— Алина Сергеевна, я понимаю вашу занятость, но мы должны смотреть на факты. А факты таковы: успеваемость Лены упала не просто сильно, она рухнула.
Классный руководитель, Марина Викторовна, говорила это ровным, отполированным годами голосом, в котором не было ни сочувствия, ни осуждения — лишь констатация. Она сидела за своим учительским столом, заваленным тетрадями, а Алина — на маленьком ученическом стуле напротив, чувствуя себя такой же провинившейся школьницей, как и её дочь. За окном уже темнело, пустой класс гулко отзывался на каждое слово, и этот гул, казалось, ввинчивался Алине прямо в виски.
— Посмотрите сами, — учительница пододвинула к ней стопку тетрадей. — Математика. Задачи решены наполовину, примеры брошены на полпути. Русский язык — диктанты с чудовищным количеством ошибок по невнимательности. Пропускает буквы, не дописывает окончания. Она будто не видит текста. Она физически присутствует на уроке, но мыслями находится где-то очень далеко.
Алина смотрела на перечёркнутые красной пастой строчки, на жирные двойки и тройки, обведённые в кружок, и внутри неё поднималась волна тошнотворного, липкого стыда. Это был не тот стыд, который испытываешь за себя. Это был стыд за всю их семью, за их общую несостоятельность, которую вот так выложили перед ней на обозрение, как некачественный товар. И за этим стыдом, вытесняя его, поднималось другое чувство — холодная, твёрдая злость. Она была направлена не на учительницу и даже не на Лену. Эта злость имела конкретного адресата. Диму.
— Я разговаривала с ней, — продолжала Марина Викторовна, не замечая окаменевшего лица Алины. — Спрашиваю: «Лена, что случилось? Тебе неинтересно?» Молчит. Смотрит в одну точку. На переменах сидит в углу с телефоном, если удаётся пронести. Мы, конечно, забираем, но вы же понимаете… Я бы порекомендовала вам на время максимально ограничить доступ к гаджетам. Это сейчас основная проблема. Ребёнок уходит в виртуальный мир, и вытащить его оттуда потом очень сложно.
Алина молча кивала. Ограничить. Какое лёгкое слово. Она ввела это ограничение три недели назад, когда получила первую двойку по контрольной. «Планшет — только после сделанных уроков. Без исключений». Она повторила это правило раз десять. Она объяснила его Лене. Она заручилась твёрдым, мужским обещанием Димы, что он проследит. «Да, конечно, не волнуйся, я всё понимаю», — сказал он тогда, лениво кивнув в сторону телевизора. И она поверила. Дура. Каждое слово учительницы было гвоздём, который вбивал в крышку гроба её терпения сам Дима, с его ленивой ухмылкой и вечным «да ладно тебе, пусть ребёнок отдохнёт».
— Спасибо, Марина Викторовна, я вас поняла, — Алина поднялась, ощущая, как затекли ноги. — Я приму меры.
Она шла домой по тёмным, мокрым улицам. Холодный ноябрьский ветер бил в лицо, но она его почти не замечала. В голове, как заевшая пластинка, крутились одни и те же мысли. Она представила, как Дима, придя с работы, усядется на диван, откроет пиво, включит футбол. А Лена, покрутившись рядом минут пять, начнёт ныть. И он, чтобы она не мешала ему «отдыхать», сунет ей в руки планшет. Втихаря. С заговорщическим подмигиванием. «Только маме не говори». Он не считал это предательством. Для него это был простой способ купить себе час тишины. Он не видел связи между ярким экраном и двойками в дневнике. Он вообще не видел никаких проблем, кроме тех, которые мешали его личному комфорту. А она, Алина, была главной проблемой — вечно недовольная, вечно чего-то требующая. Слишком строгая.
Она поднялась на свой этаж, вставила ключ в замок. Дверь открылась, и из квартиры пахнуло теплом и чем-то съестным. И ещё одним звуком. Тоненьким, навязчивым «пинь-пинь-пинь», которое издавала какая-то дурацкая игра. Этот звук шёл из гостиной. Алина замерла в коридоре, даже не сняв пальто. Она просто стояла и слушала, и холодная злость внутри неё окончательно превратилась в лёд. В решение. Чёткое, острое и бесповоротное.
Она вошла в комнату бесшумно, как тень. Они её даже не заметили. Дима был полностью поглощён происходящим на экране телевизора, где какие-то мужчины в яркой форме бегали за мячом. Рядом с ним на подлокотнике дивана стояла запотевшая банка пива. Лена, сгорбившись, сидела на ковре, и её лицо, освещённое синеватым светом планшета, было напряжённым и сосредоточенным. На журнальном столике, как немой укор, лежали нетронутые учебники и раскрытая тетрадь. Идиллия. Образцовая семья в среду вечером.
Алина не стала повышать голос. Она не стала вырывать планшет из рук дочери. Она медленно, как будто совершая некий ритуал, сняла с плеча сумку, расстегнула её и достала школьный дневник. Прошла через всю комнату и положила его на стол, прямо рядом с банкой пива. Глухой шлепок тонкого картона о лакированную поверхность заставил Диму оторвать взгляд от экрана.
— Ты чего? — лениво спросил он, даже не повернув головы. — Напугала.
— Это Ленин дневник. С сегодняшнего собрания, — её голос был ровным, без единой трещины. Голос человека, сообщающего сводку погоды.
Он наконец посмотрел на неё. В его взгляде читалось лёгкое раздражение. Она опять пришла портить ему вечер. Опять со своими проблемами. Лена, почувствовав неладное, оторвалась от игры и опасливо уставилась на мать.
— Я запретила дочке сидеть в планшете, а ты втихаря ей его отдал? Раз ты такой хороший папочка, сам теперь и уроки с ней делай, и проблемы в школе решай!
На лице Димы промелькнуло недоумение, которое тут же сменилось снисходительной усмешкой. Он воспринял это как очередной виток её привычного недовольства, очередную сцену, которую нужно просто перетерпеть.
— Алин, опять ты за своё? Ну поиграл ребёнок полчасика, что тут такого? Нервы ей треплешь только своими запретами. Успокойся, сейчас всё сделаем.
— Нет, — так же спокойно ответила она. — Ты не понял. Не «мы» сделаем. А ты. Один. С этой самой минуты успеваемость Лены — твоя зона ответственности. Я больше не проверяю её домашние задания. Не звоню Марине Викторовне, чтобы узнать, что задали. Я не хожу на родительские собрания. Я не сижу с ней над задачами по математике до полуночи. Ты считаешь мои методы воспитания неправильными? Отлично. Я предоставляю тебе полную свободу действий. Занимайся.
Он отставил банку и сел на диване ровнее. Усмешка с его лица сползла, сменившись выражением оскорблённого удивления. Он всё ещё не верил, что это происходит на самом деле.
— Ты что, с ума сошла? Что за ультиматумы?
— Это не ультиматум. Это констатация факта. Ты постоянно подрываешь мои решения, ты обесцениваешь мои правила в глазах ребёнка. Ты учишь её, что маму можно обмануть, а папа — он добрый, он всё разрешит. Ты хочешь быть хорошим за мой счёт. Так будь им. Теперь у тебя есть для этого все возможности. Вот дневник. Вот учебники. Вот твоя дочь. Действуй, хороший папочка.
Она развернулась и пошла в спальню. Она слышала, как Лена тихо спросила: «Пап, а что происходит?», но не обернулась. Дима что-то растерянно буркнул в ответ, а потом Алина услышала его тяжёлые шаги за спиной. Он всё ещё думал, что это игра, которую можно легко прекратить. Он просто ещё не понял, что она уже поменяла все правила.
Он вошёл в спальню следом за ней, его расслабленная поза сменилась напряжённой, агрессивной стойкой. Он встал в дверном проёме, словно перекрывая ей путь к отступлению, хотя отступать она и не собиралась. Осознание того, что это не очередная бытовая ссора, а нечто иное, наконец-то начало пробиваться сквозь толщу его самоуверенности.
— Ты это серьёзно сейчас? — его голос стал ниже, в нём появились жёсткие, металлические нотки. — Решила поиграть в молчанку и обиженную королеву? У нас вообще-то ребёнок в соседней комнате! Ты решила шоу устроить?
Алина не ответила. Она молча подошла к шкафу, открыла дверцу и достала с верхней полки небольшую дорожную сумку из плотной ткани. Она бросила её на кровать с глухим, мягким стуком. Этот звук подействовал на Диму как удар хлыста. Его лицо побагровело. Он понял, что его больше не боятся.
— Ах, вот оно что! Собралась куда-то? Решила сбежать от проблем, которые сама же и создала? Гениально! — он перешёл на крик, и его голос заполнил небольшое пространство спальни. — Это ты её до такого состояния довела! Ты! Своими запретами, своим вечным контролем! Ребёнок дышать боится рядом с тобой! Вечно ты недовольна, вечно ей всё нельзя! Она же не робот, ей нужно расслабляться!
Пока он кричал, Алина открыла комод и начала методично складывать в сумку вещи: джинсы, две футболки, тёплый свитер. Её движения были спокойными и выверенными, как у хирурга, готовящего инструменты к операции. Она не суетилась, не хлопала ящиками. Этот контраст между его нарастающей яростью и её ледяным спокойствием выводил его из себя ещё больше.
— Я пытаюсь хоть как-то это сгладить! Пытаюсь быть ей другом, раз уж у неё мать — надзиратель в юбке! Она ко мне приходит, жалуется, что ты её затюкала! Что ты от неё хочешь? Чтобы она в десять лет стала академиком? Да она скоро заикаться начнёт от твоего давления! И во всём будешь виновата только ты!
Он подошёл ближе к кровати, нависая над ней. Он ждал реакции — слёз, ответных криков, чего угодно, что вернуло бы их в привычное русло скандала, где он мог бы в итоге выйти победителем, великодушно простив её за «истерику». Но она продолжала молча собираться, положив сверху на одежду небольшую косметичку.
— Вообще-то, это женская обязанность — детьми заниматься, уроками их! Или ты забыла? — выплюнул он, используя свой последний, как ему казалось, неоспоримый аргумент. — Ты мать, это твоя работа! А ты решила всё спихнуть на меня и красиво уехать? Не выйдет!
Алина наконец подняла на него глаза. В её взгляде не было ни обиды, ни злости. Только усталость и какая-то окончательная, выстраданная ясность.
— Я выполняла свою работу. И выполняла бы её дальше, если бы ты не ломал всё, что я строю. Ты не помогал. Ты вредил. И теперь у тебя есть шанс показать, как надо делать эту «женскую обязанность» правильно. Без меня.
Она взяла зарядку для телефона со столика и аккуратно убрала её в боковой карман сумки. Потом провела рукой по молнии, и громкий, резкий звук застежки прозвучал в комнате как финальный аккорд. Его крик затих, сменившись тяжёлым, прерывистым дыханием. Он смотрел на эту закрытую сумку и, кажется, только сейчас начал понимать, что всё это — не шутка. Это конец. По крайней мере, конец той жизни, к которой он так привык.
Сумка стояла на полу в прихожей. Тяжёлая, набитая вещами, она выглядела как неоспоримое доказательство реальности происходящего. Алина уже надела ботинки и теперь застёгивала куртку. Дима стоял в нескольких шагах от неё, прислонившись к стене. Его крик иссяк, оставив после себя звенящую пустоту, которая была хуже любого шума. Он смотрел, как методично движутся её пальцы, застёгивая молнию до самого подбородка. Это была последняя черта.
— Ну давай, вали, — его голос был тихим, хриплым и полным яда. Он больше не пытался её остановить, он пытался ранить на прощание. — Бросай всё и беги. Мы и без тебя справимся, даже лучше будет. Никто не будет над душой стоять и зудеть с утра до вечера. Наконец-то заживём нормально. У Ленки хоть детство появится, а не казарма.
Алина не ответила. Она взяла со столика ключи от машины и сунула их в карман. Её молчание было для него невыносимо. Он привык, что она вступает в спор, оправдывается, доказывает. Её нынешнее безразличие лишало его всякой власти. Он сделал шаг вперёд, его лицо исказилось.
— Ты думаешь, ты нужна кому-то, кроме нас? Думаешь, сестра тебя долго терпеть будет? Приползёшь через неделю, когда деньги закончатся. Только я тебя уже не пущу. Будешь знать, как семьёй разбрасываться.
В этот момент в проёме, ведущем в гостиную, появилась Лена. Она стояла в своих домашних штанах и футболке, босая, и смотрела то на мать в уличной одежде, то на перекошенное от злости лицо отца. Она не плакала. Она просто смотрела широко раскрытыми, ничего не понимающими глазами. Увидела сумку у маминых ног.
— Мам, ты куда? — её тихий вопрос прозвучал оглушительно.
Дима ухмыльнулся, увидев в появлении дочери свой главный козырь. Он повернулся к ней и произнёс с наигранной жалостью:
— А мама нас бросает, дочка. Мама решила, что мы ей больше не нужны. Устала она от нас с тобой.
Алина медленно повернула голову и посмотрела на Лену. Но её слова предназначались не ей. Она говорила с Димой, глядя поверх головы собственного ребёнка. Голос её оставался таким же ровным и безжизненным.
— Контрольная по литературе в пятницу. По Лермонтову. Там нужно выучить отрывок из «Мцыри», который они проходили на прошлой неделе. Учительница сказала, что это последний шанс исправить оценку за четверть.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в воздух. Дима ошеломлённо молчал. Он ждал чего угодно — слёз, проклятий, оправданий. Но не этого. Не сухого, делового отчёта.
— А ещё у них проект по окружающему миру. Нужно сделать доклад про любое животное из Красной книги. С картинками. Сдать до следующей среды. Список контактов всего родительского комитета и номер телефона Марины Викторовны прикреплён магнитиком к холодильнику. Разбирайся.
Это было хуже удара. Она не прощалась. Она передавала дела. Она не оставляла ему шанса на эмоциональную победу, а просто сваливала на него груз той самой реальности, от которой он так успешно бегал. Она взяла сумку. Ручка холодила ладонь.
— Я… мы… — начал он, но слова застряли у него в горле.
Алина открыла входную дверь. Холодный воздух с лестничной клетки ворвался в тёплую квартиру. Она шагнула за порог, не оборачиваясь. Дверь за ней не хлопнула. Замок просто щёлкнул — сухо и окончательно.
Дима остался стоять посреди прихожей. Рядом с ним стояла Лена и молча смотрела на закрытую дверь. В гостиной продолжал что-то бормотать телевизор, но звук футбольного матча теперь казался неуместным и чужим. Мужчина посмотрел на растерянное лицо дочери, потом перевёл взгляд на учебники, сиротливо лежащие на журнальном столике. Тишина в квартире стала плотной, тяжёлой, и он вдруг с ужасающей ясностью понял, что теперь ему придётся заполнять её в одиночку. И он понятия не имел, как это делается…
