— Пашенька, солнышко моё, просыпайся! Мамочка тебе блинчиков напекла, тоненьких, кружевных, как ты любишь! С творожком и сметанкой! — Голос Галины Степановны, нарочито приглушённый, но всё равно обладающий удивительной проникающей способностью, просочился сквозь дверь спальни, где Светлана, уже минут двадцать как бодрствовавшая, безуспешно пыталась убедить себя, что ещё один день этого материнского бенефиса её не сломает. Неделя.
Целая неделя их квартира, их с Павлом уютное гнёздышко, напоминала филиал санатория строгого режима для одного-единственного, великовозрастного «малыша».
Светлана с трудом заставила себя подняться с постели. Аромат свежеиспечённых блинов, такой манящий и домашний в любой другой ситуации, сегодня вызывал лишь глухое раздражение, смешанное с какой-то безысходной усталостью.
Она накинула халат и вышла на кухню, где Галина Степановна уже священнодействовала у плиты, её лицо сияло материнской гордостью и безграничной любовью к своему «Пашеньке». Стопка идеальных, золотистых блинчиков росла на тарелке, а рядом уже была приготовлена мисочка с протёртым творогом и баночка самой жирной сметаны.
— Доброе утро, Галина Степановна, — Светлана постаралась, чтобы её голос звучал как можно более нейтрально, даже приветливо.
Первые пару дней визита свекрови она ещё пыталась поддерживать иллюзию радушной хозяйки, улыбалась, предлагала помощь, но энтузиазм Галины Степановны в обслуживании сына был неиссякаем и не терпел конкуренции. Любая попытка Светланы позаботиться о муже пресекалась на корню мягким, но непреклонным: «Света, не беспокойся, я сама, я же знаю, как Пашенька любит».
Всю неделю Галина Степановна буквально порхала вокруг своего тридцатилетнего сына. Утром его ждал не просто завтрак, а целый ритуал: специально приготовленные блюда, которые «Пашенька обожал с детства», подогретое молоко (хотя Павел уже лет пятнадцать пил по утрам крепкий кофе), и всё это сопровождалось бесконечными причитаниями о том, какой он худенький и как ему нужно хорошо кушать.
Рубашки Павла, и без того аккуратно выглаженные Светланой, переглаживались свекровью по два, а то и по три раза – «чтобы ни единой складочки, сыночек должен выглядеть безупречно». Вечером, когда Павел, по мнению матери, «уже давно крепко спал», она на цыпочках пробиралась в их спальню, чтобы «поправить Пашеньке одеялко», отчего он несколько раз просыпался, недоумённо глядя на склонившуюся над ним фигуру матери.
Светлана сначала действительно улыбалась, списывая всё на материнскую любовь, которая, возможно, не видела границ и возрастов. Потом она начала тактично, очень осторожно, намекать.
— Галина Степановна, Павел ведь так хорошо готовит себе омлет по утрам, вы, наверное, устали с дороги, отдохнули бы, — попробовала она в одно из первых утр.
— Что ты, Светочка, какой отдых, когда сыночек голодный! — без тени сомнения отвечала свекровь, продолжая взбивать яйца с удвоенной энергией. — Для него мне ничего не тяжело!
Сегодняшнее утро, казалось, должно было стать апофеозом этой неуёмной заботы. Когда Павел, наконец, вынырнул из спальни, сонный и слегка помятый, Галина Степановна встретила его таким сияющим взглядом, будто он совершил как минимум подвиг.
— Пашенька, иди скорее умывайся, а я тебе сейчас завтрак в комнату принесу, чтобы ты не утруждался, — проворковала она, уже подхватывая поднос, на котором живописно расположились блинчики, творог, сметана и чашка с чем-то дымящимся.
Светлана застыла на пороге кухни. Завтрак в постель. Тридцатилетнему здоровому мужчине, который через час должен был ехать на работу. Это было уже слишком. Какая-то последняя капля терпения, которую она так старательно экономила всю неделю, с тихим звоном упала и разбилась.
— Галина Степановна, — начала она, стараясь, чтобы голос не дрогнул и не прозвучал слишком резко, — ну зачем вы так? Он же не инвалид, сам вполне может позавтракать здесь, на кухне, как обычно.
Свекровь, уже сделавшая шаг в сторону спальни, остановилась как вкопанная. Она медленно обернулась, и её лицо, ещё секунду назад излучавшее вселенскую материнскую нежность, начало неуловимо меняться. Улыбка сползла, в глазах появился холодный, оценивающий блеск. Она окинула Светлану с ног до головы таким взглядом, будто впервые её увидела и эта встреча не предвещала ничего хорошего.
— Вы уедете, — продолжила Светлана, чувствуя, как атмосфера на кухне начинает густеть, — а он потом от меня такого же отношения будет требовать. Будет ждать, что я ему буду завтраки в постель носить и одеяло по ночам поправлять. Но я не его мама, Галина Степановна.
Наступила короткая, но очень выразительная пауза. Галина Степановна поставила поднос на кухонный стол, её движения стали резкими, от прежней плавности не осталось и следа.
— Ах, вот оно что, — протянула Галина Степановна, и этот звук, лишённый всякой теплоты, заставил Светлану внутренне подобраться. Взгляд свекрови, ещё мгновение назад лучившийся материнской гордостью, теперь напоминал два холодных стальных буравчика, впившихся в невестку.
Она медленно выпрямилась, её фигура, обычно по-домашнему мягкая и расслабленная, вдруг обрела жёсткость, словно внутри неё натянулась невидимая струна. — Я, значит, плохо на него влияю? Я, значит, тебе мешаю тут свои порядки устанавливать, да? У тебя, девочка, ещё молоко на губах не обсохло, а уже взрослую женщину, мать, жизни учить вздумала?
Светлана почувствовала, как к щекам приливает кровь, но постаралась сохранить внешнее спокойствие. Она знала, что любой признак слабости или ответной агрессии будет немедленно использован против неё.
— Галина Степановна, я не говорю, что вы плохо влияете, — начала она ровным, насколько это было возможно, голосом. — Я говорю о том, что Павел — взрослый мужчина, мой муж. И когда вы уедете, он будет ожидать от меня такого же поведения, которое вы демонстрируете сейчас.
Но я не смогу и не хочу заменять ему маму. У нас своя семья, и мы должны строить её по своим правилам, а не по тем, к которым он привык в детстве.
Лицо Галины Степановны исказилось. Она сделала шаг вперёд, и Светлане пришлось сделать усилие, чтобы не отступить. Запах блинов, всё ещё витавший в воздухе, теперь казался удушливым.
— Сначала роди ребёнка, а потом уже будешь говорить, как правильно его воспитывать! А мой сынок всегда будет для меня маленьким мальчиком!
Её голос, обычно воркующий при обращении к «Пашеньке», теперь звенел от возмущения, но при этом оставался на удивление контролируемым, что делало его ещё более неприятным.
— Мой Пашенька! Я его на руках носила, ночей из-за него не спала, каждую болячку его на себе перечувствовала! А ты что для него сделала? Пришла на всё готовенькое и теперь пытаешься меня, его родную мать, от него отодвинуть? Хочешь, чтобы он забыл, кто его по-настоящему любит, и кто о нём по-настоящему заботится?
— Дело не в том, чтобы забыть, Галина Степановна, — Светлана с трудом сдерживала подступающее отчаяние. Она видела, что любые её аргументы разбиваются о стену слепой материнской любви, не желающей признавать никаких изменений.
— Дело в том, что ему уже тридцать лет! Он должен быть самостоятельным, нести ответственность, а не ждать, что кто-то будет бегать вокруг него с ложечкой. Мы пытаемся построить нормальные, здоровые отношения, а не отношения «мама-сын». У нас дома есть правила…
— Твои правила! — фыркнула Галина Степановна, её губы скривились в презрительной усмешке. Она обвела кухню таким взглядом, будто искала подтверждения своим словам в окружающей обстановке. — Какие у тебя могут быть правила? Твои правила — это чтобы мой сын голодным ходил и в мятом ходил, да?
Чтобы он забыл вкус домашних блинчиков, которые я ему с детства пеку? Чтобы питался твоими бутербродами? Не дождёшься! Пока я здесь, я буду следить, чтобы мой мальчик был накормлен, ухожен и обласкан! Я лучше знаю, что ему нужно, чем ты, прожившая с ним всего ничего!
Светлана почувствовала, как внутри неё нарастает холодная ярость. Обвинения были настолько абсурдны и несправедливы, что спорить казалось бессмысленным. Она всегда старалась, чтобы дома было уютно, чтобы Павел был сыт и опрятен, но её забота была другой – заботой жены, а не матери-наседки.
— Вы совершенно не понимаете, о чём я говорю, — тихо, но твёрдо произнесла она. — Или не хотите понимать. Ваша забота душит его, Галина Степановна. Она мешает ему быть взрослым. И она мешает нам быть семьёй.
Именно в этот момент, когда напряжение на кухне, казалось, достигло своего пика и вот-вот должно было вылиться в нечто непоправимое, из спальни, привлечённый явно недружелюбными интонациями, доносящимися из кухни, вышел Павел.
Он был всё ещё в пижамке, волосы взъерошены, на лице застыло выражение недоумения и начинающейся тревоги. Он остановился на пороге, переводя растерянный взгляд с раскрасневшейся, готовой к бою матери на бледную, но решительно настроенную жену.
— Мам? Свет? Ну что вы опять? Что случилось-то с утра пораньше? — Голос Павла, ещё сонный и немного растерянный, прозвучал в накалённой атмосфере кухни как слабый писк перед надвигающейся грозой. Он стоял на пороге, в своей мятой пижаме с дурацкими машинками, которую ему когда-то подарила мать «на вырост» лет десять назад, и его вид лишь усиливал ощущение абсурдности происходящего.
Он действительно выглядел как большой, недоумевающий ребёнок, застигнутый врасплох ссорой двух самых важных женщин в его жизни.
Галина Степановна тут же, словно по команде, переключила всё своё внимание на сына. Её лицо моментально приняло выражение глубокой, незаслуженной обиды, а в голосе зазвучали трагические нотки, предназначенные специально для его ушей.
— А то, сынок! — заявила она, картинно приложив руку к сердцу, будто оно вот-вот разорвётся от несправедливости. — То, что твоя жена мне указывает, как тебя любить! Представляешь? Я, значит, уже не имею права позаботиться о своём единственном ребёнке!
Я тебе завтрак приготовить хочу, как всегда, с душой, а она мне говорит, что я тебя балую, что ты, видишь ли, уже большой! Видимо, я тут лишняя, Пашенька! Видимо, я вам только мешаю жить своей счастливой, взрослой жизнью!
Павел беспомощно посмотрел на Светлану, ища у неё поддержки или хотя бы объяснения, но её лицо было непроницаемым. В её глазах он увидел лишь холодную усталость и какую-то затаённую горечь.
— Паш, дело не в любви, — Светлана старалась говорить спокойно, адресуя свои слова в первую очередь мужу, но прекрасно понимая, что каждое её слово будет немедленно препарировано и использовано свекровью. — Дело в гиперопеке, которая ему только вредит. Ты же сам понимаешь, что это ненормально, когда тридцатилетнему мужчине мама носит завтрак в постель.
Она уедет, а мне потом с тобой, с «маленьким мальчиком» жить, а ты будешь требовать такого же отношения, потому что привык, что всё делается за тебя. Мы пытаемся построить семью, где оба супруга взрослые и самостоятельные люди.
— «Маленьким мальчиком»?! — взвилась Галина Степановна, её голос сорвался на фальцет. Она вперила в Светлану такой испепеляющий взгляд, что, казалось, ещё немного, и от невестки останется лишь горстка пепла. — Да как ты смеешь так говорить о моём сыне?! О мужчине, который тебя содержит, который тебе крышу над головой даёт! Да если бы не он, где бы ты была сейчас?
— Мам, ну не надо так, Света же не это имела в виду, — Павел наконец подал голос, его тон был просительным, почти заискивающим, как у нашкодившего школьника, пытающегося вымолить прощение.
Он метнулся взглядом от матери, чьё лицо всё ещё пылало праведным гневом, к жене, застывшей с выражением ледяного спокойствия, словно пытаясь сплести невидимую нить примирения между двумя этими полюсами неослабевающего напряжения. — Мы же семья, давайте как-то… спокойно всё решим. Ну, правда, что вы как маленькие…
Светлана медленно, очень медленно повернула голову к мужу. Её лицо, до этого момента напряжённое, но всё ещё выражавшее какие-то живые эмоции – досаду, усталость, едва сдерживаемое раздражение – вдруг стало гладким, почти безразличным, как хорошо отшлифованный камень.
Только глаза, чуть прищуренные, с внезапно проступившими в уголках тонкими морщинками, выдавали бушующий внутри неё холодный, концентрированный огонь. Губы её были плотно сжаты, образуя тонкую, жёсткую линию.
— Решим, Паш? — её голос прозвучал удивительно ровно, без малейшего намёка на ту бурю, которую только что пыталась вызвать свекровь, и от этой искусственной монотонности по спине пробегал неприятный холодок. — А что тут, по-твоему, ещё можно решать? По-моему, всё уже решено. Не нами с тобой, конечно. Но решено окончательно и бесповоротно.
Она перевела свой тяжёлый, внимательный взгляд на Галину Степановну, которая, почувствовав слабую, но всё же словесную поддержку сына, уже выпрямилась, как боец перед новым раундом, её грудь высоко поднялась, а ноздри хищно раздувались.
— Галина Степановна, вы своего добились, — продолжила Светлана тем же ледяным, бесцветным тоном, от которого у Павла по коже пошли мурашки. Каждое слово она произносила отчётливо, отделяя одно от другого, словно выкладывала на стол тяжёлые, холодные предметы. — Ваш сынок всегда будет для вас маленьким мальчиком. Таким и останется.
Вы можете и дальше носить ему эти злосчастные завтраки в постель, можете переглаживать его рубашечки по три раза на дню и подтыкать ему одеялко по ночам, чтобы «Пашенька не замёрз». Я в этих ваших играх в дочки-матери больше не участвую. Моё место здесь, видимо, исчерпано.
Павел открыл рот, его лицо вытянулось, он явно собирался что-то сказать, возможно, возразить, возможно, снова попытаться стать этим нелепым буфером между двумя огнями, но Светлана едва заметно подняла руку, ладонью к нему.
Это был не резкий, останавливающий жест, а спокойное, почти ленивое, но удивительно властное движение, которое почему-то подействовало на него сильнее любого крика или запрета. Он захлопнул рот, так и не издав ни звука, лишь сглотнул подступивший к горлу ком.
— Не надо, Паш. Не утруждайся, — её голос не изменился ни на йоту, оставаясь таким же ровным и холодным. — Ты уже сделал свой выбор. Сделал его не сегодня, не сейчас. Ты делал его всю эту неделю, каждый день, каждый час, когда молча наблюдал, как твоя мама методично превращает нашу семью, в какой-то странный придаток к её безграничной материнской любви.
Когда ты просто стоял истуканом и не мог выдавить из себя ничего, кроме этого своего жалкого «давайте спокойно всё решим», в то время как решалась судьба твоего брака.
Её слова падали в давящую тишину кухни, как осколки острого льда, каждый из которых больно ранил. Галина Степановна, ожидавшая, судя по её напряжённой позе, слёз, истерики, ответных оскорблений или хотя бы громких обвинений, на мгновение даже растерялась от этого спокойного, почти отстранённого тона, от этой убийственной логики.
— Что… что это значит? — наконец выдавила она, и в её голосе, обычно таком уверенном и властном, впервые за всё утро отчётливо проскользнула растерянность, даже некоторая испуганная нотка. Она непонимающе переводила взгляд с невестки на сына и обратно.
— Это значит, Галина Степановна, — Светлана посмотрела ей прямо в глаза, и в её взгляде не было ни страха, ни ненависти, только какая-то окончательная, выстраданная и оттого жуткая ясность, — что я не буду больше конкурировать с вами за вашего сына. Он целиком и полностью ваш. Можете забирать его обратно под своё крыло. А я… я, пожалуй, действительно пойду соберу свои вещи.
Мне такой «маленький мальчик», которому всю жизнь будет нужна вторая мама, а не взрослая, равноправная жена, не нужен. И такая «семья», где правила устанавливает исключительно свекровь, а муж, глава этой самой семьи, молчаливо со всем соглашается, как покорный телёнок, мне тоже, знаете ли, не нужна. Хватит.
Павел резко побледнел, его лицо приобрело зеленоватый оттенок. Он смотрел на Светлану широко раскрытыми, ничего не понимающими глазами, так, будто видел её впервые или не верил тому, что слышал.
— Света… ты… ты что такое говоришь? Какие вещи? Куда ты пойдёшь? Не надо… не делай глупостей, не горячись. Пожалуйста.
— Я не горячусь, Павел, — ответила она, и в её голосе не было и тени колебания или сомнения. Он был твёрд, как закалённая сталь. — Я абсолютно спокойна. Наверное, впервые за всю эту проклятую неделю. И за многие недели до этого, если уж быть до конца честной.
Просто сейчас всё окончательно стало на свои места. Ты выбрал её. Это твой выбор. И я делаю свой. Я выбираю себя. И свою жизнь, в которой не будет места для таких вот… семейных ценностей.
Она медленно, подчёркнуто спокойно развернулась и, не глядя больше ни на окаменевшего Павла, ни на оторопевшую Галину Степановну, направилась в сторону их спальни. Её шаги были ровными, выверенными, спина абсолютно прямой. Никакой дрожи, никакого предательского желания обернуться или что-то ещё добавить. Точка была поставлена.
Галина Степановна смотрела ей вслед, её лицо выражало целую гамму чувств: от изумления и недоверия до запоздалого, бессильного гнева. Она, кажется, только в этот момент начала смутно осознавать истинный масштаб произошедшего. Её ультиматум, брошенный в пылу ссоры, обернулся совсем не той победой, на которую она подсознательно рассчитывала, разрушая чужую семью.
— Вот… вот видишь, Павлуша? — наконец выдохнула она, поворачиваясь к сыну, который стоял как громом поражённый, не в силах отвести взгляд от двери, за которой только что скрылась Светлана. Её голос дрогнул, но она быстро взяла себя в руки. — Вот какая она на самом деле! Чуть что – сразу вещи собирать! Никакого уважения к старшим! Никакого терпения! Я же говорила!
Но Павел её уже не слушал. Он смотрел на безмолвную дверь, и на его лице было написано такое глубокое отчаяние, такая вселенская растерянность и такое острое, запоздалое понимание непоправимости случившегося, что даже Галина Степановна на миг умолкла, почувствовав что-то неладное.
Он медленно, как старик, опустился на стул у кухонного стола, рядом с тем самым, так и нетронутым подносом с остывающими блинчиками, которые так заботливо и с такой любовью приготовила ему мама этим утром. Аромат творога, сметаны и свежей выпечки, ещё недавно такой уютный и домашний, теперь казался приторным, удушливым и совершенно неуместным.
В квартире воцарилась тишина, но это была не та благословенная звенящая тишина, о которой пишут в сентиментальных романах. Это была тяжёлая, вязкая, как болотная трясина, тишина окончательного, бесповоротного разрыва, тишина, в которой только что умерла одна маленькая семья и остался лишь никому, по большому счёту, не нужный, инфантильный «маленький мальчик» со своей всепоглощающей, победившей матерью…
