— Как же меня всё это уже достало… — выругалась тихо Дарья.
Солнце плавило мозг сквозь выгоревшую панамку, прилипшую ко лбу мокрыми прядями волос. Даша с ожесточением выдернула очередной цепкий корень пырея, едва не ткнувшись носом в раскаленную землю. Спина ныла тупой, непрекращающейся болью, колени, на которых она провела последние часа три, онемели и горели. Проклятые грядки с помидорами, казалось, не имели конца.
И это только помидоры. А еще были огурцы, перцы, баклажаны, не говоря уже о бесчисленных клумбах с цветами, которые свекровь обожала до дрожи, но ухаживать за которыми предоставляла исключительно невестке. Июль перевалил за середину, отпуск Максима, как и все их выходные с ранней весны, превратился в бесконечную каторгу на этом клочке земли, гордо именуемом «дачей».
«Отдыхаем, набираемся сил, витамины свои будут», — вещал Максим каждый раз, когда Даша робко заикалась о море или хотя бы о паре дней ленивого ничегонеделания в городской квартире с кондиционером. «Витамины», — горько усмехнулась про себя Даша, отбрасывая очередной пучок сорняков.
Какие, к черту, витамины, если от одной мысли о предстоящих закатках её начинало подташнивать, а вид банки с консервированными огурцами вызывал стойкое отвращение еще с прошлого сезона? Она уже ненавидела каждый кустик, каждую травинку на этом «благословенном» участке.
Но терпела. Ради Максима. Ради хрупкого мира в их молодой семье, который свекровь, казалось, постоянно испытывала на прочность своими незыблемыми правилами и указаниями.
Свекровь, Антонина Сергеевна, строго следила, чтобы всё было «как у людей»: прополото до последней былинки, полито точно по часам, окучено по всем правилам агрономии, почерпнутым ею из древних журналов «Приусадебное хозяйство». Сегодня она с утра уехала в город «по делам», оставив Даше подробнейший список работ, выполнение которого должна была проконтролировать по возвращении.
Максим же, после недолгого и не слишком усердного ковыряния в малиннике, якобы для прореживания, смылся «проверить клев» на ближайшем озерце, оставив жену один на один с плантацией.
Даша выпрямилась, чувствуя, как хрустнул позвоночник. Нужно было сходить к бочке, набрать воды для полива клубники – ещё один пункт в свекровином списке. Она медленно побрела к старому сараю, за которым и стояла видавшая виды ржавая ёмкость.
Подойдя ближе, она услышала голос свекрови – та, видимо, вернулась раньше и теперь разговаривала по телефону, стоя у открытого окна дачного домика, выходящего как раз в сторону сарая. Даша невольно замедлила шаг, не желая прерывать разговор или привлекать к себе внимание раньше времени – ещё не всё из списка было сделано.
— …конечно, Леночка, весь урожай вам отдам, до последней ягодки, — ворковала Антонина Сергеевна в трубку. Голос её был сладок, как перезрелая малина, и Дашу от этой сладости передёрнуло. Леночка – это старшая сестра Максима, мать троих неугомонных сорванцов.
— У тебя же трое, семья большая, вам нужнее. Огурчики, помидорчики, перчики мои сладкие – всё для моих внучат любимых! А эти молодые, что им? Они себе всё купят, если понадобится. Деньги зарабатывают, не то что ты, с тремя-то на шее у мужа.
Дашу как кипятком ошпарило. Она замерла, прислонившись к шершавой стене сарая, боясь пошевелиться. Слова свекрови гулким эхом отдавались в голове, смешиваясь с гудением пчёл над клумбой. Значит, вот оно как. Вот ради чего она гнёт здесь спину с утра до ночи, убивая своё здоровье и свои выходные.
Чтобы Леночка с её выводком лакомились «мамиными витаминчиками», выращенными её, Дашиными, руками. А они с Максимом – «купят». Холодная, расчётливая ярость начала затапливать её изнутри, вытесняя усталость и боль.
Она вспомнила, как в прошлом году им досталось всего несколько банок кривых огурцов и мелких, ужасных помидоров, в то время как Леночка увозила с дачи полные багажники отборных овощей и фруктов. Тогда она списала это на случайность, на то, что «Леночке действительно нужнее». Но теперь…
Она больше не слышала, что там воркует свекровь. В ушах стоял шум. Даша медленно, как во сне, отошла от сарая, вернулась к своим грядкам. Но работа уже не шла. Руки опустились.
Она смотрела на эти ровные ряды, налитые солнцем плоды, и видела в них не будущий урожай, а символ своего унижения, своей глупости и беспросветного рабства. Внутри всё клокотало, но внешне она оставалась спокойной, даже слишком. Она ждала Максима. Он должен был вот-вот вернуться.
И он вернулся. Весёлый, загоревший, с небольшим ведёрком мелких карасиков, от него пахло речной водой и тиной. Он поставил ведро на крыльцо и широко улыбнулся Даше, не замечая ничего в её застывшем лице.
— Ну как ты тут, хозяюшка моя? Устала, небось? Сейчас я рыбку почищу, уху сварим! А мама приехала, сказала, Лена звонила, всё хорошо у них.
Даша медленно подняла на него глаза. Её взгляд был твёрд и холоден.
— Значит, мы должны впахивать на этой проклятой даче всё лето, а весь урожай достанется семье твоей сестры?
Слова Даши повисли в густом, пропитанном ароматами перегретой земли и скошенной травы воздухе. Они прозвучали не громко, но с такой ледяной отчётливостью, что весёлая улыбка медленно сползла с лица Максима, как подтаявшее масло. Он недоумённо моргнул, словно не сразу понял смысл сказанного, или, скорее, не поверил своим ушам. Ведёрко с карасями чуть качнулось в его руке.
— Даш, ты чего это? — он попытался изобразить беззаботность, но голос предательски дрогнул, и в нём проскользнули растерянные нотки. — Какие-то странные у тебя выводы. Мама просто… ну, она же всегда Ленке помогает. У неё же дети, сама знаешь, трое. Им поддержка нужна. А мы что, пропадём без этих помидоров?
Его слова, произнесённые таким будничным, почти извиняющимся тоном, словно речь шла о какой-то незначительной мелочи, а не о месяцах её каторжного труда, подействовали на Дашу как искра на порох. Накопившееся за день, за недели, за месяцы раздражение, обида и глухая злость прорвались наружу.
— Помогает? — переспросила она, и голос её стал выше, резче. — Макс, ты вообще слышишь, что говоришь? Какая, к чёрту, помощь за мой счёт? Это не помощь, это откровенное использование! Использование меня как бесплатной рабочей силы!
Я тут спину гну с ранней весны, каждый выходной, весь свой отпуск! Я эти грядки уже во сне вижу! А для чего? Чтобы твоя Леночка со своим выводком свеженьким салатиком хрустела, пока мы с тобой в городе будем магазинную «пластмассу» жевать?
Она шагнула к нему ближе, и Максим невольно отступил на шаг, словно от неожиданной волны жара. Его лицо выражало смесь удивления и зарождающегося недовольства.
— Ну, Даша, ты преувеличиваешь! — он попытался вернуть разговору более спокойное русло, но выходило плохо. — Во-первых, я тоже тут работаю. Не надо так говорить. А во-вторых, ну что такого, если мама решила большую часть урожая отдать сестре? Она же мать, ей виднее, кому что нужнее. Это же всё общее, семейное.
— Общее? Семейное? — Даша почти задохнулась от возмущения. — А когда это «общее» стало синонимом «Дашиного»? Где твоя работа, Максим? Твоё «ковыряюсь для вида» по полчаса в день, а потом – удочка и речка? Это ты называешь работой? Основная пахота на мне!
Прополка, полив, окучивание, борьба с вредителями – это всё я! Твоя мама только ходит и ценные указания раздаёт, да следит, чтобы я не отлынивала! А ты считаешь это нормальным? Что я тут в роли батрачки, а плоды моего труда уходят совершенно другим людям, которые палец о палец не ударили, чтобы их вырастить?
Максим нахмурился, его лицо покраснело. Оправдания явно не действовали, и он решил перейти в наступление, как это часто бывало, когда он не знал, что ответить по существу.
— Вот вечно ты всем недовольна! — в его голосе зазвучали обвинительные нотки. — Нельзя же быть такой эгоисткой, Даша! Речь идёт о моей сестре, о моих племянниках! Это же семья! Ты что, не понимаешь таких простых вещей? Или тебе жалко каких-то несчастных овощей для детей? Это просто… это просто мелочно! Ты не уважаешь мою мать, её решения! Она ведь как лучше хочет!
Даша смотрела на него несколько секунд, не мигая. Её лицо было бледным, но глаза горели недобрым огнём. Обвинения в эгоизме, в мелочности, эти высокопарные слова о «семье» и «уважении к матери» после всего, что она услышала и передумала, показались ей верхом цинизма и лицемерия. И вместо того, чтобы разразиться ответными упрёками или криком, она вдруг рассмеялась.
Не весело, не истерично, а холодно, отрывисто, с явной, нескрываемой горечью и презрением. Этот смех эхом прокатился по притихшему дачному участку, заставив Максима замолчать на полуслове и растерянно уставиться на жену. В этом смехе не было ничего, кроме глубочайшего разочарования и осознания того, насколько они по-разному смотрят на мир и на их общую жизнь.
Максимово лицо вытянулось, недоумение смешалось с зарождающейся обидой. Её смех, такой неуместный, такой злой, резанул его по ушам хуже любого крика. Он ожидал слёз, упреков, даже истерики, но этот холодный, почти издевательский смех выбил его из колеи.
— И что тут смешного, я не пойму? — он с трудом подобрал слова, его голос стал жёстче, в нём зазвучало плохо скрываемое раздражение. — Я тебе серьёзные вещи говорю, про семью, про отношения, а ты…
Даша перестала смеяться так же внезапно, как и начала. Лицо её застыло, превратившись в холодную, непроницаемую маску. Только глаза продолжали гореть тёмным, недобрым огнём.
— Смешно, Максим? Смешно то, что ты стоишь тут и распинаешься про эгоизм и мелочность, когда меня годами используют как бессловесную тягловую лошадь! Смешно, что ты совершенно не видишь, или не хочешь видеть, что происходит прямо у тебя под носом! Думаешь, это первый раз? Думаешь, этот урожай – единственное, чем я «пожертвовала» ради «святого семейства»?
Она отвернулась от него и прошла в душный, нагретый солнцем дачный домик, бросив через плечо:
— Заходи. Поговорим. Если ты, конечно, способен на разговор, а не только на повторение маминых мантр.
Максим, помедлив секунду, последовал за ней, оставив несчастных карасей в ведёрке на крыльце. В маленькой кухоньке, заставленной банками, рассадой и дачным скарбом, было тесно и пахло пылью и сушёными травами. Даша облокотилась на старый кухонный стол, скрестив руки на груди. Её поза выражала предельную усталость и одновременно непреклонную решимость.
— Ты помнишь, как мы собирались в Карелию два года назад? — начала она ровным, лишённым эмоций голосом. — Мы полгода откладывали деньги, я мечтала об этой поездке. А потом, за неделю до отъезда, твоей маме «срочно» понадобилось переклеить обои в её городской квартире.
И ты, конечно же, отменил всё, потому что «маме надо помочь». Обои, Максим! Которые прекрасно могли бы подождать или быть переклеены нанятыми рабочими. Но нет, сын должен был лично, а жена, соответственно, должна была «войти в положение».
Максим нахмурился ещё сильнее.
— Ну, это другое… Маме действительно была нужна помощь. И мы потом съездили… через год.
— Через год! — Даша чуть повысила голос. — Когда у меня уже и настроения не было, и деньги ушли на «неотложные нужды» твоей сестры, которой понадобился новый холодильник, потому что старый «совсем плох стал». А мы, конечно, должны были «понять и поддержать».
Или сколько раз наши с тобой планы на выходные, наши маленькие годовщины, мой день рождения превращались в обслуживание нужд твоей родни? То Леночке детей не с кем оставить, и мы сидим с ними, то у твоей мамы «давление подскочило» именно в тот день, когда мы собирались в театр.
Это система, Максим! Система, в которой я – только рабочая сила, бесплатная, причём, а мои желания, моё время, мои силы – это что-то совершенно неважное, чем можно пренебречь ради любого чиха со стороны твоей семьи.
— Ты всё преувеличиваешь! — почти выкрикнул Максим, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног. Он не привык к такой Даше – жёсткой, обвиняющей, не желающей идти на компромисс. — Мама всегда желает нам только добра! И Лена… она же сестра! Семья – это самое главное, понимаешь? Нужно поддерживать друг друга!
— Семья – это мы с тобой, Максим! — отрезала Даша. — Наша семья! А твоя мама и сестра – это твоя родительская семья, к которой я отношусь с уважением, но не обязана приносить себя в жертву их бесконечным «нужно» и «важно». Когда ты это поймёшь? Когда поймёшь, что я не просто придаток к твоей маме, а твоя жена, у которой есть свои интересы, свои чувства, своё достоинство, в конце концов?
Я устала быть «удобной», «понимающей», «неэгоистичной» за свой счёт! Я хочу, чтобы мой труд уважали, чтобы с моим мнением считались! А не так, что я тут ишачу, а потом выясняется, что всё это – для Леночки, потому что «ей нужнее». А мы, значит, перебьёмся.
Его лицо побагровело. Он чувствовал себя загнанным в угол, и единственным способом защиты ему показалось нападение.
— Да ты просто никогда не любила мою семью! — выпалил он. — Мама всегда говорила, что ты с характером, что тебе трудно угодить. Вот теперь я вижу, что она была права! Тебе просто не нравится, что я забочусь о своих родных! Ты хочешь, чтобы я только вокруг тебя плясал!
Даша горько усмехнулась.
— Вот и всё, на что ты способен? Перевести стрелки на меня и процитировать маму? Дело не в любви или нелюбви, Максим. Дело в элементарной справедливости и уважении. В том, что ты, мой муж, позволяешь своей матери и сестре вытирать об меня ноги. И даже не замечаешь этого. Или делаешь вид, что не замечаешь.
Наступила тяжёлая пауза. Воздух в маленькой кухне, казалось, можно было резать ножом. Стало совершенно очевидно, что это не просто ссора из-за дачного урожая. Это был конфликт мировоззрений, ценностей, накопившихся обид, которые больше не могли оставаться под спудом.
Компромисс казался невозможным, потому что каждый из них считал себя правым, а уступать никто не собирался. Градус скандала достиг той точки, когда слова ранят сильнее пощёчин, а сказанное уже невозможно взять обратно.
Тишина, наэлектризованная невысказанными обидами и взаимными обвинениями, давила на уши. Максим тяжело дышал, его взгляд метался по тесной кухоньке, словно ища выход или спасительный аргумент, но находил лишь молчаливое осуждение в пыльных банках и старой утвари. Даша же, напротив, казалось, обрела какое-то холодное, почти отстранённое спокойствие.
Буря внутри неё улеглась, оставив после себя выжженное поле и горькое понимание тщетности дальнейших препирательств. Она увидела всё с предельной ясностью: его неспособность или нежелание понять её, его слепую преданность материнским установкам, его инфантильную уверенность в том, что её чувства и её труд – нечто второстепенное.
— Знаешь, Максим, — её голос прозвучал устало, но на удивление твёрдо, без тени прежней ярости, — я, кажется, всё поняла. Больше спорить нет смысла. Ты свой выбор сделал. Или, вернее, ты его никогда и не менял. Мама, сестра, их нужды – это для тебя всегда будет на первом месте. А я… я где-то там, на периферии, должна просто «понимать» и «не быть эгоисткой».
Она оттолкнулась от стола и медленно прошла к окну, за которым уже начинали сгущаться ранние летние сумерки. Запахи дачи – нагретой земли, цветов, подсыхающей травы – которые ещё утром казались ей удушающими, теперь воспринимались как-то отстранённо, словно декорации к давно отыгранной пьесе.
— Так вот, дорогой мой муж, — она обернулась, и в её глазах не было ни злости, ни мольбы, только холодная констатация факта. — С этой минуты ноги моей на этой вашей «плантации имени Леночки» не будет. Ни сегодня, ни завтра, никогда. Если твоей маме так хочется обеспечивать доченьку свежими овощами – пусть сама корячится на этих грядках от рассвета до заката.
Или пусть Леночка сюда приезжает со всем своим выводком и отрабатывает будущий урожай. Можешь так и передать им обеим. Я свою долю рабского труда на благо вашего семейства отработала сполна. Хватит.
Максим смотрел на неё, и на его лице отражалась целая гамма чувств: от растерянности и неверия до вспыхивающего гнева. Он открыл рот, чтобы что-то возразить, но Даша предостерегающе подняла руку.
— Нет, Максим, не надо. Не утруждай себя очередными тирадами про «семейные ценности» и мою «чёрствость». Я всё это уже слышала. И не один раз. Ты лучше вот о чём подумай: ты действительно считаешь нормальным, что твоя жена, женщина, которую ты якобы любишь, вынуждена вымаливать у тебя уважение к себе и своему труду?
Что она должна бороться за право на собственный отдых, на собственные желания, потому что интересы твоей мамы и сестры всегда априори важнее?
Его лицо исказилось. Он не мог поверить, что это говорит Даша, его обычно такая покладистая, такая понимающая Даша. Этот бунт, эта холодная решимость в её голосе пугали его и одновременно вызывали какую-то бессильную злобу.
— Да как ты смеешь так говорить о моей матери! — взорвался он наконец. — Она жизнь на нас положила! Она всегда…
— Она всегда очень умело манипулировала тобой, Максим, — спокойно перебила его Даша. — А ты всегда с радостью позволял ей это делать. Потому что так удобнее, так проще. Не нужно брать на себя ответственность, не нужно принимать сложные решения.
Мама сказала – сын сделал. Идеальная схема. Только вот в этой схеме мне места нет. Или есть, но только в роли бесправной прислуги. А я на такую роль не подписывалась.
Она подошла к вешалке у двери, сняла свою лёгкую ветровку. Её движения были неторопливыми, но уверенными. Не было ни демонстративной спешки, ни желания устроить сцену с битьём посуды или хлопаньем дверьми. Была лишь тихая, но непреклонная решимость поставить точку.
— Так что, Максим, — она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде он увидел что-то такое, отчего у него неприятно ёкнуло сердце, — живи, как знаешь. Обеспечивай свою сестру, слушайся маму. Это твой выбор. А я свой сделала. И поверь, после всего, что я сегодня услышала и поняла, мне даже как-то легче стало. Словно камень с души упал.
Он смотрел на неё, не в силах произнести ни слова. Все его заготовленные обвинения, все привычные фразы про «эгоизм» и «неблагодарность» вдруг показались ему глупыми и неуместными перед лицом этой спокойной, холодной решимости.
Он вдруг понял, что сейчас происходит что-то непоправимое, что вот эта тихая, уставшая женщина, стоящая перед ним, действительно уходит. Не физически, не сейчас, но уходит из той жизни, которую они строили вместе.
— Мама всегда говорила, что ты с гнильцой, — выплюнул он наконец, скорее от бессилия, чем от злости, повторяя, как заезженную пластинку, чужие слова. — Что рано или поздно ты себя покажешь. Вот, показала. Не хочешь – не надо! Обойдёмся без тебя! Думаешь, мы пропадём тут без твоей помощи?
Даша лишь печально усмехнулась в ответ на эту жалкую попытку уязвить её.
— Нет, Максим, не пропадёте. Мама найдёт, кого ещё припахать. Или сама вспомнит, с какой стороны за лопату браться. А я… я просто сделала выводы. О тебе, о твоей «семье», о твоём отношении ко мне. И эти выводы, увы, неутешительные.
Она накинула ветровку, взяла свою небольшую сумку. Не было никаких прощальных объятий, никаких слёзных сцен. Просто тихий, окончательный разрыв. Максим остался стоять посреди кухни, один на один со своими «семейными ценностями», с ведёрком остывающих карасей на крыльце и с мучительным, пока ещё не до конца осознанным чувством, что он только что потерял что-то очень важное, возможно, самое важное в своей жизни.
А Даша вышла из душного дачного домика на свежий вечерний воздух, чувствуя одновременно и горечь от разрушенных иллюзий, и странное, почти забытое ощущение свободы. Дорога домой, в городскую квартиру, казалась ей теперь дорогой к новой, пусть и неопределённой, но точно другой жизни. Той, где её труд и её чувства будут иметь значение…
