабляться после восьмичасового сидения в душном офисе, снова напряглась, превратившись в твёрдую, натянутую струну. Усталость, которая до этого момента густым тёплым сиропом растекалась по плечам и ногам, сжалась в один холодный, тяжёлый ком где-то в солнечном сплетении. Она не повернулась. Она просто ждала, вслушиваясь в звуки из прихожей.
А звуков было много. Шумное сопение, шарканье нескольких пар ботинок по коврику, приглушённый смех. Это был не один человек. Он снова пришёл не один.
— Проходите, мужики, не стесняйтесь! Ленка, ты где там? Знакомься, это Серёга, это Паша, а этого остолопа ты знаешь, Колян. Мы тут с объекта, замёрзли как собаки, жрать охота — сил нет!
Они ввалились в коридор, как горох из лопнувшего мешка — трое крупных, пахнущих табаком, улицей и машинным маслом мужчин, ведомые её сияющим, как медный таз, мужем. Виталий, не разуваясь, прошёл прямо на кухню, излучая самодовольство хозяина, который привёл в свою берлогу добычу. Его друзья неловко топтались в прихожей, с любопытством заглядывая внутрь.
Лена медленно, очень медленно положила нож на разделочную доску. Она всё ещё не смотрела на них. Её взгляд был прикован к сковороде, где золотился лук, и к двум сиротливым, почищенным картофелинам рядом. Ужин на двоих. Скромный, быстрый, тихий ужин на двоих. Эта картина сейчас казалась насмешкой, издевательством над её вечером, над её усталостью, над ней самой.
— Чего молчишь? — Виталий подошёл сзади и по-хозяйски шлёпнул её чуть ниже спины. — Язык проглотила? Мужики голодные, говорю. Давай, сообрази нам что-нибудь по-быстрому. Картошечки там нажарь, мяса достань из морозилки.
Он говорил так, будто отдавал приказ не жене, а кухонному комбайну. Весело, беззлобно, но с непоколебимой уверенностью в том, что механизм сейчас запустится и выдаст требуемый результат. Он даже не пытался заглянуть ей в лицо, не пытался увидеть, как её черты заострились, а в глазах погас свет. Для него её лицо, её состояние сейчас не существовало. Существовал только голод — его и его приятелей.
Один из друзей, Колян, видимо, почувствовав неладное в застывшей тишине, кашлянул и попытался разрядить обстановку.
— Виталь, может, мы пойдём? Неудобно как-то, мы же не предупреждали…
— Да ладно тебе, Колян, чего неудобного? — тут же взревел Виталий, поворачиваясь к нему. — Это мой дом! Моя жена! Она у меня знаешь какая? За полчаса такой стол накроет — закачаешься! Правда, Лен?
Он снова повернулся к ней, ожидая подтверждения, улыбки, привычной суеты. Но Лена молчала. Она медленно повернула голову и посмотрела на него. Прямо в его весёлые, самодовольные глаза. И в её взгляде не было ничего — ни злости, ни обиды, ни упрёка. Там была только холодная, серая пустота, как выжженная земля после пожара. Она смотрела на него так, как смотрят на совершенно постороннего, чужого человека. Затем её взгляд скользнул по лицам его друзей, задержавшись на каждом на долю секунды, и вернулся к плите. Она взяла лопатку и молча перевернула лук на сковороде.
Весёлость Виталия, столкнувшись с ледяной стеной её молчания, начала давать трещины. Он ещё пытался сохранить лицо, превратить неловкую паузу в шутку. Он шумно выдохнул, потёр руки и, обойдя Лену, с грохотом распахнул дверцу холодильника. Его широкая спина в рабочей куртке заслонила собой весь свет.
— Так, что у нас тут в закромах? — пробасил он, заглядывая внутрь. — О, котлетки! Вчерашние? Отлично! Мужики, котлеты будете? Ленка их делает — ум отъешь! Давай, любимая, мечи на стол, чего застыла?
Он говорил это, не оборачиваясь, копаясь на полках. Он не видел, как она медленно повернулась. Не всем телом, а только корпусом, словно механизм, который долго ржавел и теперь с трудом пришёл в движение. Он не видел её лица, которое из уставшего и безразличного стало жёстким, как маска из камня. Единственным звуком на кухне оставалось шипение масла на сковороде — безразличное, методичное, как тиканье часов на бомбе.
Наконец, она заговорила. Её голос не был громким. Он был низким и ровным, лишённым всяких эмоций, и от этого казался ещё более страшным. Каждое слово падало в звенящую от неловкости тишину, как удар молотка по наковальне.
— Я тебе не домработница, чтобы после работы готовить на всю твою ораву! Ещё раз приведёшь друзей без предупреждения — ужинать будете в подъезде! А ты ещё и жить там будешь!
Виталий замер, его рука с контейнером котлет повисла в воздухе. Он медленно закрыл холодильник и обернулся. Улыбка сползла с его лица, оставив после себя недоумение и начинающее проступать раздражение. Друзья в коридоре замерли, как в детской игре «замри».
— Ты чего, Лен? Совсем что ли? При людях…
Вот теперь до него дошло. Это был не просто плохой вечер. Это был бунт. Публичное, унизительное свержение его власти в собственном доме. Румянец на его щеках из здорового, морозного, превратился в багровый, пятнистый.
— Ты в своём уме?! — рявкнул он, делая шаг к ней. — Мужики с работы, уставшие, голодные! Я их в дом привёл, а ты тут концерты устраиваешь! Позоришь меня!
— Позоришь себя ты, — её голос не дрогнул, не повысился ни на тон. — Когда в очередной, в пятый раз за два месяца, вваливаешься сюда со всей своей бригадой, считая, что я должна бросить всё и бежать к плите. Я просила тебя. Сколько раз я тебя просила, Виталя? Просто позвони. Напиши сообщение. «Лена, будут гости». Это так сложно? Это требует каких-то нечеловеческих усилий?
Колян в коридоре снова кашлянул и тихо сказал:
— Виталь, мы пошли, правда. Сами разберётесь.
— Стоять! — гаркнул Виталий, не поворачивая головы, его взгляд был прикован к лицу Лены. — Никто никуда не пойдёт! Мы будем ужинать здесь! Потому что это мой дом!
— Это и мой дом, — парировала Лена. — И я тоже работала. И я тоже устала. Только в отличие от тебя, я пришла сюда не пива попить с друзьями, а приготовить ужин. Для себя. И для тебя. На двоих. Вот, — она кивнула на две картофелины. — Вот наш ужин. Больше ничего не будет.
Она говорила это с таким убийственным спокойствием, что Виталий окончательно потерял контроль. Его оскорбляла не столько суть её слов, сколько её тон. Она не кричала, не плакала, не билась в истерике. Она выносила ему приговор. Холодный и окончательный. А его друзья, его подчинённые на работе, стояли в трёх метрах и смотрели, как его, Виталия, мужика, хозяина, отчитывает баба на его же кухне. Этого он стерпеть не мог.
— Ах ты… Значит, не будет, да? — прошипел он, его ноздри раздувались. — Значит, ты мужа своего и его друзей голодными оставишь? Ты вообще забыла, кто в этом доме мужик?
— Здесь нет мужиков. Здесь есть только ты.
Её ответ был тихим, почти беззвучным, но он ударил Виталия сильнее, чем самый громкий крик. Это было не просто неповиновение. Это было полное, абсолютное аннулирование его статуса, его самоощущения, его мужской сути. И всё это — на глазах у его друзей, которые теперь смотрели на него с плохо скрываемым любопытством, как на гладиатора, который только что пропустил смертельный удар.
Всё, что было в нём человеческого, в этот момент выгорело дотла. Остался только инстинкт. Инстинкт самца, чью территорию и авторитет поставили под сомнение. Два быстрых шага — и он оказался рядом с ней. Его пальцы, твёрдые от мозолей и въевшейся в кожу грязи, с силой впились в её плечи. Он не бил. Он сжимал. Пытаясь вдавить её в пол, заставить съёжиться, подчиниться, вернуть в то положение, в котором она, по его мнению, должна была находиться.
— Ты что себе позволяешь, а? — прорычал он ей прямо в лицо, его дыхание пахло пивом и злостью. — Совсем страх потеряла?
Он ждал, что она вскрикнет, заплачет, начнёт вырываться. Но Лена не сделала ничего из этого. В тот момент, когда его пальцы сомкнулись на её плечах, внутри неё что-то щёлкнуло. Громко и окончательно, как переключатель тумблера. Вся накопленная усталость, вся глухая обида, вся горечь последних лет — всё это мгновенно исчезло. На их место пришла пустота. Ледяная, звенящая пустота, в центре которой разгоралась белая, слепящая ярость.
Она подняла на него глаза. Её взгляд стал стеклянным, расфокусированным, будто она смотрела не на него, а сквозь него, на что-то, видимое только ей одной. Он на мгновение ослабил хватку, сбитый с толку этой внезапной переменой. Этой доли секунды ей хватило.
Она резко дёрнулась, не пытаясь освободиться, а просто меняя положение тела. Её правая рука, освобождённая этим движением, скользнула назад, по гладкой поверхности столешницы. Её ладонь плашмя легла на что-то твёрдое, шершавое и прохладное. Пальцы нащупали знакомые выемки и сжались.
Тяжёлая дубовая разделочная доска. Та самая, которую Виталий сам же и подарил ей на прошлый день рождения со словами: «На, хозяйка, чтоб мясо было удобнее рубить».
Следующее мгновение растянулось в вечность. Она, не раздумывая, с какой-то первобытной, животной грацией развернула корпус и со всего маха опустила доску ему на плечо. Не ребром, а всей плоскостью. Раздался глухой, мокрый звук, как будто по мешку с мокрым песком ударили битой.
Виталий охнул, скорее от удивления, чем от боли. Его хватка разжалась. Он отшатнулся назад, глядя на неё совершенно ошалелыми глазами. Он не мог поверить в происходящее. Его Лена, его тихая, покорная Лена, только что ударила его.
Но она не остановилась. Ярость внутри неё требовала действия. Она сделала шаг вперёд и ударила снова. На этот раз доска пришлась по руке, которой он инстинктивно пытался прикрыться. Снова тот же глухой, отвратительный звук. В коридоре кто-то ахнул.
И тут плотину прорвало. Первым опомнился Колян.
— Валим отсюда! — заорал он не своим голосом, разворачиваясь так резко, что едва не сбил с ног стоявшего за ним Пашу.
Они ломанулись к выходу, как стадо обезумевших животных. Спотыкаясь друг о друга, путаясь в собственных ногах, они не бежали — они спасались. Громыхнула входная дверь, отрезав их панические крики.
Виталий остался один. Он пятился к выходу, выставив перед собой руки, как будто защищаясь от дикого зверя. В его глазах был уже не гнев, а первобытный ужас. Он смотрел не на свою жену. Он смотрел на чужое, страшное существо с мёртвыми глазами, которое держало в руках кусок дерева.
— Ты… ты сумасшедшая… — просипел он и, развернувшись, бросился вон из квартиры, даже не попытавшись закрыть за собой дверь.
Лена осталась стоять посреди кухни. В одной руке — доска, в другой — пустота. Она тяжело дышала. Белый туман в её голове медленно рассеивался. Она посмотрела на доску в своей руке, потом на распахнутую входную дверь. Затем, с тем же спокойствием, с каким выносила приговор, она подошла к столешнице и положила доску на место. Взяла нож. Подошла к сковороде, где всё ещё шипел лук, и начала методично, ровными ломтиками нарезать оставшуюся картофелину.
Она дожарила картошку, выложила на одну тарелку. Села за стол и в полной тишине, не торопясь, поужинала. Потом помыла за собой тарелку и вилку, выключила на кухне свет и пошла спать. Входная дверь так и осталась открытой.
Лена проснулась не от будильника и не от солнечного света, которого в это серое ноябрьское утро почти не было. Она проснулась от звука. Тихого, методичного, но совершенно чужеродного для спальни в семь утра. Шарканье. Глухие стуки ткани о ткань. Звякнула металлическая пряжка ремня.
Она не открывала глаз. Лежала неподвижно, слушая, как в её мире, в её спальне, кто-то чужой пакует свою жизнь в дорожную сумку. Она знала, кто это. Знала, что он вернулся ночью, как побитый пёс, и, видимо, спал на диване в гостиной. И вот теперь, с наступлением рассвета, он пришёл забрать то, что считал своим.
Наконец, она медленно открыла глаза. Виталий стоял к ней спиной возле распахнутого шкафа. На нём были вчерашние джинсы и какая-то мятая футболка. Он небрежно, рывками, вытаскивал с полок свои свитера и футболки, комкал их и запихивал в большую чёрную спортивную сумку, лежавшую на полу. Его движения были злыми, подчёркнуто деловыми. Он не складывал вещи, он их выкорчёвывал из общего пространства, словно пытаясь стереть саму память о своём присутствии. Каждый брошенный в сумку свитер был обвинением. Каждая выдернутая с вешалки рубашка — приговором.
Лена молча наблюдала за ним. Она не чувствовала ничего. Ни жалости, ни злорадства, ни страха. Вчерашняя белая ярость выжгла в ней всё дотла, оставив после себя только гладкую, прохладную пустоту. Она смотрела на широкую, напряжённую спину мужчины, с которым прожила шесть лет, и не узнавала его. Вернее, она впервые видела его по-настоящему: не как мужа, а как чужого человека, который по какой-то ошибке слишком долго задержался в её доме.
Он, должно быть, почувствовал её взгляд. Закончив с полками, он резко обернулся. Его лицо было отёкшим, под глазом темнел едва заметный синяк. Но смотрел он не с болью, а с праведным, уязвлённым гневом. Он ждал реакции. Ждал слёз, уговоров, криков. Чего угодно, что подтвердило бы его значимость, его правоту в этом уходе.
— Собираю вещи, — сказал он хрипло, хотя это и так было очевидно. Его голос был лишён вчерашней бравады. — Не собираюсь я жить с бабой, которая на мужа с разделочной доской кидается. Которая не может стол накрыть, когда ко мне друзья приходят.
Он сделал паузу, давая ей возможность ответить, вставить слово, начать скандал. Но Лена продолжала молча смотреть на него со своего места на кровати. Её спокойствие выводило его из себя гораздо сильнее, чем любой крик. Оно обесценивало его поступок, превращая его трагический уход в банальное выселение.
— Что, молчишь? Сказать нечего? — он усмехнулся зло и криво. — Думала, я останусь? После такого? Жить с тобой, которая не уважает ни меня, ни тех, кто мне дорог? Мне такая жена не нужна. Мне нужна нормальная женщина, которая понимает своё место, которая готова заботиться о муже. А не… это.
Он неопределённо махнул рукой в её сторону, так и не сумев подобрать слова для того, во что она превратилась в его глазах. Он выпрямился, готовый к финальному аккорду. Он уходил победителем, бросая её, ненормальную, негодную жену. Он ждал её последнего, отчаянного слова.
И она его сказала. Она чуть приподнялась на локте, поправила одеяло и посмотрела ему прямо в глаза — спокойно, трезво, без тени эмоций.
— Ты всё правильно решил, Виталий. Такая жена тебе действительно не нужна.
Это было хуже удара. Его лицо на мгновение потеряло всё своё обиженное величие. Он ожидал чего угодно, но не этого холодного, делового согласия. Она не просто отпускала его — она списывала его со счетов. Она подтверждала, что он прав, и этим самым лишала его всякого права на обиду. Он хотел уйти, хлопнув дверью, а она просто придержала ему её, чтобы не сквозило.
Он ошарашенно смотрел на неё ещё пару секунд, потом его лицо снова окаменело. Он больше не сказал ни слова. Резко наклонился, с силой застегнул молнию на сумке, так что замок протестующе заскрежетал. Подхватил её, закинул на плечо. Схватил с тумбочки ключи от машины и телефон. И пошёл к выходу из спальни.
В дверях он на миг остановился, но так и не обернулся. Потом вышел. Через минуту в прихожей щёлкнул замок входной двери. Звук был негромким, будничным.
Лена осталась одна. Она лежала в кровати и смотрела на опустевшую половину шкафа, где теперь зияла тёмная дыра. В квартире стояла абсолютная тишина. Не звенящая, не тяжёлая. Просто тишина. Воздух казался чище и прохладнее. Она медленно выдохнула и впервые за много лет почувствовала, что может дышать полной грудью. Скандал закончился. Все поссорились. И это было похоже на избавление…
