— Итак, приступим к делу.
Голос Людмилы Павловны прозвучал на удивление сухо и официально в уютной кухне сына, наполненной запахом свежесваренного кофе и выпечки. Она сидела за столом прямо, как на приёме у чиновника, игнорируя предложенные ей пирожные. С сухим щелчком замка она открыла свою строгую кожаную сумку, извлекла оттуда новый, ещё не тронутый блокнот в твёрдой обложке и массивную шариковую ручку. Этот набор она с аккуратностью делового человека расположила перед собой на полированной поверхности стола, создавая барьер между собой и остальным миром.
Кирилл молча наблюдал за этим спектаклем, медленно помешивая сахар в своей чашке. Он не удивился. Он давно понял, что визиты матери редко бывают просто визитами. Каждый из них был прелюдией к чему-то — к просьбе, к требованию, к манипуляции. Сегодня, судя по реквизиту, намечалась премьера нового жанра. Его жена Анна, стоявшая у раковины, замерла, её спина напряглась, но она не обернулась. Кирилл поймал её взгляд в отражении кухонного шкафчика и едва заметно качнул головой, давая понять, что справится сам.
— Я всё проанализировала и пришла к определённым выводам, — начала Людмила Павловна, открывая блокнот на первой, девственно чистой странице. — Всю свою сознательную жизнь я посвятила вам с Мариной. Это были мои главные инвестиции. Я вкладывала не деньги, Кирилл, а нечто гораздо более ценное — своё время, здоровье, молодость. Любой здравомыслящий человек понимает, что инвестиции должны приносить доход. Особенно когда основной источник средств, то есть моя трудовая деятельность, иссяк.
Она говорила ровно, без эмоций, словно зачитывала финансовый отчёт. В её словах не было ни капли материнской теплоты, только холодный, бухгалтерский расчёт. Кирилл отставил чашку. Аппетит пропал.
— Моя пенсия — это не жизнь, это выживание. Я не собираюсь доживать свой век, считая копейки. Я считаю, что пришло время получать дивиденды. Вы оба, ты и сестра, крепко стоите на ногах, и это целиком моя заслуга. Поэтому я разработала справедливую, на мой взгляд, систему поддержки. — Она взяла ручку и сделала первую запись в блокноте, будто фиксируя протокол. — Учитывая твой уровень дохода, я претендую на тридцать процентов от твоей ежемесячной зарплаты. Эта сумма позволит мне не просто существовать, а жить достойно. С Мариной будет отдельный разговор, её возможности скромнее. Деньги можешь переводить на карту. Пятого числа каждого месяца. Это удобно и не требует лишних напоминаний.
Она закончила и подняла на него глаза. Взгляд был требовательным, не допускающим возражений. Она не просила, она информировала о принятом решении.
Кирилл молчал несколько долгих секунд. Он смотрел на мать, на её жёстко поджатые губы, на блокнот, в котором его жизнь превращалась в строчку финансового обязательства. Затем, так же медленно и безмолвно, он сунул руку в карман джинсов. Достал потёртый кожаный бумажник, раскрыл его. Внутри было несколько купюр. Он вытащил одну, самую мелкую — пятьсот рублей, — и положил её на стол, ровно посередине между собой и материнским блокнотом.
— Мама, вот, — его голос прозвучал тихо, но от этого казался ещё более весомым. — Это всё, что ты от меня получишь сегодня. Можешь приходить раз в неделю. Будешь получать столько же. Это будет плата за твои визиты. Как пособие. Но моя зарплата принадлежит моей жене и моим детям.
Людмила Павловна окаменела. Она смотрела на одинокую купюру, и её лицо, до этого непроницаемое, начало медленно искажаться. Цвет лица сменился с бледного на пунцовый.
— Ты… что себе позволяешь? — прошипела она, её деловой тон лопнул, обнажив уродливую ярость. — Подачку мне бросаешь? После всего, что я для тебя сделала? Неблагодарная тварь!
Кирилл встал. Он не кричал. Он просто вырос над столом, и его спокойствие было страшнее любого крика.
— Я благодарен тебе за жизнь. Но я не подписывался на пожизненное рабство. У тебя есть пенсия. И есть руки и ноги. А у меня есть ответственность. Дверь там.
Он не указал пальцем. Он просто посмотрел в сторону прихожей, и этот взгляд был красноречивее любого жеста. Переговоры были окончены. Контракт не будет подписан. Никогда.
Людмила Павловна шла по серому, промозглому городу, не замечая ни моросящего дождя, ни толкающихся прохожих. Она несла свою обиду, как знамя. Пятьсот рублей. Эта унизительная купюра горела в её кармане, будто раскалённый уголь. Она не воспринимала отказ сына как окончательное поражение, нет. Это была лишь неудачная битва в большой войне за справедливость. Если один фланг провалился, значит, нужно было немедленно ударить по другому. Её второй фланг, её запасной аэродром — дочь Марина.
Квартира Марины встретила её совершенно иной атмосферой. Здесь пахло борщом и детскими фломастерами, а в прихожей на полу были аккуратно, но тесно составлены два самоката и маленькие резиновые сапоги. Из комнаты доносился звук работающего телевизора. Людмила Павловна вошла без стука, своим ключом, и сразу прошла в гостиную. Марина сидела на диване с ноутбуком на коленях, рядом её муж Сергей листал какой-то журнал.
— Ну что, дождались? — с порога заявила Людмила Павловна, её голос был натянут, как струна. Она не поздоровалась. Она пришла не в гости, а с инспекцией.
Марина подняла голову, Сергей отложил журнал.
— Мама? Что-то случилось? Ты вся мокрая.
— Случилось! — отрезала Людмила Павловна, опускаясь на краешек кресла. — Я только что была у твоего брата. У этого мецената. Пыталась донести до него простую мысль, что мать не собака, её не нужно держать на голодном пайке. А он… он швырнул мне деньги. Как нищенке на паперти! Сказал, что у него своя семья, а я могу приходить раз в неделю за подачкой.
Она говорила громко, артистично, выставляя себя жертвой чудовищной несправедливости. Марина переглянулась с мужем. Она слишком хорошо знала и брата, и мать, чтобы поверить в эту театральную постановку.
— Мам, я не верю, что Кирилл мог «швырнуть» в тебя деньгами. Что конкретно произошло?
— А что произошло? Я пришла поговорить о финансовой помощи! — Людмила Павловна перешла в наступление. — Я вас обоих на ноги поставила, из последнего выкраивала, чтобы у вас всё было! А теперь я должна сидеть на своей нищенской пенсии и смотреть, как вы жируете? Нет уж! Ты моя дочь, и ты будешь мне помогать. Я всё посчитала. С тебя — двадцать пять процентов от зарплаты. Это даже меньше, чем я просила с Кирилла. Я считаю, это честно.
Марина не ответила. Она посмотрела на мать, потом на мужа, и вдруг тихо, почти беззвучно рассмеялась. Это был не весёлый смех. Это был смех человека, который слышит одну и ту же плохую шутку в сотый раз.
— Двадцать пять процентов? Мама, ты в своём уме? У нас ипотека. У нас двое детей, которых нужно кормить, одевать и водить на кружки. Мы с Сергеем каждую копейку считаем, чтобы свести концы с концами. Какие двадцать пять процентов?
— Ах, вот как ты заговорила! — взвилась Людмила Павловна. — Дети! А я, значит, не в счёт? Я — отработанный материал? Я же не на виллу на Лазурном берегу прошу, а на достойную старость!
В этот момент в разговор вмешался Сергей. Он до этого молчал, просто наблюдая, но теперь поднялся и подошёл к тёще. Его голос был спокойным, но в нём не было и тени сомнения.
— Людмила Павловна. Ваша старость — это ваша ответственность. Мы вам помогаем, когда можем. Покупаем лекарства, привозим продукты. Но устанавливать нам финансовые нормативы вы не будете. Наша зарплата — это бюджет нашей семьи. И точка.
Это был удар под дых. Одно дело — отказ родной дочери, и совсем другое — холодный, безапелляционный вердикт зятя, чужого по крови человека. Людмила Павловна поняла, что и этот фронт проигран. Она медленно поднялась, её лицо превратилось в застывшую маску гнева.
— Всё с вами ясно, — процедила она сквозь зубы. — Вы сговорились. Оба. Решили родную мать в гроб вогнать. Что ж, посмотрим, кто кого. Вы ещё пожалеете об этом дне. Оба.
Она развернулась и, не прощаясь, вышла из квартиры. Она не хлопнула дверью. Она закрыла её медленно, с нажимом, будто ставила печать на документе о полном и окончательном разрыве отношений.
— В воскресенье. В шесть. У меня. Разговор есть.
Телефонные звонки были короткими и не предполагали обсуждений. Людмила Павловна не просила, она вызывала. Голос её был намеренно ослабленным, с нотками тщательно отрепетированной хрипотцы, намекающей на проблемы с сердцем или давлением — классический приём из её арсенала, который безотказно работал в их детстве. Кирилл и Марина, не сговариваясь, поняли, что это ловушка. Но оба так же молчаливо решили в неё пойти. Проигнорировать такой вызов означало бы дать матери новый козырь — «вы даже не приехали, когда мне было плохо». Нужно было явиться и доиграть эту партию до конца.
Квартира Людмилы Павловны встретила их стерильной чистотой и запахом валокордина, который, казалось, был распылён в воздухе специально для создания нужной атмосферы. Она сама сидела во главе стола в гостиной, одетая в тёмное платье, словно в трауре по их сыновним и дочерним чувствам. На столе стояли три тарелки с сиротливо нарезанной колбасой, сыром и хлебом — не ужин, а реквизит для сцены под названием «бедная мать на последние деньги пытается собрать семью».
Кирилл с Анной и Марина с Сергеем вошли почти одновременно. Брату и сестре хватило одного взгляда, чтобы понять всё без слов. В их глазах не было ни удивления, ни вражды. Только тяжёлая, общая усталость. Они молча расселись за столом, и образовался чёткий водораздел: Людмила Павловна с одной стороны, и две сплочённые семейные ячейки — с другой.
— Я рада, что вы нашли время, — начала она, положив свои сухие ладони на скатерть. Она выглядела не больной, а скорее судьёй, готовым зачитать приговор. — Я вас собрала, потому что то, что происходит, — это ненормально. Семья — это единый организм. А когда одни его части жируют, а другие отмирают, организм болен.
Она сделала паузу, обводя всех тяжёлым взглядом.
— Кирилл, ты у нас человек успешный. Начальник. У тебя большая квартира, хорошая машина. Ты можешь позволить себе и жене, и детям всё самое лучшее. Это похвально. — Она повернула голову к Марине. — У тебя, дочка, ситуация сложнее. Ипотека, двое детей. Тебе приходится считать каждую копейку. Я всё понимаю.
Это был первый выстрел. Грубый, примитивный клин, который она пыталась вбить между ними. Сравнить, чтобы унизить. Чтобы заставить Марину завидовать, а Кирилла — чувствовать себя виноватым за свой успех. Но выстрел ушёл в пустоту. Кирилл остался невозмутим, а Марина лишь едва заметно усмехнулась своим мыслям.
— Поэтому я решила, что будет справедливо, если основная финансовая нагрузка ляжет на Кирилла, — продолжила Людмила Павловна, не замечая провала своей тактики. — А ты, Марина, будешь помогать мне по-другому. Заботой. Приходить, убираться, готовить. У тебя это хорошо получается, ты ведь домохозяйка по сути.
Анна, жена Кирилла, до этого молчавшая, напряглась. Сергей, муж Марины, сжал кулаки под столом. Манипуляция становилась всё более оскорбительной.
— Мама, мы это уже обсуждали, — спокойно прервал её Кирилл. — Мой доход — это доход моей семьи. Доход Марины — это доход её семьи. На этом точка. Зачем ты устроила этот спектакль?
— Спектакль? — Людмила Павловна повысила голос. — Спектакль — это когда вы изображаете из себя любящих детей, а за спиной считаете, сколько денег на меня потратить! Вот Марина хотя бы позвонила на следующий день, спросила, как моё здоровье! А от тебя, Кирилл, я звонка так и не дождалась! У тебя сердце из камня!
Марина посмотрела на брата. Это была ложь. Она не звонила. Мать снова пыталась их стравить, используя уже откровенный обман. И в этот момент что-то окончательно сломалось.
— Не звонила я тебе, мама, — тихо, но отчётливо произнесла Марина. — Хватит врать. Хватит нас сталкивать. Мы с Кириллом не враги. Мы твои дети. И мы оба видим, что ты делаешь.
Людмила Павловна поняла, что её план рухнул. Объединённый фронт, которого она так боялась, был создан прямо у неё на глазах, за её собственным столом. Ярость захлестнула её. Она с силой ударила ладонью по столу, отчего тарелки подпрыгнули.
— Ах так! Значит, вы теперь вместе против меня? Решили, что выросли и можете диктовать свои условия? Ну что ж. Тогда мы решим этот вопрос прямо сейчас. По-взрослому.
Удар ладонью по столу не произвёл ожидаемого эффекта. Никто не вздрогнул. Наоборот, в комнате установилась плотная, вязкая тишина, в которой фальшивый запах валокордина казался особенно неуместным. План Людмилы Павловны не просто провалился — он сработал с точностью до наоборот. Вместо того чтобы вцепиться друг другу в глотки, её дети смотрели на неё с одинаковым выражением лиц. Это не была ненависть или злость. Это было холодное, отстранённое понимание. Они впервые за много лет видели её не как мать, а как чужого, не очень умелого манипулятора.
— По-взрослому, мама? — первым нарушил молчание Кирилл. Его голос был спокойным, но в нём не осталось ни капли тепла. Это был голос человека, который подводит окончательный итог. — По-взрослому — это когда человек несёт ответственность за свою жизнь. А не пытается переложить её на других, выставляя им счета за прошлое.
Он медленно отодвинул свой стул, создавая ещё большую дистанцию.
— Ты всю жизнь рассказывала нам, как много в нас вложила. Но что именно ты вложила, кроме еды и одежды? Ты учила нас не любить, а конкурировать. Ты хвалила Марину, чтобы уколоть меня. Ты ставила мне в пример чужих детей, чтобы показать Марине её место. Ты никогда не радовалась нашим успехам, ты их оценивала. Ты не спрашивала, счастливы ли мы. Ты спрашивала, оправдали ли мы твои ожидания. Это были не инвестиции в нас. Это были инвестиции в твою собственную старость.
Каждое слово ложилось на стол, как тяжёлый камень. Анна, его жена, положила руку ему на плечо в знак молчаливой поддержки. Людмила Павловна открыла рот, чтобы возразить, но её перебила Марина. Её голос, обычно мягкий, теперь звенел от внезапно обретённой твёрдости.
— А я помню другое, мама. Я помню, как ты заставляла меня доедать остывшую кашу, потому что «всё оплачено». Как ты отдала мою единственную куклу дочке своей подруги, чтобы «показать, какая у тебя щедрая девочка». Как ты читала мои дневники, а потом при гостях цитировала оттуда мои секреты, чтобы все посмеялись над моей наивностью. Ты называла это воспитанием. Но это не было воспитанием. Ты просто утверждалась за наш счёт. Ты ломала нас, чтобы нами было легче управлять.
Лицо Людмилы Павловны стало пепельно-серым. Она смотрела то на сына, то на дочь, и в её глазах плескался уже не гнев, а животный страх. Страх того, что её мир, построенный на контроле и манипуляциях, рушится прямо сейчас.
— Что вы такое говорите… — пролепетала она. — Я же мать…
— Ты не мать. Ты — кредитор, — отрезал Кирилл. Он поднялся, и его большая фигура отбросила тень на стол. — И вот мой окончательный ответ тебе и твоему блокноту.
Он посмотрел ей прямо в глаза, и в его голосе прозвучал металл.
— Мама, я не собираюсь отдавать тебе большую часть своей зарплаты! У меня, вообще-то, есть семья и дети, так что, хочешь больше денег — иди и работай, а не приходи ко мне с протянутой рукой! Мне есть о ком заботиться!
Эта фраза, произнесённая не в пылу ссоры, а как взвешенное и окончательное решение, стала последним гвоздём в крышку гроба их отношений. Она не была криком. Она была приговором, который не подлежит обжалованию.
Кирилл повернулся к Анне. «Пойдём». Затем посмотрел на сестру. Марина и Сергей тоже поднялись. Они действовали синхронно, как единый механизм. Никто не сказал больше ни слова. Они просто встали и, не оглядываясь, пошли к выходу. Не было ни криков, ни упрёков, ни прощаний. Было лишь чёткое, осознанное действие. Разрыв.
Людмила Павловна осталась сидеть одна за столом, заставленным ненужной едой. Она смотрела на пустые стулья, на дверь, за которой скрылись её дети. В квартире стало оглушительно тихо. Она протянула руку и взяла свой блокнот. Чистые листы, готовые для расчётов и планов, теперь казались насмешкой. Она хотела получить дивиденды, а в итоге осталась с обесцененными акциями и полным банкротством. Не финансовым. Человеческим…
