— Рита, я… можно я войду?
Голос Лизы был тонким, надтреснутым, совершенно чужим. Он не вязался с той яркой, уверенной в себе хохотушкой, которая ещё пару месяцев назад заезжала сюда на сверкающем внедорожнике своего мужчины, чтобы с барского плеча оставить сестре флакон дорогих духов. Маргарита молча отступила от двери, пропуская её в узкую прихожую. Она не обняла, не задала ни одного вопроса. Она просто смотрела.
От Лизы пахло улицей, холодом и застарелым отчаянием. Вместо кашемирового пальто на ней была дешёвая болоньевая куртка с чужого плеча, из-под которой виднелся воротник растянутого свитера. Идеальный маникюр сменился обломанными ногтями, а лицо, которое она так холила, было бледным, с разводами вчерашней туши под опухшими глазами. Вся аура успеха и благополучия, которую Лиза так тщательно вокруг себя выстраивала последний год, слетела с неё, как дешёвая позолота.
Не говоря ни слова, Маргарита развернулась и прошла на кухню. Лиза неуверенно поплелась за ней, оставшись стоять у порога, словно не решаясь войти в это пространство, где всё было до боли знакомым и одновременно чужим. Она не знала, куда деть руки, и просто теребила край куртки.
Маргарита же двигалась с размеренной, почти оскорбительной неторопливостью. Она достала с полки банку с чаем, насыпала в заварочный чайник щепотку сухой травы — в нос ударил резкий запах мелиссы. Щёлкнула конфорка газовой плиты, и синие язычки пламени жадно облизали дно старого эмалированного чайника. Каждое её движение было выверенным, обыденным. Она создавала вокруг себя кокон нормальности, демонстративно игнорируя ту катастрофу, что топталась на пороге её кухни.
— У меня… у меня ничего не осталось, Рит, — наконец выдавила из себя Лиза, и её голос был похож на скрип несмазанной двери.
Маргарита поставила на стол одну-единственную чашку — свою любимую, с синими цветами по ободку. Она повернула голову и посмотрела на сестру. Взгляд её был спокоен, как у патологоанатома перед началом работы. В нём не было ни капли сочувствия. Только холодное, отстранённое любопытство.
— Так значит, любовь прошла? — голос Маргариты был ровным, безэмоциональным, и от этого простого вопроса Лизе стало физически холодно.
— Рита, мне негде жить! — взвыла она, переходя сразу к сути, к своей отчаянной, последней надежде.
— А где твой Артур? — Маргарита продолжила свой допрос, наливая кипяток в заварник. Пар окутал её лицо, делая его ещё более расплывчатым и недосягаемым. — Разве он не обещал тебе виллу в Испании и вечную сиесту в тени оливковых деревьев? Что-то пошло не по плану в вашем раю?
От этих слов, произнесённых с ледяной иронией, Лиза съёжилась. Она помнила, как сама бросалась этими фразами, хвастаясь перед сестрой.
— Он выгнал меня.
Маргарита поставила чайник на плиту. Достала из сахарницы ровно один кубик сахара и опустила его в свою чашку. Она повернулась к Лизе всем корпусом, опёршись бедром о столешницу.
— Просто выгнал? Из квартиры, которую ты на него переписала? Нашей мамы квартиры. Рассказывай. Мне интересно послушать детали. Без подробностей картина будет неполной.
Детали. Лизе казалось, что если она сейчас начнёт говорить, то её просто вырвет прямо на идеально чистый линолеум. Каждое слово застревало в горле комком унижения. Она хотела бы солгать, придумать благородную историю о внезапном крахе бизнеса Артура, о совместной борьбе, которая не увенчалась успехом. Но глядя в пустые, как два тёмных окна, глаза сестры, она понимала — любая ложь будет вскрыта и препарирована с той же холодной брезгливостью, с какой Маргарита только что отодвинула от себя сахарницу.
— Рита, мама бы хотела, чтобы мы… чтобы мы держались вместе, — это была последняя, самая слабая карта в её колоде. Попытка укрыться за тенью той, кого они обе любили.
Маргарита медленно поставила чашку на блюдце. Звук фарфора о фарфор в гулкой тишине кухни прозвучал оглушительно, как удар молотка судьи. Она подняла голову, и в её взгляде не было ничего, кроме презрения.
— Маму сюда не приплетай. Ты потеряла право говорить о ней в тот самый день, когда сидела за этим самым столом.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в воздух, пропитать его ядом воспоминаний.
— Я помню. О, я помню всё до мелочей. Ты сидела вот здесь, — Маргарита ткнула пальцем в пространство рядом с собой, — в своём новом шёлковом платье, вся сияющая, и вертела в руках телефон, который он тебе подарил. А я умоляла тебя, Лиза. Не просила, не советовала — умоляла. «Лиза, одумайся, это мамина квартира! Это единственное, что у нас есть, наша память, наш фундамент». А ты что мне ответила?
Маргарита сделала глоток чая, словно смакуя не напиток, а горечь тех слов. Она чуть прищурилась, воспроизводя интонации Лизы с убийственной точностью.
— «Рит, не будь такой дремучей. Это не фундамент, это мёртвый актив. Артур говорит, что деньги должны работать, а не лежать в бетоне. Мы вложимся, прокрутим, и через год у меня будет своя квартира, в сто раз лучше этой хрущёбы». Ты так сказала? «Хрущёба». Место, где мы с тобой выросли. Где мама пекла пироги по воскресеньям. Ты назвала это «хрущёбой».
Лиза хотела что-то сказать, возразить, но голос Маргариты стал твёрже, отсекая любую попытку.
— А когда я сказала, что он просто аферист, что ты его знаешь всего пару месяцев, что ты мне ответила? Помню, как сейчас. Ты рассмеялась. Вот так, звонко, как будто я сказала величайшую глупость. «Риточка, ты просто завидуешь. Ты сидишь в своём сером мирке, от зарплаты до зарплаты, и не понимаешь, что такое настоящая жизнь, когда мужчина готов бросить к твоим ногам всё. Ты не умеешь рисковать, поэтому и живёшь так скучно». Это твои слова, Лиза. Дословно. Ты предложила мне не лезть в твою «взрослую жизнь» и не мешать тебе строить своё «блестящее будущее».
Маргарита встала и подошла к окну, повернувшись к сестре спиной. Она смотрела на серый двор, на детскую площадку с облупившейся краской.
— Ты променяла не стены. Ты обменяла память на обещания. Ты выставила на продажу наше детство за возможность поужинать в дорогом ресторане. Ты поставила на кон последнее, что от нас осталось, ради мужчины, чью фамилию ты даже не успела примерить. Это был твой выбор. Твоя «взрослая жизнь». Твой «риск». Ну так что? Понравилось дышать полной грудью? Вот она, твоя настоящая жизнь, без прикрас. Пришла прямо к тебе. Прямо на мой порог.
— Тебе просто нравится…
Слова сорвались с губ Лизы шипением, как капля воды на раскалённой сковороде. Вся мольба, всё унижение вмиг испарились, сменившись грязной, удушливой яростью. Она выпрямилась, и в её потухших глазах вспыхнул злой, нездоровый огонь. Это был взгляд загнанного в угол зверя, который понял, что молить о пощаде бесполезно, и решил перед смертью вцепиться в горло охотнику.
— Тебе нравится смотреть, как я стою здесь, раздавленная, униженная. Ты упиваешься этим! Всю жизнь ждала этого момента, да? Ждала, когда я споткнусь, когда моя жизнь разлетится к чертям, чтобы ты, святая Маргарита, могла стоять тут в своей стерильной кухне и выносить мне приговор.
Маргарита медленно повернулась от окна. Её лицо было непроницаемым, но что-то изменилось в самой её позе. Она больше не была пассивным наблюдателем. Она стала активным участником. Она медленно прошла к столу и села на тот самый стул, где год назад сидела Лиза, излучая успех. Этот жест был красноречивее любых слов.
— Завидовала? Я тебе всегда завидовала, да?
— Моей красоте, моим мужчинам, моей лёгкости! А ты сидела тут, правильная, скучная, как эта твоя мелисса в банке. Ты ненавидела, что я умею жить, умею любить, умею получать от жизни всё! А ты не умеешь ничего, кроме как раскладывать всё по полочкам и осуждать других! Ты не живая, Рита, ты просто функция по поддержанию порядка!
Лиза говорила, и с каждым словом её голос креп, наполняясь ядовитой силой. Она перешла от обороны к нападению, отчаянно пытаясь найти у сестры слабое место, ударить побольнее, чтобы хоть как-то сравнять счёт.
Маргарита слушала её, не перебивая. Она взяла в руки свою остывшую чашку, обхватив её ладонями. Её спокойствие было гораздо страшнее любого крика. Когда Лиза выдохлась, Маргарита заговорила. Голос её был тихим, но каждое слово падало в тишину, как тяжёлый камень в колодец.
— Завидовать? Чему, Лиза? Твоей способности продавать всё, что тебе дорого, за блестящую обёртку? Тому, как ты смеялась, когда я говорила, что он тебя использует? Или, может, твоему умению путать дешёвые комплименты с любовью, а подарки — с чувствами? Ты называешь это «умением жить»? Нет. Это умение дёшево продаваться. И ты всегда была в этом очень талантлива. Только в этот раз ты поставила на кон не просто своё тело или своё время. Ты поставила мамину квартиру. И проиграла.
— Ты бессердечная! У тебя вместо сердца калькулятор! — выкрикнула Лиза, чувствуя, что слова сестры бьют точно в цель. — Тебе просто доставляет удовольствие видеть меня на дне! Признайся!
И тут Маргарита впервые за весь вечер позволила себе эмоцию. Это была не злость. Это было ледяное, всепоглощающее презрение. Она встала, её движения стали резкими, отточенными. Она подошла почти вплотную к Лизе, заставляя её отшатнуться.
— Удовольствие? Ты думаешь, мне доставляет удовольствие смотреть на то, во что ты превратилась? На это жалкое, растоптанное существо, которое приползло сюда, потому что больше некуда идти? Нет. Мне не доставляет это удовольствия. Мне омерзительно. Омерзительно от твоей глупости. Омерзительно от того, что ты втоптала в грязь последнее, что связывало нас с мамой.
Она сделала шаг назад, окинула Лизу взглядом с головы до ног, словно оценивая какой-то мусор, который нужно вынести из дома. И тогда она произнесла это. Не крича, а чеканя каждое слово, вбивая его, как гвозди в крышку гроба.
— Знаешь что, сестрёнка? Ты сама профукала мамину квартиру, так что сама и выпутывайся! А ко мне жить даже не просись! У меня не бесплатная ночлежка для бездомных!
Эти слова повисли в воздухе кухни, плотные и тяжёлые, как угарный газ. Они не просто отказали Лизе в крове — они аннулировали её, вычеркнули из списка живых родственников, низвели до уровня уличной проблемы. Вся та напускная ярость, которая кипела в ней минуту назад, схлынула, оставив после себя звенящую, выжженную пустоту. Она смотрела на сестру, и впервые за много лет видела её по-настоящему. Не как скучную правильную Ритку, а как чужого, незнакомого человека с холодными, как сталь, глазами. Человека, который только что вынес ей окончательный и не подлежащий обжалованию приговор.
Лиза молчала. Говорить было больше нечего. Все слова, которыми она могла бы давить на жалость, обвинять или оправдываться, превратились в пыль. Она стояла посреди кухни сестры, в этом оплоте чужой, размеренной жизни, и чувствовала себя прозрачной. Словно её здесь и не было.
Маргарита, выдержав паузу, развернулась и молча прошла в прихожую. Лиза инстинктивно вздрогнула, ожидая, что её сейчас грубо вытолкают за дверь. Но сестра её даже не коснулась. Она подошла к встроенному шкафу, встала на цыпочки и с верхней полки, с антресоли, достала туго набитый полиэтиленовый пакет. От неё пахло нафталином и пылью. Не глядя на Лизу, она вернулась на кухню и бросила пакет на пол у её ног. Он приземлился с глухим, мягким стуком.
— Вот. Можешь взять. Это вещи моей уборщицы, она уволилась на прошлой неделе. Ей они больше не нужны, хотела выбросить, а я оставила для дачи. Но тебе, думаю, сейчас нужнее. Размер должен подойти, вы с ней примерно одной комплекции.
Лиза опустила взгляд. Сквозь полупрозрачный пластик просвечивал выцветший ситец — старый рабочий халат, какие носят технички в школах, и какие-то тёмные, бесформенные брюки. Это было не просто оскорбление. Это было ритуальное унижение. Предложение не просто начать с нуля, а начать с самого дна, облачившись в униформу прислуги.
Но и это было не всё. Маргарита прошла к небольшому комоду, где у неё стоял телефон, выдвинула ящик и достала блокнот для записей и дешёвую шариковую ручку. Она неторопливо, с каллиграфической точностью, выводя каждую букву, написала на листке несколько слов и номер телефона. Затем она вырвала листок и протянула его Лизе.
— А это, чтобы ты не думала, что я совсем бессердечная. Помогу тебе. Это телефон агентства «Чистый труд». Им всегда требуются посудомойки в столовые и уборщицы в офисные центры. На комнату в коммуналке за пару месяцев заработаешь. Это будет твой старт. Твоя новая, честная жизнь. Бери.
Рука Маргариты с листком застыла в воздухе. Лиза смотрела на эту руку, на аккуратно подстриженные ногти, на тонкое серебряное колечко. Она медленно, как во сне, подняла свою руку и взяла листок. Пальцы не слушались. Бумага казалась тяжёлой, как свинцовая пластина. Затем она так же медленно наклонилась и подняла пакет с вещами. Он был лёгким, почти невесомым.
Она выпрямилась. Не было ни сил, ни желания смотреть сестре в глаза. Она просто развернулась и пошла к выходу. Молча. Каждый шаг отдавался гулким эхом в её голове. Она сама открыла дверь, шагнула на лестничную площадку и закрыла её за собой. Без хлопка. Дверной замок щёлкнул тихо и окончательно.
Маргарита осталась стоять посреди кухни. Она прислушалась к удаляющимся шагам сестры на лестнице. Когда всё стихло, она подошла к столу, взяла свою единственную чашку, из которой пила чай, и отнесла её в раковину. Включила горячую воду. Взяла губку, нанесла на неё каплю моющего средства и начала методично, с нажимом, отмывать тонкий фарфор. Смывая не только остатки остывшего чая, но и последние следы присутствия сестры в её доме. В её жизни. Когда чашка заскрипела от чистоты, она насухо вытерла её полотенцем и поставила на место, в глубину полки. Всё. Порядок был восстановлен…
