Война началась из-за сковородки.
Нет, если честно, она началась гораздо раньше — в тот день, когда мы с Димой переехали к Валентине Петровне. Но именно сковородка стала той последней каплей, после которой я поняла: так больше жить нельзя.
Утро субботы. Я встала пораньше, чтобы пожарить блинчики — Дима их обожает. Достала из шкафчика любимую чугунную сковороду свекрови, ту самую, которой она дорожит как реликвией. Разогрела, налила масла, приготовилась наливать тесто.
— Что ты делаешь? — голос Валентины Петровны прозвучал за спиной как выстрел.
Я вздрогнула, чуть не уронив половник.
— Блинчики хотела пожарить…
— На моей сковороде? — она подошла вплотную, и я почувствовала запах её утреннего крема. — Я же говорила: эта сковорода только для пирожков. У тебя есть своя.
— Моя маленькая, на ней неудобно…
— Значит, покупай нормальную. А мою не трогай.
Она выхватила сковороду прямо из-под моих рук, не обращая внимания на то, что та раскалена. Масло плеснулось на плиту, зашипело.
— Валентина Петровна, я просто хотела…
— Хотела! Всегда ты чего-то хочешь. Я тут сорок лет прожила, и никто мне не указывал, какими сковородками пользоваться!
Я стояла посреди кухни, сжимая половник, и чувствовала, как внутри всё закипает похлеще того масла на плите. Два года. Два чертовых года этого ада.
Дима появился на пороге кухни — заспанный, в домашних штанах и старой футболке.
— Что случилось?
— Ничего, — выдавила я. — Всё нормально.
— Твоя жена опять мои вещи берёт без спроса, — вставила Валентина Петровна, яростно вытирая сковороду. — Объясни ей, Дима, что у меня есть свой порядок.
Он посмотрел на меня усталым взглядом. Я видела этот взгляд каждый день — взгляд человека, который устал быть буфером между двумя фронтами.
— Лен, ну давай не будем с утра, ладно? — он потёр лицо ладонями. — Мам, ты тоже не кипятись. Это же просто сковородка.
— Просто?! — мы с Валентиной Петровной произнесли это одновременно, и на секунду я ощутила абсурдность ситуации.
Дима вздохнул и пошёл в ванную. А я осталась доедать свой завтрак — кофе и бутерброд, потому что блинчиков в этом доме мне не видать.
Квартира Валентины Петровны была типичной двушкой в панельном доме. Третий этаж, вид на промзону, тонкие стены. Мы с Димой занимали его детскую комнату, Валентина Петровна — спальню. Общие территории — кухня, коридор, ванная — стали полем боя.
Когда мы только переехали, я настраивала себя позитивно. Это временно, говорила я себе. Полгода, максимум год. Мы накопим на первый взнос по ипотеке и съедем. Дима работал менеджером по продажам, я — бухгалтером в небольшой фирме. Зарплаты были средние, но вместе мы могли откладывать тысяч по сорок в месяц. Валентина Петровна за проживание денег не брала — вот и всё наше преимущество.
Но полгода превратились в год. Год — в полтора. А потом Диме урезали зарплату, и наши сбережения словно застыли на одной отметке.
— Лен, ещё немножко, — уговаривал он меня, когда я в очередной раз заводила разговор о съёмной квартире. — Ну куда мы сейчас съедем? Аренда — это тридцать тысяч в месяц минимум. Плюс коммуналка. Мы вообще перестанем откладывать.
— Зато я не буду сходить с ума!
— Она не такая уж плохая. Просто у неё свои привычки.
— Свои привычки? Дим, она меня достала! Она проверяет, сколько я геля лью в стиральную машинку! Она считает мои прокладки в мусорном ведре!
— Лена, ну это ты уже преувеличиваешь…
Но я не преувеличивала. Валентина Петровна действительно контролировала всё. Каждый смыв унитаза, каждую включённую лампочку, каждый лишний раз открытый холодильник. Она была хозяйкой территории и не давала об этом забыть.
А ещё она готовила. Боже, как она готовила! Каждый вечер на кухне витали запахи жареного лука, тушёной капусты, борща. И если я осмеливалась занять плиту раньше неё, начиналось.
— Ты опять раньше меня? А я хотела котлеты пожарить.
— Извините, Валентина Петровна, но сейчас шесть вечера. Дима в восемь с работы вернётся, я хочу его покормить.
— Так я тоже хочу его покормить! Я его мать!
И мы стояли на кухне, две женщины у одной плиты, и каждая считала, что именно она имеет на неё больше прав.
Постепенно противостояние перешло в новую фазу — фазу партизанской войны.
Она началась, когда я обнаружила, что макароны, которые я сварила на ужин, пересолены до несъедобности. Я точно помнила, что посолила нормально — одну чайную ложку на кастрюлю. Но когда я попробовала готовое блюдо, оно оказалось таким солёным, что есть было невозможно.
— Мам, ты не добавляла соли в кастрюлю? — спросил Дима.
— Я? — Валентина Петровна изобразила удивление. — Зачем мне это? Может, Лена просто не умеет готовить.
Я промолчала. Но в следующий раз, когда она пекла свои фирменные пирожки с капустой, я незаметно выключила духовку. Пусть тесто опадёт, пусть пирожки получатся сырыми.
Она заметила не сразу. Открыла духовку минут через двадцать, увидела бледное, осевшее тесто и ахнула.
— Кто выключил духовку?!
— Не знаю, — пожала я плечами, не отрывая взгляда от телефона. — Может, автоматика сработала?
Валентина Петровна посмотрела на меня долгим тяжёлым взглядом. В тот момент между нами установилось молчаливое перемирие — перемирие двух противников, которые признали, что теперь правил нет.
После этого война вошла в активную фазу.
Она подливала мне в шампунь оттеночный бальзам. Я перекладывала её тапочки с места на место. Она «случайно» заходила в ванную, когда я там была, забыв постучать. Я включала музыку погромче, когда она смотрела свои сериалы.
Мелкие пакости. Детские уколы. Я ненавидела себя за это, но не могла остановиться. Каждое утро я просыпалась с мыслью: что она сегодня выкинет? И каждый вечер, возвращаясь с работы, я напрягалась уже при входе в подъезд.
Дима пытался сохранять нейтралитет. Он выслушивал мои жалобы по вечерам, гладил меня по голове и говорил:
— Потерпи, Ленок. Ну ещё чуть-чуть. Я сегодня смотрел квартиры — через полгода мы точно сможем взять ипотеку.
— Ты говорил так же полгода назад.
— Я знаю. Но сейчас правда скоро. На работе обещали премию.
— Дим, я не могу больше! Понимаешь? Не могу! Я просыпаюсь, и мне плохо от одной мысли, что надо идти на кухню. Что она там опять со мной заговорит этим своим тоном. Что будет делать вид, будто я здесь лишняя.
— Она не думает, что ты лишняя…
— Думает! Я вижу, как она смотрит на меня. Как будто я оккупант. Как будто я отняла у неё сына.
Дима молчал, и в этом молчании была правда, которую он не хотел произносить вслух: его мать действительно так думала.
Всё рухнуло в субботу.
Обычная суббота, конец октября, дождливая и серая. Дима был дома, Валентина Петровна тоже. Я проснулась с головной болью и тяжёлым предчувствием.
День начался со стиральной машины. Я загрузила бельё с вечера, поставила на отложенный старт — чтобы машинка начала стирать в шесть утра. Но когда я проснулась в девять, бельё всё ещё было мокрым в барабане, нестиранным.
— Валентина Петровна, вы случайно не выключали машинку?
— Выключала, — спокойно ответила она, поливая свои цветы на подоконнике. — Она шумела. Я не могу спать под этот шум.
— Но я специально поставила на раннее утро, чтобы днём бельё высохло!
— Ну так поставь днём и стирай. Зачем мешать людям спать?
— Люди спят за закрытой дверью и с берушами! — я почувствовала, как голос срывается на крик. — А бельё надо было высушить к вечеру!
— Не кричи на меня. Это моя квартира.
— Это наш общий дом!
— Ничего не общий. Это мой дом. А ты здесь живёшь по моему разрешению.
Что-то лопнуло во мне. Какая-то невидимая нить, которая ещё держала меня в рамках приличий.
— По вашему разрешению? Прекрасно! Тогда живите здесь одна!
Я развернулась и пошла в комнату. Захлопнула дверь так, что задребезжали стёкла. Села на кровать, трясущимися руками схватила телефон.
Дима вошёл через минуту.
— Лен, ну что опять?
— Что опять?! — я вскочила. — Дим, ты слышал, что она сказала? Что я здесь живу по её разрешению!
— Она не то имела в виду…
— Точно то! И ты прекрасно это знаешь!
Он сел на кровать, опустил голову.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Я хочу, чтобы мы съехали. Сегодня. Сейчас.
— Лена, о чём ты говоришь? Как мы съедем сегодня?
— Снимем квартиру!
— На какие деньги? У нас на счету скоро будет первый взнос! Если мы начнём платить аренду, мы проедим эти деньги за год, и у нас вообще ничего не будет!
— Зато я буду жива и в здравом уме!
— Лен, ну давай без драмы…
— Драмы?! — я почувствовала, как внутри всё горит. — Дим, я тут схожу с ума! Каждый день! Я ненавижу эту квартиру! Ненавижу эту кухню, эту ванную, этот запах её духов везде! И знаешь, что самое страшное? Я начинаю ненавидеть себя. Потому что превращаюсь в такую же мелочную стерву, как она!
— Не говори так про маму…
— Буду говорить! Потому что это правда! Она вредит мне, а я ей. Мы две взрослые женщины, которые портят друг другу еду и прячут вещи! Это ненормально!
Дима молчал. Я видела, как напряглись его плечи, как сжались челюсти.
— Хорошо, — сказала я тише. — Вот что я скажу. Сейчас я ставлю тебе ультиматум. Либо мы с тобой съезжаем на съёмную квартиру, либо съезжает твоя мать. Либо уходит она. Либо ухожу я. Третьего не дано.
Тишина повисла тяжёлая, как свинец. Дима смотрел на меня, и я не могла прочитать выражение его лица.
— Значит, ультиматум, — тихо сказал он.
— Да.
Он кивнул. Встал с кровати. Прошёлся по комнате. Остановился у окна, глядя на серое небо за стеклом.
— Знаешь что, Лен, — он обернулся, и в его глазах я увидела что-то странное. Не гнев. Не обиду. Усталость. Безграничную, тяжёлую усталость. — Раз уж зашёл такой разговор, то ухожу я..
Я не поняла сразу.
— Что?
— Я. Ухожу я.
Мир остановился. Я смотрела на него и не понимала слов.
— Ты… о чём?
— Я ухожу, Лена. От вас обеих.
Он сел обратно на кровать, но уже не рядом — на другой край, как можно дальше от меня.
— Мне надоело. Понимаешь? Надоело жить с двумя взрослыми женщинами, которые ведут себя как дети. Которые не могут ужиться в двухкомнатной квартире. Которые портят друг другу еду и прячут тапочки.
— Дим…
— Я устал быть посередине. Устал каждый день слышать жалобы. С одной стороны мама: «Твоя жена то, твоя жена сё». С другой ты: «Твоя мать то, твоя мать сё». А я что? Я должен разруливать. Мирить. Гасить конфликты. Но они не гасятся, Лен. Они только разгораются.
Я сидела как парализованная. Слова не складывались в предложения.
— И знаешь, что самое смешное? — он усмехнулся горько. — Я даже рад, что ты поставила этот ультиматум. Потому что теперь у меня есть причина сказать то, что я не мог сказать несколько месяцев.
Несколько месяцев.
— Дима, о чём ты?
Он посмотрел мне в глаза.
— У меня роман. На стороне. Уже четыре месяца.
Земля ушла из-под ног. Воздух исчез. Я открыла рот, но не смогла вдохнуть.
— Её зовут Марина. Мы познакомились на работе. Она… — он запнулся. — Она не скандалит. Не ноет. Не ставит ультиматумов. С ней легко.
— Дима…
— И она беременна.
Последняя фраза повисла в воздухе, тяжёлая и окончательная.
Я не плакала. Не кричала. Я просто сидела и смотрела на этого человека, который был моим мужем три года, и не узнавала его.
— Ты… у тебя будет ребёнок?
— Да.
— И ты уходишь к ней?
— Да.
Тишина. Только тиканье настенных часов и шум дождя за окном.
— Вещи я заберу завтра, — сказал он, вставая. — Сейчас просто уйду. Мне нужно… подумать. Собраться.
Он пошёл к двери. Остановился на пороге.
— Прости.
И вышел.
Я слышала, как он надевает куртку в прихожей. Как открывается и закрывается входная дверь. И только потом до меня донёсся голос Валентины Петровны:
— Дима? Димочка, ты куда?
Я встала. Вышла из комнаты на ватных ногах. Валентина Петровна стояла в коридоре, прижав руку к груди.
— Что случилось? Куда он ушёл?
Я посмотрела на неё. На эту женщину, с которой мы два года воевали за территорию. И вдруг поняла: мы обе проиграли. Обе.
— Он ушёл, — сказала я тихо. — Насовсем. У него другая женщина. Она беременна.
Лицо Валентины Петровны побелело.
— Что? Какая женщина? О чём ты говоришь?
— О том, что он устал от нас обеих. И выбрал третье.
Она опустилась на табуретку в прихожей. Я стояла и смотрела на неё, и впервые за два года не чувствовала злости. Только пустоту.
— Это всё ты, — прошептала Валентина Петровна. — Ты его от меня отвернула…
— Нет, — я покачала головой. — Это не я. И не вы. Это мы. Мы обе. Вместе.
Я вернулась в комнату и закрыла дверь. Села на кровать. Посмотрела на свой телефон — на экране была открыта страница с объявлениями о съёмном жилье. Страница, которую я так часто листала, мечтая сбежать.
Теперь бежать было некуда. И не от кого.
Прошло три недели.
Дима приходил за вещами однажды — в будний день, когда меня не было дома. Я нашла только записку на кухонном столе: «Извини. Деньги со счёта — твои. Я не претендую».
Мой первый взнос на квартиру, которая теперь была не нужна.
Я продолжала жить у Валентины Петровны. Мы почти не разговаривали. Она готовила молча, я мыла посуду молча. Мы расходились на кухне, как два корабля в море, осторожно и бесшумно.
Однажды вечером я застала её плачущей. Она сидела на своей кровати и держала в руках Димину детскую фотографию.
— Валентина Петровна…
— Уйди, — сказала она, не поднимая головы. — Просто уйди.
Но я не ушла. Я села рядом на край кровати.
— Мне тоже больно, — сказала я тихо.
— Ты не мать. Ты не знаешь, что это такое — родить сына, вырастить его одной, а потом потерять.
— Я жена. Я знаю, что такое — любить человека и узнать, что он полгода врал тебе.
Мы сидели рядом — две женщины, которые воевали друг с другом и не заметили, как упустили самое главное.
— Мы обе виноваты, — прошептала Валентина Петровна.
— Да, — согласилась я. — Обе.
В ту ночь мы долго говорили. Впервые за два года — по-настоящему говорили, а не язвили и не скандалили. Она рассказала, как боялась, что Дима в новой квартире забудет про неё. Что станет чужим. Что она останется совсем одна — старая женщина в пустой квартире.
Я рассказала, как задыхалась от постоянного контроля. Как чувствовала себя незваной гостьей в собственном доме. Как ненавидела себя за мелочную злобу, в которую превратилась.
— Я не хотела тебя выживать, — сказала Валентина Петровна. — Я просто… боялась.
— Я знаю, — ответила я. — Я тоже боялась.
Утром я начала искать квартиру. Нашла студию на окраине — недорогую, но светлую. Когда я сказала Валентине Петровне, что съезжаю, она кивнула.
— Правильно. Тебе нужно начать новую жизнь.
Но когда я собирала вещи, она зашла в комнату с пакетом.
— Это тебе, — она протянула свою чугунную сковороду. — Пожалуйста, возьми. На ней хорошо получаются блины.
Я смотрела на эту сковороду — яблоко раздора, символ нашей войны — и чувствовала, как к горлу подкатывает комок.
— Валентина Петровна…
— Бери. И приходи иногда. Я научу тебя готовить те пирожки, которые Дима любил. Может, когда-нибудь… — она осеклась. — Неважно. Просто приходи. Если захочешь.
Я взяла сковороду. И обняла эту женщину — впервые за два года. Мы стояли обнявшись на кухне, которая была полем битвы, а теперь стала местом перемирия.
Дима так и не вернулся. Я слышала, что у него родился сын. Что он женился на той, другой. Что они живут в однокомнатной квартире на другом конце города.
Я больше не злюсь на него. И даже понимаю. Когда два человека воюют между собой, третьему остаётся только уйти. Это мы с Валентиной Петровной не дали ему выбора. А он выбрал единственное, что оставалось — свободу.
Теперь я живу одна. Готовлю блины на чугунной сковороде. И раз в месяц прихожу к Валентине Петровне на чай. Мы разговариваем — о работе, о погоде, о жизни. Иногда вспоминаем Диму, но всё реже.
Я заставила мужа выбирать между мной и матерью, но он своим вариантом удивил нас обеих. Он не выбрал никого. И, как ни странно, этот выбор оказался самым честным из всех возможных.
Война закончилась. Мы обе остались живы. Но победителей не было.
