– Аля, ты чего трубку не брала? Мама звонила, – Вадим вошел на кухню, сбрасывая на ходу куртку на спинку стула. Он выглядел уставшим, но довольным – конец рабочей недели всегда придавал ему сил. – Спрашивала, что готовить на воскресенье. Я сказал, что ты что-нибудь придумаешь. У тебя же фантазия богатая.
Аля медленно повернулась от раковины, вытирая руки о полотенце. Ее лицо было непроницаемым, как у сфинкса. Она молча смотрела на мужа, и в этой тишине было больше напряжения, чем в любом крике.
– Я ничего не буду придумывать, Вадим.
– В смысле? – он удивленно вскинул брови. – Настроения нет? Да ладно тебе, Алюнь. Пятница же. Сейчас отдохнешь, а завтра с новыми силами. Может, запеканку твою фирменную с грибами? Зойка ее обожает.
– Зойка может приготовить ее сама. У себя дома.
Вадим нахмурился. Он подошел ближе, пытаясь заглянуть жене в глаза, но она смотрела куда-то мимо, на темное окно, в котором отражалась их маленькая, залитая светом кухня.
– Ты чего такая? Обиделась на что-то? Я же знаю, ты любишь, когда гости приходят. Дом сразу живой становится.
Аля усмехнулась. Тихо, безрадостно. Живой. Для Вадима это слово означало смех, громкие разговоры, стук вилок. Для нее оно уже давно стало синонимом липкого пота на спине, гудящих ног и горы грязной посуды, которая ждала ее, когда последний «оживляющий» гость наконец-то закроет за собой дверь.
– В это воскресенье гостей не будет, – сказала она ровным голосом. – По крайней мере, здесь.
– Это еще почему? – Вадим начал терять терпение. Его благодушное настроение улетучивалось. – Мама уже всех обзвонила. Придет тетя Галя с дядей Витей, Зойка с детьми, может, даже троюродная сестра Ирка заглянет. Ты что, хочешь все отменить? Из-за чего?
– Из-за того, что я устала, Вадим.
– Все устают, – отмахнулся он. – Я тоже не на курорте был всю неделю. Но это же семья.
Семья. Какое хорошее, правильное слово. Только почему-то в их семье роли были распределены странно. Была «семья», которая приезжала отдыхать, и была Аля, которая обеспечивала этот отдых. Бесплатное приложение к удобному зятю и щедрому брату.
Она ничего не ответила, просто взяла свою чашку и ушла в комнату. Вадим остался стоять посреди кухни, глядя на свою куртку, небрежно брошенную на стул. Впервые за пять лет их брака привычный, отлаженный механизм дал сбой. И он понятия не имел, что с этим делать.
Всю субботу Аля молчала. Она не устраивала скандалов, не плакала, не предъявляла претензий. Она просто жила своей жизнью, будто и не было никакого надвигающегося «семейного торжества». Утром она долго лежала в ванной, потом достала с антресолей коробки со старыми фотографиями и принялась их разбирать – занятие, которое она откладывала уже несколько лет.
Вадим ходил вокруг кругами, как тигр в клетке. Его сначала удивляло, а потом все больше злило это демонстративное спокойствие. Он привык, что суббота – это день большой закупки и подготовки. Обычно Аля с утра уже составляла список, они ехали в гипермаркет, потом она, как заведенная, начинала чистить, резать, мариновать. Сегодня же холодильник был сиротливо пуст, если не считать вчерашнего ужина.
– Аля, может, все-таки поговорим? – не выдержал он к обеду.
Она подняла на него глаза от старого, пожелтевшего снимка, на котором ее родители, еще совсем молодые, смеялись, сидя на скамейке в парке.
– О чем?
– О воскресенье! Мама звонила уже три раза. Спрашивает, нужна ли помощь. Что мне ей говорить?
– Скажи правду. Что в этот раз мы не принимаем гостей.
– Но почему?! – почти взвыл Вадим. – Объясни по-человечески! Я что-то не так сделал? Сказал что-то?
Аля вздохнула и отложила фотографию.
– Ты все так делаешь, Вадик. И всегда так делал. В этом-то и проблема. Ты просто не замечаешь.
Она вспомнила первое такое сборище, почти сразу после их свадьбы. Тогда она старалась изо всех сил. Хотела понравиться его большой и дружной семье. Наготовила столько, что столы ломились. Светлана Ивановна, его мама, ходила за ней по пятам и давала «ценные советы», Зойка, сестра, придирчиво осматривала квартиру и громко сетовала, что «братцу тесновато в такой двушке». Тетя Галя принесла с собой какой-то салат в пластиковом контейнере и весь вечер рассказывала, что у ее дочери муж «рукастый, все в доме сам делает». Аля тогда проглотила все это, списав на первое знакомство. Она мыла посуду до глубокой ночи, а Вадим, довольный и хмельной, спал без задних ног. «Ты у меня умница, хозяюшка», – сказал он утром. И ей было приятно.
Потом было второе воскресенье. И третье. И десятое. Это превратилось в нерушимую традицию. Каждые выходные или через выходные их квартира превращалась в бесплатную столовую и развлекательный центр для всей его родни. Они приезжали без приглашения, просто потому что «у Али всегда вкусно и уютно». Они приводили с собой детей, которые носились по квартире, оставляя на светлом диване следы от шоколадных пальцев. Они никогда ничего не приносили с собой, кроме хорошего аппетита.
Зойка могла запросто открыть холодильник, достать кастрюлю с супом и заявить: «Ой, Аля, я тут детям немного отолью, они магазинные пельмени не едят». Дядя Витя любил курить на балконе, стряхивая пепел прямо в ящик с ее петуниями. А Светлана Ивановна… о, эта женщина была мастером пассивной агрессии. Она никогда не критиковала в открытую. Она говорила с ласковой улыбкой: «Алечка, какая у тебя картошечка вкусная получилась! Немного, правда, разварилась, но это ничего, так даже нежнее. В следующий раз попробуй сорт другой взять, я тебе скажу какой». Или, проходя мимо книжной полки: «Все читаешь, моя хорошая? Отдыхать тебе надо больше. А то смотри, пыль-то везде, не успеваешь, бедная».
И каждый раз после их ухода Аля падала от усталости. Физической и моральной. Она отмывала квартиру, отстирывала скатерти, и всю неделю приходила в себя, чтобы к следующим выходным снова встать у плиты.
Вадим искренне не понимал ее страданий. Он порхал между гостями, принимал комплименты в адрес своей «жены-золотые руки», смеялся над шутками дяди Вити и чувствовал себя главой большого, дружного клана. Он не видел, как Аля незаметно массирует поясницу, как дергается ее губа, когда племянник в очередной раз проливает компот на ковер. Он видел только фасад – праздник, веселье, изобилие. А черную, изнурительную работу за этим фасадом просто не замечал.
– Ты не замечаешь, как я два дня своей жизни каждую неделю трачу на то, чтобы накормить, развлечь и убрать за твоей семьей, – спокойно сказала Аля, возвращаясь из воспоминаний в реальность. – Ты считаешь это нормой. А я больше так не могу. И не хочу.
– Но это же… это же традиция! – опешил Вадим. – Они же обидятся!
– Пусть обижаются. Может, тогда начнут ценить то, что имели.
Вадим понял, что стена, которую она выстроила, неприступна. Он схватил телефон и выскочил на балкон. Аля слышала его приглушенный, раздраженный голос. Он что-то объяснял матери, оправдывался, злился. Потом вернулся, красный, взъерошенный.
– Ну, довольна? Мать в шоке. Сказала, что ты, наверное, заболела. Я подтвердил. Сказал, температура у тебя высокая.
– Зачем ты врешь? – спросила она безразлично.
– А что я должен был сказать?! Что моя жена вдруг взбунтовалась и решила послать всю мою семью куда подальше?! Ты хоть понимаешь, как я выгляжу в их глазах?
– А ты понимаешь, кем я выгляжу в своих собственных глазах последние несколько лет? Прислугой, Вадим. Добровольной и безотказной прислугой.
Она встала и ушла в спальню, плотно закрыв за собой дверь. Вадим остался один. Он посмотрел на пустой стол, на сиротливый холодильник, и впервые почувствовал не праведный гнев, а холодную, липкую панику. Завтрашний день неумолимо приближался, и он понятия не имел, что его ждет.
В воскресенье утром Аля проснулась от запаха гари. Она вышла на кухню и застала апокалиптическую картину. Вадим, в фартуке, надетом поверх домашней футболки, стоял над сковородкой, от которой валил черный дым. На столе валялись картофельные очистки, пол был залит чем-то липким, а в раковине громоздилась гора грязной посуды. Он пытался приготовить завтрак.
– Что здесь происходит? – спросила она, брезгливо морщась.
– Яичницу жарю, не видишь? – огрызнулся он, отскребая от сковороды черные ошметки. – Раз уж у нас в доме повар бастует, приходится самому.
Он был зол. Зол на нее, на себя, на весь мир. Его план, очевидно, провалился. Он думал, что приготовит шикарный завтрак, покажет ей, что и сам все может. Но кулинария ему не давалась.
Аля молча сварила себе кофе и сделала бутерброд. Она ела, не обращая внимания на его гневные взгляды и тяжелое сопение.
В одиннадцать раздался первый звонок в домофон. Вадим вздрогнул.
– Это они, – прошептал он. – Что делать?
– Открывай, – пожала плечами Аля. – Ты же сказал, я болею. Лежу в постели, умираю.
– Аля, прекрати! – он был на грани истерики. – Они же сейчас поднимутся! А у нас тут…
Звонок повторился, настойчивый, требовательный. Вадим метнулся к двери. Аля слышала его сдавленный голос, потом на лестничной клетке раздались громкие, возмущенные возгласы Зойки и увещевающий бас дяди Вити. Через несколько минут дверь в квартиру открылась, и на пороге появилась вся компания. Светлана Ивановна впереди, с лицом скорбящей королевы, за ней Зойка с недовольной гримасой, ее двое детей и семейство тети Гали.
– Ваденька, сынок, что случилось? – запричитала Светлана Ивановна, обходя его и направляясь прямиком вглубь квартиры. – Где Алечка? Совсем плоха, бедняжка?
Они вошли, как к себе домой. И замерли, увидев пустую кухню, на которой царил погром после неудачных кулинарных экспериментов Вадима.
– Ой, – только и сказала тетя Галя.
– А где… угощение? – с детской непосредственностью спросил один из племянников.
Зойка окинула Алю, спокойно пьющую кофе за столом, испепеляющим взглядом.
– Ты же вроде болеешь? С высокой температурой? – язвительно протянула она.
В этот момент в Але что-то оборвалось. Вся та усталость, все обиды, все невысказанные слова, которые она копила годами, разом хлынули наружу. Она медленно поставила чашку на стол. Встала. И посмотрела прямо на мужа, который стоял, вжав голову в плечи, как нашкодивший школьник.
– Я тебе не домработница, чтобы обслуживать всю твою родню каждые выходные! – сказала она громко и отчетливо. В наступившей тишине ее голос прозвучал как выстрел. – Я не нанималась быть бесплатным поваром, официанткой и уборщицей. У меня тоже есть выходные. И я хочу проводить их так, как я хочу, а не у плиты и с тряпкой в руках!
Родственники замерли с открытыми ртами. Светлана Ивановна схватилась за сердце.
– Алечка, да что ты такое говоришь? Мы же семья…
– Семья – это когда друг другу помогают, Светлана Ивановна! – перебила ее Аля, чувствуя, как дрожит от подступивших эмоций. – А не когда одни приезжают отдохнуть, а другой пашет на них, как ломовая лошадь. Вы хоть раз спросили, чего я хочу? Хоть раз предложили помочь убрать со стола? Нет! Вы приходили, ели, оставляли после себя гору грязной посуды и уходили, а я до ночи все это отмывала!
Она перевела дыхание и посмотрела на Зойку.
– А ты, Зоя, хоть раз принесла с собой хотя бы хлеб? Нет, ты считаешь нормальным без спроса лазить по моему холодильнику и кормить своих детей тем, что я готовила для себя и своего мужа на неделю!
Зойка вспыхнула и что-то забормотала про «жалко супа для племянников». Но Алю уже было не остановить.
– Все! Хватит! Этот бесплатный пансионат закрывается. Навсегда. Хотите семейных посиделок? Прекрасно! Собирайтесь у себя. Готовьте сами. Убирайте сами. А мой дом – это моя крепость, а не проходной двор и столовая.
Она развернулась, прошла мимо остолбеневших родственников, взяла с вешалки свою куртку, сунула ноги в кроссовки и открыла входную дверь.
– Вадим, – сказала она, не оборачиваясь. – У тебя гости. Развлекай.
И она вышла, громко хлопнув дверью.
Аля шла по улице, не разбирая дороги. Морозный воздух остужал горящее лицо. Она не плакала. Внутри была звенящая пустота и странное, пьянящее чувство свободы. Она сделала это. Сказала все, что думала. Сожгла все мосты.
Она бродила по городу несколько часов. Зашла в кофейню, заказала самый большой капучино и пирожное, которое никогда себе не позволяла. Она смотрела на спешащих по своим делам людей и впервые за долгое время чувствовала себя не функцией, а человеком. Отдельным, со своими желаниями.
Телефон в кармане разрывался. Сначала гневные сообщения от Зойки, полные оскорблений. Потом встревоженные – от Вадима. «Аля, ты где?», «Возьми трубку!», «Я волнуюсь». Она не отвечала. Пусть. Пусть он поволнуется. Пусть побудет один на один со своей «семьей» и последствиями своего многолетнего эгоизма.
Она вернулась домой только поздно вечером. В квартире было тихо. И грязно. Катастрофически грязно. В раковине громоздились тарелки, на столе стояли пустые бутылки, на полу валялись крошки и обертки. Его «семья» все-таки устроила себе праздник – заказали пиццу и роллы. А убирать, по старой доброй традиции, никто не стал.
Вадим сидел на диване посреди этого хаоса и смотрел в одну точку. Он выглядел постаревшим лет на десять.
– Они ушли, – сказал он глухо, когда она вошла. – Мама сказала, что я вырастил змею на своей груди. Зойка сказала, что ноги ее больше здесь не будет.
– Прекрасно, – спокойно ответила Аля, снимая куртку.
– Ты… ты так считаешь? – он поднял на нее глаза. В них не было злости. Только растерянность и какая-то запоздалая обида. – Ты унизила меня. Выставила посмешищем перед всей семьей.
Аля посмотрела на него. Потом обвела взглядом комнату, этот символ ее многолетнего рабства.
– Нет, Вадим. Это не я тебя унизила. Это ты сам себя унизил, когда решил, что твоя жена – это предмет интерьера с функцией повара и уборщицы. Ты годами не замечал меня, не видел, как мне тяжело. Ты принимал мою любовь и заботу как должное. А сегодня… сегодня ты просто впервые увидел, как выглядит твой «праздник» без меня. Вот так он и выглядит. Грязно и жалко.
Она не стала повышать голос. Ее слова падали в тишину комнаты, веские и холодные. Вадим молчал. Он смотрел на нее так, будто видел впервые. Не «Алечку-хозяюшку», не удобную жену, а чужую, незнакомую женщину с жестким взглядом и усталым лицом.
Аля прошла в спальню и закрыла за собой дверь. Она не знала, что будет завтра. Подадут ли они на развод, или он попытается что-то исправить. Но она точно знала одно: как прежде уже не будет никогда. Она больше не позволит превратить свою жизнь в бесконечный день обслуживания. Сегодня она отвоевала у них себя. И это была самая важная победа в ее жизни. За дверью, в гостиной, заваленной мусором, сидел ее муж. Один. В тишине, которую он так не любил.
