— Опять задержалась? А есть что-нибудь?
Голос Кирилла, ленивый и тягучий, как застарелый мёд, встретил Анну прямо у порога, едва она провернула ключ в замке. Он не был вопросом. Это была констатация факта и требование, завёрнутое в обложку будничной фразы. Анна молча вошла в квартиру, прикрыв за собой дверь. Свинцовая тяжесть, копившаяся в плечах и ногах весь этот бесконечный день, рухнула на неё с новой силой, стоило ей оказаться в затхлом воздухе их коридора. Первым делом она избавилась от туфель. Узкие лодочки, которые требовал дресс-код в офисе, впивались в её ступни на протяжении последних восьми часов. Она с наслаждением пошевелила пальцами, чувствуя, как по затёкшим ногам пробегает волна облегчения.
Она прошла в комнату. Кирилл был там, где она его оставила этим утром. Вдавленный в диван, который она оплачивала по частям с каждой зарплаты. Он не изменил позы: полулёжа, закинув ноги на журнальный столик, в растянутой серой футболке с едва различимым принтом. Трёхдневная щетина покрывала его щёки, придавая лицу помятый, неопрятный вид. Единственное, что двигалось в этой застывшей картине — его большой палец, лениво скользящий по экрану смартфона. Телевизор на стене напротив бубнил что-то о политике, заливая комнату холодным, мертвенным светом.
Анна посмотрела на него, и внутри неё что-то сжалось в тугой, ледяной комок. Её терпение не лопнуло. Оно просто закончилось. Словно топливо в баке, которого хватило ровно до этого момента, до этого порога. Она была выжата. Сначала восемь часов за кассой в супермаркете, под гул холодильников и писк сканеров, с натянутой улыбкой для сотен чужих лиц. Потом, без перерыва, ещё четыре часа — мытьё полов и окон в офисном центре на другом конце города, где запах хлорки въедался в кожу и волосы. Она принесла в дом этот запах, эту усталость, эту звенящую пустоту в голове, а он встретил её вопросом: «А есть что-нибудь?»
— Ну так что? — повторил он, не отрывая взгляда от экрана телефона, словно её молчание было просто технической заминкой, помехой в эфире.
Она не ответила. Вместо этого она прошла на кухню. Там её ждала та же картина, что и в комнате — застывшее время. В раковине стояла его утренняя кружка с присохшим на дне чайным пакетиком. На столе крошки от хлеба и пустая упаковка от плавленого сыра. Он даже не потрудился выбросить её в мусорное ведро, которое стояло в двух шагах. Он просто смахнул её на край стола. Это была не просто неряшливость. Это было заявление. Демонстрация того, насколько ему безразлично всё, что происходит за пределами его дивана. Он был центром своей собственной маленькой, неподвижной вселенной, а она — лишь обслуживающим спутником, чья задача — вовремя пополнять запасы топлива. Но топливо кончилось.
Анна механически открыла холодильник, и его тусклая лампочка осветила удручающую пустоту. На полке одиноко лежал засохший кусок сыра, рядом стояла начатая банка дешёвых маринованных огурцов. В дверце — полбутылки кефира. Это всё. Вся еда в доме, который она оплачивала, работая по двенадцать часов в сутки. Она смотрела на эти скудные припасы, и в её сознании что-то щёлкнуло. Это был не просто пустой холодильник. Это была наглядная инфографика её жизни за последние шесть месяцев. Вся её энергия, всё её время, все её силы уходили на то, чтобы поддерживать на плаву этот тонущий корабль, а в трюме не осталось даже крыс.
— Ну, Ань? Я с обеда ничего не ел, — донеслось из комнаты. В его голосе не было злости или раздражения. Только скучающее, капризное нетерпение избалованного ребёнка, который ждёт, когда ему наконец подадут обещанную игрушку.
Она медленно, беззвучно закрыла дверцу холодильника. Усталость, которая ещё минуту назад давила на неё бетонной плитой, начала трансформироваться. Она не исчезла, нет. Она переплавлялась во что-то другое. В холодную, твёрдую, как сталь, энергию. Внутри неё больше не было пустоты. Там разгорался тихий, белый огонь. Она обвела взглядом кухню. Вот трещина на потолке, которую она собиралась замазать ещё прошлой весной. Вот капающий кран, который Кирилл обещал починить «на днях» четыре месяца назад. Вот стопка его старых журналов про видеоигры, покрытая слоем пыли. Каждый предмет в этой квартире кричал о его бездействии и её бесконечном, бессмысленном труде.
Её взгляд переместился в комнату, на него. Он лежал всё в той же позе, но теперь она видела его иначе. Она видела не мужа, не любимого когда-то человека. Она видела чужеродный организм, присосавшийся к ней, питающийся её жизнью. Этот диван, его трон, был главным алтарём его апатии. Отсюда он управлял своей никчёмной империей, состоящей из пульта от телевизора и грязной чашки на полу. Он не просто лежал. Он пустил корни в этот диван, в эту квартиру, в её жизнь. Он врос в неё, как сорняк, высасывая все соки и не давая ничего взамен, кроме упрёков.
— Чего ты там застыла? — его голос вырвал её из оцепенения. — Трудный день был, что ли? Могла бы и поторопиться.
Именно эта фраза — «могла бы и поторопиться» — стала последней каплей. Не потому, что была особенно обидной. А потому, что в ней была вся суть его отношения к ней. Он не видел её усталости. Он не видел её двух работ. Он видел лишь досадную задержку в обслуживании его потребностей. Она для него была функцией, а не человеком. Функцией, которая сегодня дала сбой. И он, как ленивый пользователь, выражал своё недовольство.
Анна медленно повернулась в сторону комнаты. Её движения стали плавными, выверенными, в них не осталось и следа от дневной измотанности. Она выпрямила спину. Она посмотрела прямо на него, и её взгляд был таким же пустым и холодным, как полки в их холодильнике. Он наконец оторвался от телефона, почувствовав перемену в атмосфере. Он увидел её лицо и нахмурился. Это было лицо незнакомого человека. Спокойное, решительное и абсолютно безжалостное.
Кирилл наконец заметил её взгляд. Он опустил телефон на живот, лениво потянулся и усмехнулся, приняв её холодность за обычную женскую обиду. Он видел эту маску сотни раз: поджатые губы, строгий взгляд. Обычно это лечилось парой дежурных комплиментов или обещанием «завтра всё сделать». Он решил пойти проверенным путём, не понимая, что идёт по минному полю.
— Ну чего ты, Ань? Что за лицо? Уволили, что ли? Ладно, не дуйся. Давай, сообрази что-нибудь по-быстрому, а потом фильм посмотрим. Я как раз нашёл комедию, отдохнёшь, расслабишься.
Отдохнёшь. Расслабишься. Эти слова, произнесённые его ровным, безразличным голосом, стали детонатором. Они прозвучали как издевательство, как плевок на её двенадцатичасовой рабочий марафон. Внутри Анны что-то оборвалось. Та тонкая, последняя нить, которая ещё связывала её с прошлым, с тем человеком, которого она когда-то любила, с той жизнью, которую она пыталась спасти, лопнула с оглушительным треском, слышным ей одной. И наружу вырвалось всё, что она так долго и тщательно хоронила под слоем усталости и надежды.
Её голос не был громким. Он не сорвался на визг или крик. Он прозвучал ровно, отчётливо и резал воздух, как скальпель.
— Я вкалываю на двух работах, чтобы оплачивать ТВОИ кредиты, а ты смеешь упрекать меня, что ужин не готов вовремя?! Ты полгода лежишь на диване и превратился в комнатное растение! Вставай и иди работай, или я выдерну тебя с корнем!
Кирилл замер. Усмешка сползла с его лица, как плохая маска. Он сел на диване, непонимающе глядя на неё. Он хотел что-то сказать, открыть рот, чтобы вставить привычное «да ладно тебе, не начинай», но она не дала ему ни единого шанса. Её слова лились дальше — жёсткие, выверенные, каждое било точно в цель.
— Бесполезное, вялое растение в горшке, которое нужно поливать, кормить, убирать за ним, а оно в ответ только пыль собирает! Я прихожу домой, а ты всё в той же яме, в которую сам себя закопал. Ты сросся с этим диваном, с этим пультом! Ты даже не существуешь, ты просто занимаешь место!
Она сделала шаг вперёд, вглубь комнаты. Теперь её не сдерживало ничего. Весь накопившийся за эти шесть месяцев яд, всё унижение от её двойной жизни, где днём она улыбалась покупателям, а по ночам драила чужие туалеты, вся горечь от его равнодушия — всё это было в её голосе, в её горящих глазах.
— Каждый день я встаю в пять утра! Каждый день я тащусь через весь город, чтобы какая-то жирная тётка на кассе не оштрафовала меня за опоздание на две минуты! Потом я еду в другое место и мою полы за студентами, которые младше меня на десять лет! Я дышу хлоркой, я стираю руки в кровь, чтобы у тебя был интернет, чтобы работал твой телевизор и чтобы коллекторы не звонили тебе по десять раз на дню! А ты! Ты даже тарелку за собой помыть не можешь!
Кирилл молчал. Он смотрел на неё широко раскрытыми глазами, словно видел впервые. Его мир, такой уютный и предсказуемый, рушился прямо на его глазах. Человек, который был неотъемлемой, фоновой частью этого мира, вдруг обрёл голос и превратился в судью и палача.
— Вставай и иди работай, или я выдерну тебя с корнем!
Последняя фраза прозвучала не как угроза. Она прозвучала как приговор. Окончательный и не подлежащий обжалованию. Анна замолчала, тяжело дыша. Но это была не одышка от крика, это было дыхание человека, только что сбросившего с плеч неподъёмный груз. Она больше не смотрела на него. Её взгляд был направлен куда-то сквозь него, в ту точку, где начиналось её будущее. Будущее, в котором для этого комнатного растения больше не было места.
Воздух в комнате, казалось, загустел. Кирилл смотрел на неё, и его мозг лихорадочно пытался найти нужный файл, нужную программу для этой ситуации, но все системы выдавали ошибку. Он никогда не видел её такой. Это была не обиженная жена, не уставшая женщина. Это был чужой, холодный человек, который выносил ему вердикт. Он попытался вернуть всё в привычное русло, использовать старый, проверенный метод — обесценивание.
— Ты совсем, что ли? Решила мне тут сцены устраивать из-за того, что я ужин попросил? Переработала, бедная?
Но слова отскочили от неё, как горох от каменной стены. Она не удостоила его ответом. Её монолог был окончен. Время слов прошло, наступило время действий. Не говоря больше ни слова, она развернулась и прошла в коридор. Её шаги были ровными и тихими, без спешки и суеты. Кирилл проводил её растерянным взглядом, ожидая, что она сейчас пойдёт в спальню, чтобы демонстративно лечь спать. Но она остановилась у входной двери, там, где в стене была вмонтирована неприметная металлическая дверца электрощитка.
Он услышал тихий скрип открываемой дверцы. Потом последовал сухой, отчётливый щелчок. Экран телевизора погас, оборвав на полуслове какого-то политолога. Комнату окутал полумрак. Ещё один щелчок — и свет от торшера в углу, который он даже не замечал, тоже исчез. Третий щелчок. Четвёртый. Она методично, один за другим, опускала тумблеры вниз. Последним звуком, который он услышал, был затихающий гул холодильника на кухне. А потом… ничего.
Квартира погрузилась в абсолютную, неестественную темноту и тишину. Тишину, которую не нарушал ни один привычный звук. Не было гудения бытовой техники, не было фонового шума работающего вайфай-роутера, не было отголосков телепередачи. Эта тишина давила, заполняла собой всё пространство. Единственным источником света было окно, через которое пробивался тусклый оранжевый свет уличных фонарей, рисовавший на полу нечёткие прямоугольники.
И в этой наступившей темноте её голос прозвучал особенно зловеще. Он шёл из коридора, ровный, безэмоциональный, и казалось, принадлежал не ей, а кому-то другому.
— Развлекательная программа окончена. Света, телевизора и интернета в этом доме больше не будет. Для тебя.
Кирилл сидел на диване, парализованный. Он не видел её, только слышал этот ледяной голос, который выносил приговор его миру.
— Завтра в восемь утра ты либо приносишь мне деньги — все, что ты должен за эти полгода, либо выносишь из моей квартиры своё тело. Вместе со своими игровыми журналами и грязными чашками. Я буду ждать на кухне. При свечах.
Она не стала дожидаться его ответа. Он услышал её тихие шаги, удаляющиеся в сторону кухни. Она не хлопнула дверью, не заплакала. Она просто ушла, оставив его одного в этом мёртвом, обесточенном пространстве. Кирилл остался сидеть на диване, в полной темноте. Он инстинктивно потянулся за телефоном, нажал на кнопку. Экран не загорелся — батарея села ещё днём. Он был отрезан от всего. Без света, без звука, без связи. Вокруг него была только темнота и оглушительная тишина, наедине с которой его собственная никчёмность стала осязаемой и удушающей, как плотный мешок, надетый на голову. Он был выдернут с корнем…
