— Ты опять соли переложила, — голос Стаса прозвучал ровно, почти безразлично, но именно эта будничная констатация резанула по ушам сильнее любого крика.
Лена медленно опустила вилку. Она звякнула о край тарелки, и этот звук показался оглушительным в светлой, почти стерильной кухне, наполненной ароматом тушёной капусты и жареного мяса. Это стало уже каким-то ритуалом. Вечерний ритуал поиска недостатков. Она устало подняла на него глаза. Стас сидел напротив, в её любимом кресле за столом, который они выбирали вместе, и с видом ресторанного критика ковырялся в ужине, который она готовила час после восьмичасового рабочего дня.
— Мне кажется, в самый раз, — тихо ответила она, скорее по инерции, чем в попытке отстоять свои кулинарные способности. Спорить не было ни сил, ни желания.
— Ну, тебе кажется, — он пожал плечами, отправляя в рот очередной кусок. — У мамы она получается… нежнее, что ли. И не такая солёная. Она её как-то по-особенному тушит, с черносливом.
Лена почувствовала, как внутри что-то туго сжалось. Мама. Вечный, незримый третий в их квартире. Идеальная женщина, чей борщ всегда был нужной густоты, чьи котлеты никогда не подгорали, и чья капуста, разумеется, таяла во рту. Она сделала глубокий вдох, пытаясь протолкнуть комок раздражения куда-то вглубь, чтобы он не вырвался наружу ядовитыми словами.
— Стас, я готовлю так, как умею. У твоей мамы сорок лет опыта у плиты, у меня — пять. Я не могу готовить, как она, просто потому что я — не она.
— Да дело не в опыте, — отмахнулся он, словно её аргумент был детским лепетом. Он говорил это, не отрываясь от тарелки, методично подцепляя вилкой кусочки мяса и оставляя капусту нетронутой. — Она просто с душой готовит, вот и всё.
С душой. Это слово ударило точнее, чем «пересолила». Оно обесценивало всё: её усталость после работы, её поход в магазин, её желание сделать что-то приятное. Получалось, что она — бездушный кухонный робот, который просто смешивает ингредиенты по памяти. Она молча смотрела на него. На его аккуратно подстриженную бородку, на модную футболку, на руки с ухоженными ногтями. Он всегда выглядел безупречно. И требовал безупречности от всего, что его окружало.
«Проблемы на работе, — привычно пронеслось у неё в голове. — Снова этот отчёт горит, он нервничает, поэтому и срывается на мелочах». Она цеплялась за это объяснение, как за спасательный круг, потому что другая, более страшная мысль уже начинала проклёвываться в сознании, но Лена упорно гнала её прочь.
— Как дела в офисе? Справился с презентацией? — она попыталась сменить тему, перевести разговор в безопасное русло, где не было места капусте и маминым рецептам.
— Нормально, — коротко бросил он, давая понять, что не намерен обсуждать свои дела. Он отодвинул от себя тарелку, на которой сиротливо лежала почти вся капуста. — Просто хочется прийти домой и нормально поесть. Отдохнуть. А не анализировать, почему сегодня не суп, а пересоленая вда, а вчера котлеты подгорели.
Он сказал это так, будто её готовка была ещё одной утомительной задачей в конце его тяжёлого дня. Будто это она создавала ему проблемы, а не пыталась решить хотя бы одну из них — вопрос с ужином. Холодок, пробежавший по спине, был неприятным и чужим в тепле уютной кухни. Это было уже не просто замечание. Это была претензия. Претензия к ней. К тому, как она ведёт быт в своей же собственной квартире.
— Понятно, — только и смогла выговорить она.
Лена встала, взяла свою почти полную тарелку и отнесла её к раковине. Она стояла к нему спиной, включив воду, и шум льющейся струи немного заглушал стук её собственного сердца. А он так и остался сидеть за столом, в центре её мира, который с каждым днём всё больше казался ему недостаточно хорошим.
— Ты сегодня какая-то… бледная. Может, хоть ресницы подкрасишь? А то вид совсем замученный.
Лена замерла с кофейником в руке. Аромат свежесваренного кофе, который обычно наполнял её субботнее утро ощущением уюта и покоя, вдруг показался удушливым. Она медленно повернулась. Стас сидел за столом, уже одетый в джинсы и свежую рубашку, и лениво листал ленту в телефоне. Он бросил эту фразу так же небрежно, как мог бы сказать «передай сахар». Он даже не поднял на неё глаз.
На ней была его старая, растянутая футболка, которую она любила за мягкость, волосы собраны в небрежный пучок на макушке, а на лице не было ни грамма косметики. Это было её субботнее утро. Её территория. Её право быть собой.
— Подкрасить ресницы? — переспросила она, и её голос прозвучал незнакомо ровно и холодно. — В десять утра? Чтобы выпить с тобой кофе на собственной кухне?
Только теперь он оторвался от телефона и посмотрел на неё. Взглядом, который скользнул по её лицу и не нашёл, за что зацепиться. В его глазах не было нежности или заботы. Там было лёгкое, почти незаметное разочарование, какое бывает, когда получаешь не совсем тот товар, который заказывал.
— Ну а почему нет? — он отложил телефон. — Мне было бы приятнее смотреть на свежее, отдохнувшее лицо, а не на… вот это.
Он сделал неопределённый жест рукой в её сторону, и этот жест был хуже пощёчины. «Вот это». Её лицо, без маски из тонального крема и туши, было для него просто «вот этим». Бесформенным, уставшим, неэстетичным объектом. Спасательный круг с мыслями о его «проблемах на работе» стремительно пошёл ко дну.
— Погоди, дай-ка я пойму, — она поставила кофейник на стол с глухим стуком. — Вчера тебе не понравилась моя капуста, потому что она не такая нежная, как у мамы. Сегодня тебе не нравится моё лицо, потому что на нём нет косметики. Что будет завтра, Стас? Тебе не понравится, как я дышу? Слишком громко?
Его лицо скривилось в недовольной гримасе. Он явно не ожидал отпора. Он привык, что она проглатывала его замечания, списывая их на плохое настроение.
— Не передергивай. Я просто хочу, чтобы моя женщина выглядела хорошо. Всегда. Это что, так много? Для меня это важно. Я ведь стараюсь для тебя, всегда в форме, всегда хорошо выгляжу.
«Моя женщина». Эти слова прозвучали как клеймо. Не любимая, не родная, а «моя». Как «моя машина» или «мои часы». Вещь, которая должна соответствовать статусу владельца. И она вдруг с кристальной ясностью поняла, что его придирки к еде и к её лицу — это звенья одной цепи. Он не просто указывал на недостатки. Он методично правил и редактировал её, пытаясь подогнать под какой-то свой внутренний стандарт, о существовании которого она даже не подозревала.
— Ты стараешься не для меня, Стас. Ты стараешься для себя. Для своего отражения в зеркале и для картинки, которую ты транслируешь миру, — её голос обрёл металлическую твёрдость. — А я, получается, просто деталь этой картинки. И если деталь немного поцарапана или не блестит, её нужно срочно отполировать. Или заменить?
Он фыркнул, поднялся из-за стола и подошёл к окну, демонстративно показывая, что разговор ему неприятен.
— Какой-то бред. Ты сама всё усложняешь. Я просто сказал, что ты выглядишь уставшей.
— Нет, — отрезала Лена, подходя к плите и выключая огонь под сковородой, где уже начинали подгорать сырники. — Ты не сказал, что я выгляжу уставшей. Ты предложил мне замаскировать эту усталость, чтобы она не портила тебе вид. Разница огромная.
Она сняла с себя фартук и бросила его на столешницу. Субботнее утро было безвозвратно испорчено. Но дело было не в утре. Что-то гораздо большее треснуло прямо сейчас, и сквозь эту трещину повеяло ледяным холодом чужого, потребительского отношения.
Тишина в квартире стала плотной, осязаемой. Она заполнила собой всё пространство, пропитала воздух, осела пылью на мебели. После утренней стычки они почти не разговаривали, двигаясь по комнатам как два призрака, случайно оказавшиеся в одном измерении. Лена механически занималась домашними делами, пытаясь физическим трудом вытеснить из головы неприятный осадок. Стас демонстративно сидел на диване с ноутбуком, создавая вид бурной деятельности, но напряжённая линия его плеч выдавала внутреннее кипение.
К вечеру напряжение достигло своего пика. Стас собирался куда-то с друзьями, и это стало катализатором. Он рывком распахнул дверцу шкафа, и Лена, складывавшая в стопку чистое бельё на кровати, невольно вздрогнула.
— Где моя серая футболка? — бросил он вглубь шкафа, не оборачиваясь. Это был не вопрос. Это было обвинение.
— Которая? — спокойно уточнила Лена, не прекращая своего занятия.
— Которая, которая… С надписью. Моя любимая. Ты же знаешь, — в его голосе зазвенел металл раздражения. Он начал быстро, ожесточённо перебирать вешалки, создавая шумный беспорядок.
— Я её постирала. Она лежит на второй полке. Я всё переложила, чтобы удобнее было.
Он замер на секунду, а затем с силой потянул на себя ящик. Он не нашёл её сразу и начал вышвыривать на пол другие вещи — майки, джемперы. Это была тихая, мужская истерика. Наконец, на самом дне, он выдернул искомую футболку. Он выпрямился, держа её в руке, как неопровержимое доказательство её вины.
— Удобнее? Кому удобнее, Лена? Мне?! Почему нельзя просто оставить вещи на своих местах? Зачем ты всё время что-то меняешь, всё делаешь по-своему?
Он шагнул к ней. Его лицо было искажено злостью, той самой, которую он сдерживал весь день.
— Тебе вечно всё не так! То капуста не такая, то я не накрашена, теперь футболка не на той полке…
— Да потому что это всё — часть одного большого бардака! — выкрикнул он, и плотная тишина наконец раскололась на тысячи звенящих осколков. — Я прихожу домой, и тут ничего не так, как должно быть! Ничего! Я хочу простоты и порядка, понимаешь? Чтобы еда была вкусной, жена — красивой, а вещи лежали там, куда я их положил!
Его слова хлестали, как плетью. Он перестал сдерживаться, и из него потоком хлынуло всё то, что копилось неделями, месяцами. Вся его неудовлетворённость жизнью, которую он так тщательно маскировал, нашла самый простой и удобный выход — её.
— Да я вообще не понимаю, на что я подписался! — Он развёл руками, обводя ими комнату, её, стопку чистого белья, всю их жизнь. — Думал, женюсь, буду жить как человек, а в итоге получил вечно уставшую жену и пустой суп!
Он выпалил это и замолчал, тяжело дыша. Он сказал главное. Сформулировал свою глобальную претензию. Он ждал ответа: слёз, криков, упрёков. Чего угодно, но только не того, что произошло дальше.
Лена, которая до этого смотрела на него широко раскрытыми глазами, вдруг опустила голову. Её плечи мелко задрожали. Сначала он подумал, что она плачет. Но потом он услышал звук. Тихий, сдавленный смешок. Он перерос в открытый, почти беззвучный смех. Она смеялась. Она сидела на кровати посреди разбросанных им вещей и смеялась ему в лицо.
Это был не весёлый смех. Это был страшный, освобождающий смех прозрения. В его последней фразе, уродливой и жестокой, для неё вдруг сошлись все точки. Вся мозаика сложилась. Капуста, ресницы, футболка. Всё это было неважно. Важна была суть, которую он только что сам озвучил. «Подписался». Не полюбил, не выбрал, а подписался. Как на услугу. А услуга оказалась некачественной. И в этот момент вся боль и обида, копившиеся в ней, испарились, уступив место ледяной, кристальной ясности. Он замолчал, сбитый с толку. Её смех обезоруживал, пугал, превращал его праведный гнев в жалкий фарс.
Смех оборвался так же внезапно, как и начался. Лена выпрямилась, и в наступившей тишине Стасу стало по-настоящему не по себе. Она посмотрела на него. Это был не взгляд обиженной женщины. Это был взгляд оценщика, который рассматривает товар с браком и решает, что с ним делать дальше. В её глазах не было ни любви, ни ненависти, ни боли. Там была пугающая, звенящая пустота, в которой он вдруг почувствовал себя крошечным и незначительным.
— Я тебе не нравлюсь, когда не накрашена? И готовка моя тебе не нравится? А знаешь, что мне не нравится? Что ты живёшь в моей квартире, ешь мою еду и ещё смеешь открывать свой рот! Собирай манатки, ищи себе накрашенную принцессу с трёхразовым питанием! Но уже не на моей территории!
Она встала с кровати, аккуратно обошла разбросанные им вещи, словно это был просто мусор на её пути, и подошла к шкафу. Она не стала вышвыривать его одежду. Она просто открыла его половину и оставила её распахнутой. Приглашение на выход.
Стас смотрел на неё, ошеломлённый. Он ожидал чего угодно — скандала, слёз, ответных обвинений. Но эта ледяная, деловая отстранённость была для него полной неожиданностью. Она лишала его всех рычагов. Он не мог ни надавить, ни успокоить. Он просто перестал для неё существовать как близкий человек.
— Ты… ты что несёшь? — наконец выдавил он, но голос прозвучал неуверенно, жалко. — С ума сошла?
Лена медленно повернулась к нему. На её лице появилась слабая, презрительная усмешка.
— Нет, Стас. Я как раз в себя пришла. Спасибо тебе, ты мне очень помог. «Подписался», говоришь? Отличная формулировка. Так вот, я расторгаю договор в одностороннем порядке. Услуга «вечно уставшая жена и пустой суп» больше не предоставляется. Пакет аннулирован.
Она говорила это, глядя ему прямо в глаза, и он видел, что это не угроза и не попытка манипуляции. Это был приговор. Окончательный и не подлежащий обжалованию. Она прошлась по комнате, и её взгляд задержался на диване, на котором он любил лежать, на телевизоре, который они выбирали вместе, на полках с его книгами. И он понял, что в её сознании всё это уже перестало быть «их». Оно снова стало «её». А он — просто временным жильцом, нарушившим правила проживания.
— Ты же понимаешь, что это конец? — он предпринял последнюю, отчаянную попытку вернуть себе контроль, вложить в голос хоть какую-то значимость.
— Я это поняла пять минут назад, когда ты открыл свой рот, — спокойно ответила она. — А ты, кажется, начинаешь понимать только сейчас. У тебя час, чтобы освободить помещение. Думаю, этого хватит, чтобы собрать самое необходимое. Остальное можешь забрать потом. Как-нибудь. Если я буду в настроении открыть тебе дверь.
С этими словами она вышла из спальни, оставив его одного посреди хаоса, который он сам же и устроил. Он слышал, как на кухне щёлкнул чайник, как она достала чашку. Она собиралась пить чай. Пока он будет собирать вещи, она будет спокойно пить чай на её кухне, в её квартире. И в этом простом бытовом действии было больше жестокости и окончательности, чем в самом громком скандале. Он остался стоять, глядя на свою любимую серую футболку, валявшуюся у его ног. Она вдруг показалась ему чужой, как и всё в этом доме…
