— Вставай, небо ясное, — голос свекрови зазвенел где-то над ухом.
— Уже шесть! Надо грядки полить до жары.
Катя открыла глаза и не сразу поняла, где она. Раскладушка, скрипучие полы, узкое окно с москитной сеткой. Ах да… дача. Лето. Их отдых. Вернее, так это называл Павел, когда уговорил её перебраться сюда на три месяца: «Отдохнём, воздухом подышим, заодно родителям поможем, а они нам сэкономят — коммуналка-то в городе бешеная.»
И вот она — «экономия».
Катя села, попыталась стряхнуть с себя сон, хотя спала она чуть больше пяти часов. Вчера до одиннадцати мыла окна в летней кухне, потому что «девочки в доме не сидят сложа руки», как сказала свекровь. А до этого была бесконечная морока с малиной, клубникой, кастрюлями и банками.
— Я выйду чуть позже, — тихо пробормотала она.
— Позже — это когда солнце сожжёт всё к чёрту! — вскинулась свекровь. — Паша, скажи ей!
Из соседней комнаты, где Павел развалился на старом диване с телефоном, донеслось:
— Кать, ну встань, а? Чего ты упираешься, как ребёнок?
Вот и всё. Началось утро.
Катя вылезла на улицу, натянула перчатки и пошла поливать. Тяжёлые лейки, грязные дорожки, сорняки между кустами. Солнце только встаёт, а спину уже ломит. Она молчала. Сжимала губы. Перемешивала в себе раздражение с усталостью и обиду — на мужа, на эту «помощь», на то, что за две недели на даче она не почувствовала ни дня отдыха.
Когда они только переехали, ей казалось, что это будет почти романтика. Шашлыки, зелень, вечерние прогулки. Но романтика осталась в голове, а реальность была другой: она с утра до вечера работала. На чужой даче. С чужими установками. И чужими словами:
— Женщина должна помогать. Это же наши родители.
Но вот в том-то и дело, что её родителей здесь не было.
— Завтрак через сорок минут! — крикнула свекровь, вытаскивая очередную простыню на верёвку. — Катя, ты мясо достала? Или мне всё за тебя делать?
Катя чуть не уронила лейку.
— А я не поняла, у нас теперь повар есть? — добавил свёкор, появляясь на крыльце в майке и с газетой. — Кто рано встаёт — тому мясо и жарить!
Катя почувствовала, как где-то внутри неё что-то щёлкнуло. Ещё не сломалось. Но уже опасно трещит.
Катя готовила на автопилоте. Резала мясо, чистила картошку, доставала из холодильника зелень. Руки двигались сами — так, как будто ей кто-то внутри диктовал: «Не лезь, не перечь, делай молча. Ради мира. Ради Павла».
Она молчала.
А внутри копилось.
В комнате над плитой потрескивало радио. Свекровь громко обсуждала с соседкой, сколько нынче стоит черешня, и как нынешняя молодёжь ленится, «особенно невестки городские». В этом последнем прозвучало именно про неё. Прозрачно, с прицельным уколом.
— Вот раньше девки пахали в поле — и ничего. А сейчас? Три яица сварить — уже подвиг, — шипела соседка со своего участка. — Моя сноха вон тоже: одна отговорка — ногти, маникюр. Мол, она офисная. Ну-ну.
— Тьфу, срамота, — согласилась свекровь. — А у нас Катя… ну, старается, что уж.
Катя услышала всё. Каждое слово. Даже эти два — «ну, старается» — прозвучали, как пощёчина. Как будто она — подработка по воскресеньям, а не жена их сына. Не человек.
Вечером Павел подтянулся к ужину весёлый, с телефоном в руке и запахом шашлыка от соседей. Сел, налил себе компота (опять же, ею сваренного), зачерпнул из сковородки и даже не спросил, как она. Как день прошёл. Как спина, которую прихватило, когда таскала ведро с водой.
— О, а я маме показал наш ролик с города. Помнишь, как ты в парке на скейте каталась? — Он рассмеялся. — Мама, ты б видела!
— На скейте? — переспросила свекровь с кислой улыбкой. — Так, значит, на скейтах у вас время есть кататься, а тут грядку полоть — уже подвиг?
Катя ничего не ответила. Только положила вилку рядом с тарелкой.
— Мам, ну ты чего? — Павел засмеялся неловко. — Она ж не против помочь, просто непривычно. В городе-то… всё другое.
— Вот именно, в городе! — свекровь ткнула ложкой в воздух. — А тут — не город. Тут — хозяйство. Тут надо крутиться. Надо помогать!
Катя встала из-за стола.
— Спасибо, я пойду. Посуду потом вымою.
— Ну уж нет, — свёкор хлопнул ладонью по столу. — Сначала убери, потом отдыхай. У нас так не принято: «наелся — ушёл».
Катя осталась. Молча мыла посуду, пока на кухне снова начали обсуждать соседей, огурцы и «трудную молодёжь».
А ночью она лежала на той же скрипучей раскладушке и думала: Я здесь кто? Гость? Помощница? Или всё же жена? Но ответа не было.
Она только знала одно: так больше не может.
Наутро было особенно душно. Воздух висел, как мокрая простыня. Ещё не было и семи, а Катя уже стояла у грядок. Не потому что проснулась — разбудили. Опять. Без стука, без «доброе утро».
— Ну, ты же всё равно рано встаёшь, — сказала свекровь. — Чего тянуть? Пока свежо, можно траву повыдёргивать. Да и кабачки посмотри — поспели, наверное.
А можно я просто поживу своей жизнью? — хотела сказать Катя. Но не сказала.
Она, как зомби, шла между грядками, держа в руке грязную тяпку, которой уже мозоли натёрла. Спина ломила. Колени ныли. Настроения не было совсем.
Павел тем временем нежился на веранде, пролистывая ленту новостей и потягивая кофе, сваренный, конечно же, Катей. В наушниках — музыка. В голове, видимо, тоже.
— Павел! — крикнула свекровь. — Зови Катю, пусть посмотрит банки, я закрываю огурцы!
— Кать, слышишь? — лениво крикнул он. — Мама зовёт.
— Я слышу, — ответила она спокойно. — Я не глухая.
Когда Катя зашла на кухню, там уже кипел рассол, пахло чесноком и укропом, свекровь держала в руке банку и смотрела исподлобья.
— Не туда поставила. Крышки надо туда, в правый ящик. А сахар — ближе. Неудобно же! — бурчала она.
Катя молчала.
— И что ты стоишь, как истукан? Руки есть? Закатывай!
— А ты что, не умеешь? — добавил свёкор, заходя. — Или ты у нас теперь «горожаночка» с маникюром?
Катя вытерла руки о передник, сняла его и повесила на спинку стула. Медленно, молча.
— Что ты? — удивилась свекровь. — Опять обиделась?
— Нет, не обиделась, — тихо сказала Катя. — Я устала. Это не отдых. Это каторга.
Павел появился в дверях, зевнул.
— Ты чего опять? Всё же нормально.
— Нормально? — голос у неё дрогнул. — Ты вообще видел, сколько я делаю с утра до вечера? Кто-нибудь сказал спасибо? Хоть раз?
Он замялся.
— Ну, ты же… ну, это же…
— Что? Я должна? — Катя повернулась к свекрови. — Вы с утра до вечера командуете мной. Воды принеси, банки промой, траву прополи… И всё с таким лицом, будто я вам обязана. С чего вдруг?
Молчание.
— Ты преувеличиваешь, — пробормотал Павел. — Мама же старается, чтоб было хорошо…
— Хорошо для кого? Для неё? Для тебя? — глаза Кати блестели от обиды. — А мне когда будет хорошо? Или я сюда приехала быть служанкой?
Свекровь всплеснула руками:
— Ах вот как! Значит, если помочь родителям — это служанкой? Молодёжь нынче пошла…
— Нет, это не «молодёжь пошла». Это вы застряли в том времени, где «невестка» — бесплатная рабочая сила. А я — человек.
— Так не говорят! — вмешался свёкор.
— Говорят. Если доводят.
Катя выпрямилась. Впервые за всё это время — прямо, чётко, без робости.
— Я уезжаю. Сегодня. В город. С меня хватит.
Они не верили.
Просто стояли и смотрели, будто Катя пошутила. Но чемодан, который она вытащила из подвала, пыльный, с выдранной ручкой, был вполне настоящим. Как и тетрадка с её записями, и старая дорожная сумка, в которую она складывала свои вещи, собирая себя обратно — по кусочкам.
Павел зашёл в комнату, прислонился к косяку.
— Ты… ты серьёзно?
— А по-твоему, я что, концерт репетирую?
Он вздохнул, подошёл ближе.
— Ну подожди. Не кипятись. Ты же знаешь маму — у неё характер. Но она добрая.
— Добрая? — Катя резко повернулась к нему. — Она за две недели не спросила ни разу, как я. Ни как я сплю, ни болит ли у меня что, ни рада ли я вообще быть тут. Добрая?
— Ну ты же сама согласилась…
— Я согласилась, потому что ты обещал, что это будет отдых. А не утренние подъёмы в шесть и командный тон. Ты ничего не заметил. Ничего. Потому что тебе удобно. У тебя там мама, тут огород, и жена, которая всё тянет молча. Только я — не лошадь. Я — человек.
Он замолчал. Проглотил что-то внутри. Но не подошёл. Не обнял. Не сказал «поехали вместе».
Из кухни донёсся голос свекрови:
— Катя, ну не будь ты такой истеричной! Тут все работают. Надо — значит, надо. Мы ж не в отель приехали!
Катя усмехнулась. Сухо. Усталой усмешкой.
— Вот именно. Я — не в отель. Я — в ад. Где каждое утро — задание. Где любое моё «нет» считается капризом. Где моё имя звучит только в связке с делами.
Она застегнула молнию на сумке. Подняла её с пола. Выпрямилась.
— Я уезжаю. Я никому здесь не должна. Ни клубники, ни компота, ни банок, ни огурцов.
— Ну подожди ты… — Павел шагнул за ней.
— Хватит. Если ты хочешь — вернись в город. Позвони. Подумай. Но я — больше так не могу. Я себе обещала, что больше не дам себя ломать.
У калитки она остановилась. Обернулась. Ещё раз посмотрела на этот дом, на окна с рваными занавесками, на крыльцо, где стояла свекровь с перекошенным лицом.
— До свидания.
Она пошла по дороге — уверенно, по летней пыли, сквозь запах свежего сена и горячего воздуха, который раньше казался деревенским раем.
Теперь — нет.
Впереди был город. Её квартира. Тишина. Возможность проснуться тогда, когда она захочет. Купить себе кофе, а не три кило укропа. И просто быть собой.
Без ты должна.
Без надо помогать.
Без команд и упрёков.
А с правом на своё лето. На свою жизнь.
