— Кто в квартире?! — голос у неё дрожал, хотя старалась говорить спокойно.
— Ты не кричи… — пробурчал в трубке он. — Это временно. Просто помог, и всё.
— Ты позвал её жить к нам? Пока я в роддоме?!
Мужчина тяжело вздохнул. Ему стало неудобно, но голос свой он не понизил:
— Ну а что мне было делать? Она в слезах, с чемоданом на вокзале стояла. Тебя не было, дома пусто. Я же не выкину её на улицу.
Её будто перекосило от ярости. Она прижала ребёнка к себе, крошечное тельце сопело рядом, а в голове гудело: «Он привёл сестру… в мою квартиру. Пока я рожала его ребёнка.»
Полина никогда не была истеричной. Спокойная, сдержанная, хозяйственная. Квартира — её, куплена ещё до брака, пусть и в ипотеку, но каждый угол был вычищен ею, отложен и выстрадан. Мебель — её руками собрана. Муж — да, жил с ней. Но ключевое слово — жил у неё. Никогда не упрекала, не напоминала. Любила — и считала, что семья — это общее.
Но сестру его она не переваривала.
Вечно с претензией. С обидой. То работу не такую нашла, то с подругами у Полины «показушные обеды», то «брат изменился, как женился — стал подкаблучником».
И вот теперь — эта… — живёт в их доме. Распаковывает чемоданы. Расставляет свои крема в ванной. В её ванной!
Полина отключила звук.
В голове гудело, в груди всё сжалось. Младенец пискнул — и она тут же поднесла его к груди. Молча. Горько. Она должна была думать о ребёнке, о себе, о послеродовом восстановлении… А думала — о том, как из её квартиры сделали проходной двор.
— Ты перегибаешь, Поля, — на следующий день говорил он, заглядывая в палату. — Ну правда. Она же ненадолго. Пока у неё всё не наладится…
— Скажи, ты хоть раз спросил меня?
Он пожал плечами.
— Ты же в роддоме. Не до этого тебе. Я не хотел тебя нагружать.
— А ты подумал, что, может, я как раз хотела вернуться в свой дом, в тишину, с ребёнком, без гостей? — её голос всё крепчал. — Что я не хочу делить кухню с твоей сестрой?
Он молчал. Уперся взглядом в кафель.
— Ты дал ей нашу спальню?
— Ну, она просто там на время. Я на диване. Я не думал, что ты так…
— А я не думала, что ты такое позволишь.
Ребёнок заплакал, и Полина резко отвернулась.
— Выйди. Сейчас не до скандалов.
Он ушёл. И дверь закрыл не до конца.
А в ней всё кипело.
Когда Полина вышла из роддома, её никто не встречал.
Он прислал сообщение: «Задержался на работе, такси вызвал. Ключ у тебя есть».
Она ехала молча. В машине пахло освежителем и чужим терпением. Ребёнок сопел в специальной детской люльке для автомобиля, а в голове у Полины крутились варианты: как она войдёт, как сестра мужа на неё посмотрит, как будет улыбаться — или наоборот, делать вид, что всё нормально.
Ключи вставлялись в замок с предательским треском. Полина толкнула дверь плечом.
В прихожей — чужие ботинки. Не её. Не мужа. Сапоги на каблуке, зашорканные.
Пакеты. Чемодан.
Она стояла в дверях, как гостья.
Из кухни донёсся голос:
— А, ты пришла уже! Ну, поздравляю! Мальчик ведь, да?
Полина медленно повернула голову. Та, в халате с фламинго, с маской на лице, наливала себе чай — нет, кофе, Полина узнала по запаху.
— Я тут пока поживу, если не против, — сказала она с ленцой. — Брат сказал, ты не против.
Полина молчала. Просто прошла в спальню.
И остановилась.
Кроватка стояла не у окна, как она планировала, а рядом с розовым чемоданом и кучей одежды на стуле. Её постель была сбита, а на подоконнике — лак для ногтей, на комоде — чужая косметичка.
Она выдохнула и медленно, без крика, вернулась на кухню.
— Собирайся.
— Что?
— Собирай свои вещи.
— Полин, ты чего? Я же только временно…
— Нет. Ты уже пожила. Хватит.
— Но я… Мне некуда! — завизжала та.
— Мне тоже некуда было. Но я не приперлась в твою квартиру. А теперь выходи.
Он пришёл поздно. Снял куртку, положил ключи. Вздохнул, потёр шею.
— Ты выгнала её, да?
— Да. Угадал.
— Полин…
— Не Полин. Скажи мне честно, ты вообще считаешь, что я имею право решать хоть что-то в своём доме?
Он промолчал.
— Квартира чья?
— Твоя.
— Но она тут хозяйничала. А ты ей даже спальню отдал. Ты думал обо мне?
— Я просто хотел помочь…
— А мне помочь не захотелось?
Он сел. Тяжело. Как будто на него груз положили.
— Я не думал, что ты так воспримешь.
— Конечно. Ты же меня не спрашивал. Тебе вообще удобно, когда я молчу и всё терплю, да?
— Полина…
— Не говори так, будто ты — жертва. Это ты притащил её. Без спроса. В мой дом. Пока я лежала в больнице. Ты предал.
Он посмотрел на неё, потом на ребёнка. И, будто впервые, увидел: у Полины дрожат пальцы. Глаза покраснели. И в этой тишине, в которой должен был звучать только плач младенца, поселилось недоверие.
— Я не думал…
— Вот именно, — тихо сказала она. — Ты не думал.
Он пытался исправиться.
На следующий день убрался в ванной. Спрятал чужую косметику в пакет. Постирал постель. Даже цветы принёс — те самые, которые она ненавидела. Алые розы. Как у всех. Без смысла.
— Хочу, чтобы дома было спокойно, — сказал он. — Я же извинился. Ты чего ещё хочешь?
— Не «спокойно», а по-человечески. Чтобы я не чувствовала себя лишней в собственной квартире, — ответила Полина.
— Но ты же понимаешь, она в беде. Развелась, с мужем не ладилося, у родителей не может остаться — ты же знаешь…
— Я тоже в беде. Я только что родила! Сидела в больнице одна. А ты даже не подумал, что мне нужен покой.
Он опустил глаза. Ему нечего было возразить.
Полина в тот вечер долго не могла заснуть. Малыш посапывал в люльке, а она лежала, смотрела в потолок и перебирала в голове всё, что было — и чего не было.
Он ведь не плохой. Работящий. В целом — спокойный. Не пьёт. Не гуляет. Но каждый раз, когда надо было её поддержать, — отводил взгляд. Молчал. Или вставал на чью-то сторону. Сначала — друзей. Потом — коллег. Теперь — сестры.
Она вспомнила, как на третьем месяце просила его не приглашать шумных гостей. А он всё равно устроил встречу «в честь удачного тендера». Как на седьмом он уехал с ночёвкой «на рыбалку», хотя знал — ей тяжело одной, даже сходить в аптеку сложно. А теперь вот — сестра.
«Я же не орала, не выгоняла, не ругалась. Я всё объясняла. Говорила. Терпела. А он думал — раз не кричу, значит, можно дальше», — думала она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы.
Ребёнок закапризничал — и она тут же поднялась, прижала его к себе.
— Я тебя никому не отдам. Я тебя защищу, — шептала она, гладя его по головке.
С утра он снова завёл разговор:
— Может, всё-таки поговорим?
— Поздно.
— Почему?
— Потому что это уже не первый раз. Потому что я устала. Потому что ты всегда стоишь не рядом, а в стороне.
Он прикусил губу.
— И что теперь?
— А теперь ты сам подумай. Ты и твоя сестра. Ваше «временно» стало символом моего одиночества.
— Но она же ушла.
— А послевкусие осталось.
Он не нашёл, что сказать.
Полина вышла с коляской на улицу. Весенний воздух резал горло, но ей было всё равно. Она катала сына по дорожке и думала, что, наверное, придётся принимать решения самой. Как всегда.
Соседка с первого этажа махнула рукой:
— Ну наконец-то вас выписали! А то к вам кто-то шастал туда-сюда, двери хлопали, я уж думала — родственники празднуют.
— Да… Праздновали, — сдержанно кивнула Полина.
Но внутри всё уже давно не праздновало. Внутри — тлело. И вот-вот должно было вспыхнуть.
Полина не устраивала скандалов.
Не разбивала посуду. Не собирала сумки с криками «я ухожу!». Нет. Она просто молчала. Холодно, осознанно, сдержанно.
И это пугало больше всего.
Он чувствовал, как что-то между ними съеживается, как шаги по квартире стали тише, как слова стали реже. Как она не смотрит в глаза.
Однажды, когда он пришёл с работы, в квартире было пусто. Только записка на столе:
«Мы у мамы. Не ищи. Пока просто нужно подумать. А тебе — понять».
Он долго сидел на краю дивана. Потом звонил. Писал. Не в агрессии — в растерянности. Виноватым голосом просил: «Вернись. Всё исправим. Всё будет по-другому».
А она смотрела на телефон и не отвечала.
— Ты ведь его всё равно любишь? — тихо спросила мама, когда они вдвоём сидели на кухне, а малыш посапывал в комнате.
— Люблю… — выдохнула Полина. — Но как женщине жить в доме, где её не спрашивают?
Мать вздохнула. Отложила чашку.
— Ты знаешь, в моё время терпели. Считали, что главное — чтобы муж был. Но ты — не я. Ты сильнее. И ты имеешь право на уважение.
Полина покачала головой:
— Я не хочу разводиться. Но и возвращаться просто так — тоже не могу.
— Правильно. Пусть сам приходит. Не с розами. А с мозгами.
Через три дня он приехал.
Без цветов.
Весь мятый, с побледневшим лицом. На крыльце задержался, как будто боялся, что она не откроет.
Открыла.
Молча. Ребёнок спал в соседней комнате, и голос свой она держала на уровне шёпота, но в этом шёпоте чувствовалась вся её усталость — и от родов, и от него.
— Я… я понимаю, что слов сейчас недостаточно, — сказал он, опуская взгляд. — Но я хочу, чтобы ты знала: я многое переосмыслил.
— И?
— Я не умею говорить красиво. Но я уже поставил новый замок. Старый выкинул. Теперь только у тебя есть полный комплект ключей. Больше никто туда не войдёт без твоего разрешения. Никто.
Она продолжала молчать.
— Я привык, что ты терпишь. Привык, что ты мягкая. Что всё решается само… Но теперь понял: мягкость — это не молчание. Это сила. А я этой силой пользовался. Бессовестно.
Он выдохнул.
— Если ты вернёшься… Я больше не буду хозяином в чужом доме. Я буду гостем, который умеет быть благодарным. А потом — партнёром. Если ты разрешишь.
Она посмотрела на него. И впервые за долгое время не почувствовала гнева. Только усталость. И, может быть, слабую надежду.
— Мы вернёмся. Но только если ты поймёшь: семья — это не когда мужчина решает. А когда мужчина спрашивает.
Он кивнул. Без возражений. Без «но». Просто — кивнул. Как человек, который, возможно, впервые в жизни по-настоящему понял, что значит уважать женщину, с которой он живёт.
