— Мам, я тут подумал, мне на новый проект надо всего двести тысяч. Если бы ты тогда продала дачу, как я просил, я бы уже миллионером был, а не сидел тут с тобой.
Галина не ответила. Она стояла в коридоре, прислонившись плечом к шершавой стене, и пыталась развязать шнурки на своих рабочих ботинках. Пальцы, огрубевшие и непослушные после восьми часов у гудящего станка, не хотели сгибаться. Каждый узел казался затянутым намертво, как и узел в её собственной спине, который ныл тупой, непрекращающейся болью. Из комнаты Романа доносились отрывистые английские фразы и сухие щелчки компьютерной мыши. Звуки чужой, азартной и совершенно бессмысленной для неё жизни. Она наконец справилась со шнурком, стянула один ботинок, потом второй. Поставила их на коврик. От них пахло металлической стружкой и машинным маслом — запах, въевшийся в её одежду, волосы и, казалось, в саму кожу.
Она прошла на кухню, не заглядывая к сыну. Взгляда на раковину было достаточно, чтобы понять, как прошёл его день. Гора посуды, оставшаяся ещё со вчерашнего ужина и сегодняшнего завтрака, венчалась тарелкой с жирными разводами от жареной картошки. Рядом стояла кружка с засохшими по краям каплями чая. На столе — крошки, пустая пачка из-под чипсов. Галина молча открыла кран. Холодная вода ударила по её рукам, принося секундное, обманчивое облегчение. Она взяла губку, окаменевшую от засохшего моющего средства, и с силой надавила на неё.
Она не злилась. Злость была слишком энергозатратной эмоцией, непозволительной роскошью после смены. Была только глухая, свинцовая усталость и привычное чувство безысходности. Она мыла тарелку за тарелкой, слушая, как гудит старый холодильник и как в соседней комнате Роман спасает или разрушает какие-то виртуальные миры. Она представила, как сейчас возьмёт с полки луковицу, как её едкий сок брызнет под ножом, и это было единственное яркое ощущение, которое она могла себе позволить в конце этого дня.
В дверном проёме появилась его фигура. Тридцатилетний, высокий, в чистой домашней футболке. Он прислонился к косяку, скрестив руки на груди, и смотрел на её спину с видом человека, которому мешают сосредоточиться на великих мыслях.
— Ты меня вообще слышала? Я говорю, идея стопроцентная. Рынок пустой. Это будет приложение для поиска напарников для настольных игр. Монетизация через премиум-аккаунты и рекламу клубов. Я всё просчитал. Вложения окупятся за три месяца. Двести тысяч — это вообще копейки для такого стартапа.
Он говорил уверенно, с напором, которым обычно излагал свои «проекты». Эта уверенность, ничем не подкреплённая, кроме часов, проведённых в интернете, раздражала Галину больше, чем грязная посуда. Она сполоснула последнюю тарелку, выключила воду и взяла с полки тяжёлую чугунную кастрюлю. Поставила её на плиту. Её движения были медленными, выверенными, словно она до сих пор стояла у конвейера.
— Я не понимаю, почему ты мне не веришь. Это же для нас обоих. Я бы съехал, купил себе квартиру. Тебе бы легче стало. А ты цепляешься за эту дачу, за эти шесть соток бурьяна, как будто это сокровище. Это мёртвый капитал, понимаешь? Он не работает. А деньги должны работать.
Галина молча достала из холодильника кусок мяса, положила на доску. Взяла большой нож. Его лезвие тускло блеснуло под светом единственной лампочки. Она смотрела на волокна мяса, на плёнки, которые нужно было срезать, и слова Романа доносились до неё как будто издалека. Она знала, что должна что-то ответить, но все слова казались бесполезными. Они были из разных миров. Её мир пах хлоркой и перегретым металлом, его — чипсами и пылью, осевшей на мониторе.
Она медленно поставила кастрюлю на конфорку. Рука, державшая нож, опустилась. Она повернулась и посмотрела на сына. Посмотрела прямо, не моргая. Её лицо, обычно просто уставшее, осунувшееся, стало неподвижным. Словно под тонкой кожей проступил твёрдый, холодный камень.
— Проект? — переспросила она. Голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты. Ледяным. — Какой по счёту? Десятый?
Вопрос сына повис в затхлом кухонном воздухе, как капля жира. Он не был вопросом, это было обвинение. И холодный, ровный тон Галины не обезоружил его, а, наоборот, послужил детонатором. Лицо Романа, до этого расслабленное и немного скучающее, мгновенно напряглось. Он отлепился от дверного косяка и сделал шаг в кухню, на её территорию.
— А что, ты считаешь? Записываешь в свой блокнотик каждую мою попытку вырваться из этой дыры? — его голос обрёл вызывающие, звенящие нотки. Он не защищался. Он нападал. — Вот в этом вся и проблема! Ты не веришь! Ты просто не способна поверить, что можно жить как-то иначе, а не вкалывать до пенсии за гроши на вонючем заводе!
Последние два слова он произнёс с особым, уничижительным нажимом. «Вонючий завод». Это было то место, которое давало им еду, оплачивало интернет, по которому он путешествовал по своим выдуманным мирам, и покупало ему футболки, в которых он сидел дома. Это было место, где Галина проводила большую часть своей жизни. И сейчас этот звук, это словосочетание ударило по ней сильнее, чем любая пощёчина.
Что-то внутри неё, что годами сжималось в тугой, холодный комок, вдруг лопнуло. Не со звоном, а с глухим, утробным треском, как лопается перегруженный трос. Нож в её руке не дрогнул. Наоборот, пальцы сжали его рукоять так, что побелели костяшки. Она всё так же смотрела на сына, но теперь её взгляд был другим. Пустота в её глазах заполнилась чем-то тёмным, раскалённым, как металл в плавильной печи её цеха.
Её голос, до этого бывший просто ледяным, стал ниже, обрёл хриплую, металлическую ноту, словно она говорила сквозь грохот пресса.
— Вонючий завод, — повторила она, пробуя слова на вкус, как яд. — Я этот запах в волосах домой приношу. Я им дышу, когда сплю. Я слышу, как штамповочный пресс бьёт, даже когда в ушах вата. Каждое утро, Рома, я встаю в пять часов, и у меня болит спина. Не просто ноет, а болит так, будто в неё лом воткнули и всю ночь проворачивали. Я иду в этот цех, становлюсь к этому станку, и восемь часов подряд делаю одно и то же. Чтобы у тебя была твоя чистая футболка. Чтобы в холодильнике была еда. Чтобы ты сидел за моим компьютером и играл в свои игры, потому что на свой ты так и не заработал. Я всю жизнь на этом «вонючем заводе» спину гнула, чтобы ты, сытый и одетый, сидел и «проекты» выдумывал.
Она сделала шаг вперёд. Роман инстинктивно отступил. Она не замахивалась, не угрожала. Вся угроза была в её лице, в её словах, которые она отчеканивала, как детали на своём станке — тяжело, ровно, неотвратимо.
— Я тебе жизнь дала, а не пожизненное содержание! Ты тридцатилетний лоб, который сидит на моей шее и смеет меня упрекать в своих неудачах! С понедельника либо ты приносишь мне справку о трудоустройстве, либо я меняю замки, и ты идёшь жить так, как сам себе заработал!
— Но…
— Всё! Твоё детство кончилось!
Она выкрикнула последние слова ему в лицо. Это был не визг, а рёв раненого, загнанного в угол зверя, который наконец-то огрызнулся. И после этого рёва она замолчала. Вся энергия, весь гнев, вся многолетняя боль вышли из неё с этим криком. Она стояла посреди кухни, тяжело дыша, и смотрела на ошеломлённое лицо сына. Он смотрел на неё так, будто она только что на его глазах совершила самое страшное предательство, а не вынесла единственно справедливый приговор.
Не дожидаясь ответа, Галина развернулась. Прошла обратно к плите. Взяла нож. Её рука больше не сжимала рукоять добела. Она просто держала его, как инструмент. С методичным, отработанным движением она отрезала кусок мяса и бросила его в кастрюлю с холодной водой. Ультиматум был поставлен. Обратного пути не было.
Ошеломление на лице Романа продержалось не дольше, чем пар над кастрюлей. Оно быстро сменилось выражением глубокого, личного оскорбления. Он смотрел на мать так, словно она не вынесла ему справедливый, хоть и жестокий приговор, а совершила акт вандализма, осквернив его светлую идею грязными руками из своего цеха. В его глазах не было ни страха, ни раскаяния. Только холодная, брезгливая злость. Он издал короткий, горький смешок.
— Браво. Просто браво. Я и забыл, с кем говорю. Конечно. Справка о трудоустройстве. Чтобы я стал таким же, как ты? Чтобы тоже вставал в пять утра, ненавидел свою жизнь и единственной радостью считал тарелку горячего супа вечером? Это твой идеал? Ты этого для меня хочешь?
Галина не повернулась. Она взяла со стола луковицу, положила её на доску. Её рука с ножом двигалась ровно, без единого лишнего движения. Она срезала донце, потом верхушку. Начала снимать сухую, шуршащую шелуху. Эти звуки — сухое шуршание, тихий стук ножа о доску — были её единственным ответом. Её молчание, её демонстративное возвращение к рутине бесило Романа гораздо сильнее, чем если бы она продолжала кричать. Оно обесценивало его слова, его возмущение, превращая его в фон для приготовления ужина.
— Ты не понимаешь, да? — он повысил голос, пытаясь пробиться сквозь эту стену спокойствия. — Дело не в деньгах! Дело в мышлении! У тебя мышление рабочего с конвейера. Сделать деталь, получить зарплату. Сделать деталь, получить зарплату. Ты не видишь дальше этого станка! А я вижу! Я вижу возможности, тренды, рынок! А ты видишь только бурьян на шести сотках и боишься его потерять! Эта дача — это твой якорь! Он не только тебя на дне держит, ты и меня им топишь!
Он сделал паузу, ожидая реакции. Но её не последовало. Галина разрезала луковицу пополам. В нос ударил едкий, острый запах. Она начала мелко шинковать, лезвие ножа отбивало по доске частую, ровную дробь. Тук-тук-тук-тук. Словно метроном, отсчитывающий последние минуты их прежней жизни.
И тогда Роман нанёс главный удар. Он подошёл почти вплотную к её спине, и его голос, до этого звеневший от обиды, стал тихим, вкрадчивым и оттого ещё более ядовитым.
— А знаешь, я, кажется, понял. Ты просто боишься. Ты до смерти боишься, что у меня получится. Ведь если у меня всё получится, я уйду. Куплю свою квартиру, буду жить своей жизнью. А ты? Ты останешься здесь. Одна. В этой своей квартире, которая пахнет заводом и старостью. Будешь приходить с работы, варить свой суп на одного и смотреть в стену. И некого будет упрекнуть. Не на кого будет свалить свою серую, бессмысленную жизнь. Тебе нужен не мой успех. Тебе нужен я. Здесь. Неудачник. Чтобы ты чувствовала себя нужной. Чтобы было ради кого «гнуть спину». Ты держишь меня здесь, как домашнее животное, чтобы не было так страшно встречать старость в одиночестве.
Тук-тук-тук. Нож остановился.
Галина замерла, опустив руку с ножом. Она медленно повернула голову и посмотрела на него. В её глазах больше не было ни гнева, ни усталости. Маска, которую она носила годами, треснула, но под ней оказалось не живое лицо с болью и обидой, а нечто гораздо худшее: гладкая, холодная, абсолютно непроницаемая поверхность. Это был взгляд оценщика, изучающего деталь на предмет брака. Она смотрела не на сына. Она смотрела на чужого, постороннего человека, который только что с предельной ясностью объяснил ей суть их отношений со своей точки зрения. Он не просто оправдывал свою лень. Он вывернул наизнанку её жизнь, её жертвы, её любовь и представил всё это как изощрённый эгоистичный план.
Она смотрела на него долгие десять секунд. За это время он понял, что перешёл черту, с которой нет возврата. Но в его лице не было сожаления, только упрямство. Он выдержал её взгляд.
Галина отвернулась так же медленно. Подняла нож и смахнула нарезанный лук в кастрюлю. Он упал в холодную воду без звука.
— Так вот оно что, — произнесла она в пустоту перед собой. Тихо, почти шёпотом. Это не было вопросом или упрёком. Это была констатация факта. Диагноз. Окончательный и обжалованию не подлежащий.
Последние слова матери не были вызовом на бой. Они были эпитафией на могиле их отношений, и Роман, сам того не осознавая, это почувствовал. Он ожидал чего угодно: слёз, упрёков, продолжения крика, но не этого тихого, мёртвого согласия с его собственной подлой теорией. Галина выключила конфорку под кастрюлей. Суп сегодня сварен не будет. Она обошла его, не коснувшись и не взглянув, и вышла из кухни. Её шаги, ровные и тяжёлые, прозвучали в коридоре и направились не в её спальню, а в его комнату.
Роман остался на кухне один. Секунду он стоял в недоумении, прислушиваясь. Что это значит? Она ушла, чтобы поплакать? Решила лечь спать? Он усмехнулся, почувствовав себя победителем. Задел за живое, пробил броню. Сейчас она посидит в тишине, подумает и поймёт, что он прав. Он медленно пошёл за ней, уже готовя в голове новую, более снисходительную речь.
Он застал её стоящей на коленях перед старым шкафом. Она распахнула нижнюю дверцу, откуда пахло нафталином и прошлым, и вытащила пыльную, потёртую спортивную сумку из тёмно-синего кожзаменителя — ту самую, с которой он когда-то ездил в летний лагерь. Галина поставила её на пол и одним движением расстегнула молнию. Потом она поднялась, подошла к его столу и взяла стопку игровых дисков. Не пересчитывая, не разглядывая обложки, она просто сгребла их и с сухим пластиковым стуком сбросила в сумку.
— Ты что делаешь? — спросил Роман, его голос потерял всю свою ядовитую уверенность.
Галина не ответила. Она подошла к полке над его кроватью. Там лежало несколько небрежно сложенных футболок и толстовка. Она взяла всю стопку, прижала к себе и так же, комком, бросила в сумку. Затем её взгляд упал на дорогие наушники, лежавшие на компьютерном столе. Она взяла их, аккуратно смотала провод и положила поверх вещей.
— Мам, прекрати этот цирк, — его голос зазвучал уже с нотками паники. Он сделал шаг к ней, но остановился, наткнувшись на её абсолютно пустое, отстранённое лицо.
Она повернулась к нему, впервые за последние несколько минут посмотрев ему в глаза.
— Это твоё, — сказала она просто. Не громко и не тихо. Как будто сообщила время. — Забирай.
Она взяла сумку за ручки. Та оказалась не тяжёлой. Весь его мир, все его «проекты» и увлечения уместились в одном потрёпанном бауле. Она прошла мимо него, снова не коснувшись, и направилась к входной двери. Роман, как заворожённый, поплёлся следом. Она поставила сумку на пол у порога. Затем её рука легла на ручку двери.
— Погоди, ты что, серьёзно? Ты меня выгоняешь? — в его голосе смешались неверие и подступающий ужас. — Прямо сейчас? Ночью?
Галина посмотрела на него в последний раз. Её взгляд был лишён всякого выражения. Это было самое страшное. В нём не было ни ненависти, ни обиды, ни любви, ни жалости. Ничего. Абсолютный ноль. Она смотрела на предмет, который больше не имел к ней никакого отношения.
— В понедельник. Я сказала — в понедельник. У тебя есть два дня, чтобы найти, где ты будешь жить, пока не найдёшь работу. Или найти работу. Мне всё равно. Но в понедельник утром я меняю замок.
Она не стала дожидаться его ответа, не стала слушать его новых возражений. Она просто развернулась и пошла обратно на кухню. Роман остался стоять в коридоре, рядом с сумкой, полной его жизни. Он смотрел на её удаляющуюся спину, на её сутулые плечи, и ждал. Ждал, что она остановится, обернётся, скажет, что это была жестокая шутка.
Но Галина не обернулась. Она вошла на кухню, взяла со стола тарелку, налила в неё холодной воды из кастрюли и бросила туда кусок мяса и лук. Включила конфорку. Села на табуретку спиной к коридору и стала смотреть на синий огонёк газа, пожирающий кислород в её квартире. Входная дверь так и осталась приоткрытой, впуская в коридор прохладный, равнодушный воздух с лестничной клетки. Она слышала, как он стоит там, за её спиной. Но это уже не имело никакого значения. Она сидела в полном одиночестве на своей кухне и ждала, когда закипит вода. Впервые за много лет она готовила ужин только для себя…
