— Дави его, дави! Пас отдай, идиот!
Лика замерла в дверях, даже не успев поставить на пол тяжёлую сумку с продуктами. Этот дикий, тестостероновый рёв был первым, что встретило её дома после двенадцатичасовой смены в субботу. Вторым был запах. Густая, удушливая смесь застарелого пивного перегара, жирной остывшей пиццы и чего-то ещё, неуловимо-неприятного, похожего на запах грязных носков и дешёвого табака. Он ударил в нос, заставив на мгновение задержать дыхание.
Она сделала шаг внутрь. Её квартира, та самая, где каждая подушка на диване и каждая чашка на полке были выбраны с любовью и старанием, превратилась в поле боя. Картонные саркофаги из-под пиццы с застывшими озёрами жира громоздились на журнальном столике. Вокруг них выстроилась целая армия пивных бутылок — одни стояли, как солдаты, другие валялись, опрокинутые в пылу футбольных страстей. Пол был усеян крошками, смятыми салфетками и шелухой от фисташек, а под ногами противно хрустело. Казалось, по ковру прошлась саранча, оставляя после себя липкий, омерзительный след.
В центре этого постапокалиптического пейзажа, на её светлом, почти новом диване, развалились три тела. Одно из них принадлежало её мужу, Матвею. Он сидел, закинув ноги в грязных кроссовках на тот самый столик, и, раскрасневшись от азарта, орал на экран телевизора. Два его друга, чьи имена Лика вечно путала, вторили ему, размахивая руками и проливая остатки пива на обивку. Они были настолько поглощены игрой, что даже не заметили её появления. Она была для них невидимой. Призраком в собственном доме.
Лика молча прошла на кухню, поставила сумку. Спина гудела, ноги налились свинцом. Всё, о чём она мечтала по дороге домой — это горячий душ и тишина. Просто тишина. Это повторялось уже не в первый и не в пятый раз. Его «посиделки с пацанами» всегда заканчивались одинаково. Раньше она вздыхала, ворчала, а потом, как заведённая, начинала убирать, потому что не могла спать в грязи. Матвей всегда отделывался одной и той же фразой: «Лик, ну это не моё, ты же знаешь». И она знала. Мытьё, уборка, создание уюта — всё это было «не его». Его было — привести друзей, развалиться на диване и превратить их общую квартиру в свинарник.
Она стояла, прислонившись к дверному косяку, и просто смотрела на них. Но сегодня что-то было иначе. Усталость смешалась с холодным, кристально чистым гневом. Внутри неё не бурлила обида, нет. Там медленно, слой за слоем, нарастал лёд. Она смотрела на мужа и видела не родного человека, а наглого, самодовольного захватчика, который привёл свою стаю на её территорию и гадит там, будучи абсолютно уверенным в своей безнаказанности.
Финальный свисток. Громкий, разочарованный выдох Матвея, пара нецензурных комментариев в адрес судьи. И только тогда он, лениво повернув голову, наконец-то её заметил. На его лице не отразилось ни вины, ни смущения. Только ленивое, хозяйское удовлетворение. Он окинул её взглядом, словно проверяя наличие нужного инструмента на своём месте.
— О, Ликуся пришла. Как раз вовремя, тут прибраться надо, а то мы сейчас за второй партией пойдём.
— Ты считаешь, что я должна заниматься уборкой после твоих друзей? Ты совсем уже охамел, милый мой? Вот с кем бухал, с тем и наводи теперь порядки у нас дома!
Её голос не сорвался на крик, не задрожал от обиды. Он прозвучал на удивление ровно, почти безразлично, и от этой металлической ровности стало по-настоящему неуютно. Это было не начало истерики. Это было объявление войны. Друзья Матвея, только что расслабленно гоготавшие, замерли. Один из них, тот, что покрупнее, медленно опустил свою бутылку на пол, словно боялся издать лишний звук. Второй, щуплый и бледный, неловко кашлянул в кулак и уставился в погасший экран телевизора. Весёлая, развязная атмосфера мужской вечеринки лопнула, как мыльный пузырь.
Матвей наконец отнял ноги от стола и сел прямо. На его лице проступило багровое раздражение. Он всё ещё не понимал масштаба катастрофы, считая это очередной женской блажью, просто проявленной в неподходящий момент.
— Ты чего начинаешь? Нормально же сидели. Иди, отдохни, если устала, потом уберёшь.
Это «потом уберёшь», сказанное снисходительным тоном, как неразумному ребёнку, стало последней искрой. Лика сделала шаг из коридора в комнату. Она не смотрела на мужа. Она смотрела на его друзей. Наглым, изучающим, почти презрительным взглядом, от которого те съёжились ещё больше.
— Нет, Матвей. Не потом. И не я. — Она сделала ещё один шаг, останавливаясь прямо в центре комнаты, и её взгляд медленно, как прожектор, обвёл сначала одного друга, потом другого, задерживаясь на каждом на пару секунд. — Ещё раз повторяю: с кем бухал, с тем и наводи теперь порядки у нас дома.
Она произнесла это так, будто констатировала очевидный факт, не подлежащий обсуждению. Будто объясняла им, тупым и невоспитанным дикарям, базовые правила гигиены и поведения в гостях. Публичная порка была унизительной и била точно в цель. Она не просто отчитывала мужа, она делала его друзей соучастниками этого свинства, лишая их уютного статуса «гостей».
— Лика, замолчи, я сказал! — прошипел Матвей, вскакивая на ноги. Его лицо исказилось от злости. Он был в ярости не из-за сути её претензий, а из-за того, что она посмела вынести это на публику, унизить его перед «пацанами». — Не позорь меня!
Она наконец повернула голову и посмотрела на него. В её глазах не было ничего, кроме холодного, спокойного бешенства.
— Позорю? А приводить свою жену в свинарник, который вы тут устроили, и приказным тоном сообщать, что она должна за вами мыть, — это не позор, Матвей? Это, по-твоему, норма? — она снова перевела взгляд на гостей. — Вам самим не противно сидеть в этом хлеву? Или вы дома так же живёте?
Это был нокаут. Щуплый друг вскочил первым, бормоча что-то невнятное.
— Слушай, Матвей, мы, наверное, пойдём… Что-то поздно уже.
— Да-да, нам пора, — подхватил второй, лихорадочно ища глазами свою куртку. — Спасибо за вечер. Лика, извини, если что…
Они не шли, они практически бежали из квартиры, как из горящего дома. Их пьяное веселье, их мужская солидарность испарились в одно мгновение под ледяным взглядом хозяйки дома. Они бросили своего предводителя на поле боя, потому что инстинкт самосохранения оказался сильнее дружбы.
Матвей растерянно смотрел им вслед, не в силах остановить это позорное бегство. А потом дверь за последним гостем закрылась, и он остался один. Один на один с этой новой, незнакомой, пугающе спокойной Ликой. Один на один с горами мусора, которые теперь казались неопровержимой уликой его собственного унижения.
— Ты что устроила?! Ты меня перед пацанами опозорила!
Его голос, сорвавшийся на визг, рикошетом отскочил от стен, лишённый поддержки дружеского хора. Матвей метался по комнате, как зверь в клетке, размахивая руками и пиная ногой пустую пивную бутылку, которая с жалким звоном покатилась под диван. Он был в ярости. Но это была не ярость сильного человека. Это была бессильная, униженная злоба того, у кого на глазах отняли его трон и растоптали корону.
Лика не ответила. Она стояла неподвижно, давая ему выплеснуть первую, самую грязную волну гнева. Она смотрела, как его лицо наливается кровью, как дёргается щека. Он ждал от неё оправданий, слёз, ответных криков — чего угодно, что вернуло бы их скандал в привычное, понятное ему русло. Но она молчала, и это молчание пугало его больше, чем любая ругань. Оно было холодным, чужим и окончательным.
Когда он немного выдохся, остановившись посреди комнаты, чтобы перевести дух, она развернулась и, не глядя на него, прошла на кухню. Он последовал за ней, готовый продолжить обвинения.
— Я с тобой разговариваю! Ты оглохла? Из-за тебя парни ушли, ты всё испортила!
Она молча открыла шкафчик под раковиной и достала рулон самых больших, самых плотных чёрных мешков для мусора. С характерным сухим треском она оторвала один и решительно расправила его. Увидев это, Матвей замолчал на полуслове. На его лице мелькнула и тут же расцвела самодовольная, победная ухмылка. Он неверно истолковал её действия, увидев в них капитуляцию. Она покричала, выпустила пар и теперь, как хорошая, правильная жена, собирается всё убрать. Он даже отступил на шаг, по-хозяйски освобождая ей дорогу к эпицентру бардака в гостиной.
— Ну вот, другое дело. Давно бы так. Давай, пошевеливайся, и забудем этот цирк.
Но Лика прошла мимо него. Она не свернула к журнальному столику, заваленному коробками. Она не наклонилась, чтобы поднять бутылки. С чёрным пакетом в руке, который зловеще шуршал при каждом её шаге, она направилась прямиком в их спальню. Матвей застыл в недоумении. А потом она рванула на себя дверцу его шкафа.
И тогда он всё понял.
Она начала безжалостно сгребать его вещи с полок. Не выбирая, не складывая. Футболки, джинсы, дорогие свитера, которые сама же ему дарила, — всё летело в чёрную пасть пакета. Она действовала методично, эффективно, как машина по утилизации прошлого. Её лицо было абсолютно спокойным, сосредоточенным, словно она выполняла давно запланированную, нудную, но необходимую работу. Зацепив по пути с пола липкий угол картонной коробки и горсть фисташковой шелухи, она с тем же бесстрастным выражением бросила их в мешок, прямо поверх его новой рубашки. Мусор к мусору.
— Ты… ты с ума сошла?! Это мои вещи! — наконец выкрикнул он, приходя в себя от шока.
Он бросился к ней, схватил за руки, пытаясь вырвать пакет. Началась короткая, злая, молчаливая борьба. Не было криков, не было ударов. Было лишь напряжение мышц, скрип зубов и яростное сопение. Он пытался отнять у неё мешок — символ её бунта. Она держала его мёртвой хваткой, защищая своё решение. В её глазах он впервые увидел нечто страшное — полное, абсолютное безразличие к нему и ко всему, что его касается. В какой-то момент она с силой оттолкнула его. Он отшатнулся, а мешок, уже наполовину полный, тяжело рухнул на пол между ними.
— Ты ненормальная! Положи на место!
Крик был отчаянным, полным искреннего, детского недоумения. Он смотрел не на неё, а на чёрный мешок, на то, как край его любимого серого свитера соприкасается с жирным картоном от пиццы. Это было святотатство, посягательство на основы его мира. В его вселенной вещи просто появлялись в шкафу чистыми, а мусор просто исчезал. И сейчас эти два полюса его бытия столкнулись в одном уродливом, немыслимом комке.
Лика медленно выпрямилась. Она тяжело дышала после короткой борьбы, но её лицо оставалось непроницаемой маской. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни капли той женщины, которую он знал.
— Ты прав. — Её голос был тихим, но каждый слог падал в тишине комнаты, как камень. — Это твои вещи. — Она сделала паузу, а затем медленно, демонстративно подняла руку и указала на разгром в гостиной. На бутылки, на крошки, на липкие пятна на полу. — А это — твой мусор. Собирай остальное и уходи.
Не «уходи на сегодня». Не «убирайся с глаз моих». Просто «уходи». Глагол в повелительном наклонении, констатирующий финал. Он смотрел на неё, и в его глазах ярость на мгновение уступила место панике. Он искал в её лице лазейку: след сомнения, проблеск привычной усталой покорности, что-то, за что можно было бы зацепиться и вернуть всё на свои места. Но там была пустота. Стена. Он понял, что привычные инструменты — крик, обвинение, снисходительное прощение — больше не работают. Механизм сломался окончательно.
И тогда паника снова сменилась яростью, но уже другой — холодной, злой, разрушительной. Он опустил взгляд на мешок у своих ног. На его губах появилась кривая, уродливая ухмылка.
— Хорошо.
Он произнёс это слово тихо, почти шёпотом. А затем, с неожиданной для его грузной фигуры скоростью, он рванулся в комнату. Он не стал вытаскивать свою одежду. Наоборот. Он начал действовать. Схватив две пустые бутылки, он с силой зашвырнул их в пакет. Стекло глухо звякнуло, ударившись о мягкие свитера. Затем он сгрёб со стола картонные коробки, сминая их и запихивая внутрь. Жир с застывшего сыра размазался по рукаву его же собственной толстовки, торчащей из мешка. Он видел это. И это доставляло ему какое-то извращённое удовольствие.
Он действовал демонстративно, громко, с показной яростью. Сгребал с пола пригоршни шелухи и крошек и бросал их в мешок, как сеятель. Он не убирал мусор. Он осквернял свои вещи, смешивая их с грязью, доводя её абсурдную выходку до логического, уродливого завершения. Он превращал символ их конфликта в настоящий контейнер с отбросами, где его одежда была лишь одним из ингредиентов.
Лика молча наблюдала за этим представлением. Она не двигалась, не говорила ни слова. Она просто смотрела, как человек, с которым она прожила пять лет, с остервенением уничтожает последние остатки их общего прошлого, смешивая его с помоями.
Закончив, он выпрямился, тяжело дыша. Комната стала чуть чище, а мешок превратился в бесформенное, тяжело булькающее и звенящее чудовище. Он схватил его за горловину, взвалил на плечо. Мешок отвратительно хрустнул и что-то липкое капнуло на ковёр. Матвей бросил на Лику последний взгляд, полный неприкрытой ненависти…
— Подавись своим порядком.
Он развернулся и пошёл к выходу. Не быстро, не медленно. Тяжёлая, уверенная поступь человека, уходящего навсегда. Дверь открылась. Дверь закрылась. Щёлкнул замок, который она повернула, не сходя с места.
И всё. Лика осталась одна посреди своей разорённой, но теперь безраздельно принадлежащей только ей квартиры. Она обвела взглядом оставшийся беспорядок — липкое пятно на ковре, несколько пропущенных крошек. Она не стала садиться. Не стала думать. Она развернулась, прошла на кухню, надела резиновые перчатки, налила в ведро воды, добавила моющее средство с резким запахом лимона. И, вооружившись тряпкой, методично, сантиметр за сантиметром, начала отмывать пол. Она оттирала не просто грязь. Она стирала его следы, его запах, его присутствие. Это была её генеральная уборка. Последняя и самая важная в её жизни…
