— Ну что, накрасовалась там перед качками?
Голос Виктора, вязкий и густой, как несвежее пиво, которым от него пахло, едва пробился сквозь бодрый шум в ушах Светланы. Она только что вошла в квартиру, и её тело всё ещё жило в другом ритме — в ритме беговой дорожки, тяжёлого дыхания и глухих ударов железа о прорезиненный пол. Приятная, ноющая усталость в мышцах была для неё лучшей наградой, доказательством того, что она жива, что она меняется, что она сильнее, чем была вчера. Воздух в квартире, напротив, был мёртвым. Спёртый, пропитанный запахом вчерашней жареной картошки, пивного перегара и тоскливой скуки, исходящей от дивана.
Она молча закрыла за собой дверь. Щелчок замка прозвучал в этой затхлой атмосфере неестественно громко. Виктор не отрывал взгляда от экрана телевизора, где какие-то люди в ярких костюмах кричали друг на друга в бессмысленном ток-шоу. Но Светлана чувствовала его взгляд на себе — тяжёлый, изучающий, полный застарелой, как пыль в углах, обиды. Он сидел в своей обычной позе, впечатавшись в продавленное гнездо на диване. Рядом на журнальном столике стояла пустая бутылка и начатая вторая. Его униформа. Его жизнь.
— Я тебя спрашиваю, — повторил он, не поворачивая головы. В его тоне не было любопытства. Только глухое, монотонное раздражение.
Раньше она бы промолчала. Или бросила бы в ответ что-то усталое, вроде «Витя, не начинай». Она бы быстро прошмыгнула в ванную, чтобы смыть с себя не только пот, но и это липкое, унизительное чувство вины, которое он так мастерски в ней вызывал. Вины за то, что она хочет быть лучше. За то, что её мир перестал вращаться вокруг его дивана и его пива. Но сегодня что-то изменилось. Словно последняя капля упала в уже переполненную чашу.
Светлана медленно, с каким-то новым, незнакомым ей самой достоинством, поставила спортивную сумку на пол. Она не стукнула ею, а именно поставила — увесисто, основательно. Затем расстегнула молнию на олимпийке. Её движения были плавными, выверенными, как у человека, который хорошо чувствует своё тело. Она посмотрела на него. Не на мельтешащий экран, а прямо на его затылок, на начинающую редеть макушку, на сутулые плечи.
— Переключи канал, Витя. Этот ты уже до дыр досмотрел.
Её голос был ровным, лишённым тепла и привычной оправдывающейся интонации. Это было не предложение. Это был приказ.
Он вздрогнул. Медленно, словно нехотя отрываясь от гипноза экрана, он повернул к ней голову. Его лицо было одутловатым, серым от недостатка кислорода и избытка дешёвого пива. Глаза, мутные и недовольные, уставились на неё. Он ожидал чего угодно — ссоры, слёз, молчания. Но не этого холодного, спокойного презрения. Он увидел её по-новому: стоящую прямо, с расправленными плечами, в обтягивающей спортивной майке, под которой угадывались рельефные мышцы. В её взгляде не было страха.
— Ты как со мной разговариваешь? — он сел прямее, и диван под ним протестующе скрипнул. Бутылка в его руке качнулась. — Я сказал, накрасовалась там? Отвечай, когда тебя муж спрашивает.
Он пытался вернуть всё в привычное русло, повысить голос, задавить авторитетом, которого давно не было. Но слова звучали фальшиво, неубедительно. Он был актёром, забывшим свою роль, перед зрителем, который вдруг перестал ему верить.
Светлана сделала шаг в его сторону. Она вошла в круг света от торшера, и её фигура стала ещё более чёткой, контрастируя с расплывчатым, рыхлым силуэтом мужа.
— А что ты хочешь услышать, Витя? Что я там делала? Я становилась сильнее. А ты? Что делал ты, пока меня не было? — она обвела взглядом комнату. — Ты стал слабее ещё на одну бутылку пива. И на три часа своей никчёмной жизни.
— Что ты сказала? — Виктор медленно поставил бутылку на столик. Звук стекла, коснувшегося стекла, был резким, как щелчок кнута. Он поднялся с дивана. Движение было тяжёлым, неповоротливым; казалось, гравитация в этой точке квартиры была сильнее. Его живот, обтянутый старой футболкой с выцветшим принтом, колыхнулся. Он сделал шаг к ней, выходя из своего пыльного, обжитого мирка в центр комнаты, на её территорию. — Повтори, что ты сказал про мою жизнь.
Он пытался выглядеть грозно. Выпятил грудь, чуть ссутулив плечи, принял позу, которую, видимо, считал внушительной. Но Светлана видела лишь уставшего, оплывшего мужчину, который пытается напугать собственное отражение в зеркале. Годы, проведённые на этом диване, сделали его мягким, рыхлым, и вся его напускная агрессия выглядела жалкой. Раньше она бы испугалась. Или сделала бы вид, что испугалась, чтобы всё поскорее закончилось. Теперь она смотрела на него так, как смотрят на насекомое, которое жужжит слишком назойливо.
— А разве я что-то сказала не так? — её голос оставался таким же ровным, почти безразличным. Она даже не сдвинулась с места, заставляя его самого сокращать дистанцию, вторгаться в её пространство.
Он обошёл её по кругу, как хищник, оценивающий жертву. Но его походка была тяжёлой, шаркающей, а взгляд — мутным и злым. Он остановился за её спиной, и она почувствовала на своей коже его несвежее, пивное дыхание.
— И на кого ты становишься похожа, а? — прошипел он ей прямо в ухо. — Ты на себя в зеркало смотрела? Руки как у грузчика. Ноги — две тумбы. Думаешь, это красиво? Думаешь, мужики на такое клюют? Да они смеются над тобой там, корова ты на стероидах.
Это был его главный козырь. Его последнее оружие. Когда не работали упрёки в неверности, в ход шло прямое унижение. Он целился не в её поступки, а в её суть, в её женственность, пытаясь растоптать ту самую уверенность, которую она с таким трудом выращивала в себе под лязг железа и монотонный гул тренажёров. Он хотел, чтобы она снова стала той прежней Светой, которая ненавидела своё отражение и заедала тоску пирожными. Та Света была удобной. Та Света была его.
Он снова зашёл ей в лицо, ожидая увидеть на нём боль, обиду, смятение. Он хотел увидеть, как её плечи опускаются, как волевой подбородок дрожит. Но ничего этого не было. Она смотрела на него в упор, и в глубине её глаз разгорался холодный, яростный огонь. Она видела его насквозь. Видела не мужчину, который говорит гадости, а маленького, испуганного мальчика, который ломает чужую игрушку только потому, что у него самого такой нет.
— Тебе просто страшно, Витя, — произнесла она тихо, но каждое слово било его, как пощёчина. — Страшно, что я больше не буду толстой, неуверенной в себе бабой, на фоне которой ты казался себе хоть кем-то. Тебе невыносимо видеть, как я меняюсь, пока ты превращаешься вот в это, — она кивнула на его пивной живот и одутловатое лицо. — Ты не ревнуешь меня к мужикам в зале. Ты ревнуешь меня к штанге. К гантелям. К беговой дорожке. Ко всему, что делает меня сильнее, а тебя — ничтожнее с каждой минутой. Тебе просто страшно смотреть на женщину, которая сильнее тебя в моральном смысле, да и в физическом уже, наверное, тоже.
Слова Светланы попали точно в цель. Они не просто укололи — они пробили ветхую броню его самодовольства и вонзились в самую мякоть его мужского эго. На лице Виктора отразилось что-то похожее на замешательство, которое быстро сменилось багровой, удушающей злобой. Он смотрел на неё так, словно она только что совершила предательство, произнеся вслух то, о чём он сам боялся даже думать. Он сделал короткий, судорожный вдох, и воздух со свистом вошёл в его лёгкие.
— Сильнее меня? — его голос сорвался, превратившись в неприятный, почти визгливый фальцет. Он ткнул в себя пальцем, обтянутым засаленной тканью футболки. — Ты это для кого сильной стала, а? Для тренера своего? Или для тех потных мужиков, что слюни на тебя пускают, пока ты там перед ними изгибаешься? Думаешь, я не понимаю? Думаешь, я идиот?
Он перешёл на крик. Не на громогласный, уверенный рёв хозяина дома, а на срывающийся, истеричный крик человека, теряющего последнюю опору. Он снова начал ходить по комнате, теперь уже не кругами, а из угла в угол, как загнанный в клетку, ослабевший зверь. Его движения стали резкими, дёргаными. Он жестикулировал, размахивал руками, словно пытаясь физически придать вес своим словам.
— Я же всё вижу! Как ты там задницей своей крутишь, когда приседания делаешь! Как майку специально натягиваешь, чтобы все твои мышцы было видно! Это что, для меня? Я тебя об этом просил? Нет! Я хочу, чтобы у меня дома была женщина, жена! Мягкая, тёплая! А не этот кусок ходячего мяса, который воняет железом и потом!
Каждое его слово было пропитано ядом. Он больше не пытался её уязвить, он пытался её осквернить. Он брал её достижение — её силу, её волю, её новое тело — и выворачивал его наизнанку, превращая в грязный, пошлый балаган. Он рисовал в воздухе отвратительную картину, где она была не спортсменкой, а дешёвой актрисой в порнографическом спектакле для похотливых зрителей. Он хотел, чтобы ей стало стыдно. Чтобы она почувствовала себя грязной, использованной. Чтобы она сама возненавидела то, чем так гордилась.
Светлана стояла неподвижно. Она слушала его, и внутри неё что-то обрывалось. Не нить терпения — она порвалась уже давно. Обрывался последний, тончайший волосок, связывавший её с этим человеком, с их прошлым, с той жизнью, где его мнение ещё хоть что-то значило. Ярость, копившаяся в ней месяцами, поднималась из глубины души не горячей волной, а ледяным, всепоглощающим потоком. Она поняла, что он не просто не любит её новую. Он её ненавидит. Ненавидит и пытается уничтожить, затоптать, втоптать обратно в грязь той серой, безвольной жизни, из которой она с таким трудом выползла.
И тогда она шагнула к нему. Один шаг. Резкий, решительный. Он инстинктивно отшатнулся, наткнувшись спиной на стену. Она подошла вплотную, глядя ему прямо в глаза. Её взгляд был твёрд, как сталь, которую она поднимала в зале.
— Заткнись. Просто заткнись, Витя. Ты сейчас договоришься.
Но он уже не мог остановиться. Его несло.
— А то что?! Что ты мне сделаешь, а, качок?! Ударишь?! Давай, покажи, какая ты сильная!
И тут её прорвало. Её голос не сорвался, не задрожал. Он зазвучал с новой, пугающей силой, наполняя собой всё пространство комнаты, вдавливая Виктора в стену.
— Я спортом занимаюсь для себя, а не для того, чтобы мужиков цеплять где-либо! Прекрати эти сцены ревности, или будешь искать себе новый дом, потому что тут ты не останешься!
Она произнесла это. Слова, которые зрели в ней так долго, наконец-то были выпущены на волю. Они повисли в воздухе, массивные и неотменяемые, как гранитные плиты. Это был не скандал. Это был приговор.
— Это моё последнее предупреждение, — добавила она уже тише, но от этого ещё более весомо, наклонив голову и глядя на него сверху вниз. — Ещё одно слово на эту тему — и твои пивные бутылки полетят за тобой с балкона.
Ультиматум повис в мёртвом воздухе квартиры. Виктор застыл, прижатый к стене невидимой силой её слов. Его лицо, только что искажённое криком, стало пустым, растерянным. Он моргнул раз, другой, словно пытаясь смахнуть с глаз наваждение. Он смотрел на неё, на эту новую, незнакомую женщину, которая стояла в центре его комнаты и говорила вещи, которые рушили его мир. Он увидел, что она не шутит. В её глазах не было ни капли сомнения, только холодная, выверенная решимость. Это испугало его больше, чем любой крик.
— Ты… — начал он, но голос его был уже другим. Тихим, сиплым, лишённым всякой власти. — Ты меня выгонишь? Отсюда?
Он обвёл взглядом комнату. Свой диван. Свой столик. Свой телевизор. Это была его крепость, его убежище от мира, который требовал слишком многого. И теперь эта крепость дала трещину. Он ждал, что она дрогнет, пойдёт на попятную, скажет, что погорячилась. Это был бы привычный сценарий, дающий ему шанс снова взять верх.
Но Светлана не дрогнула. Она молча обошла его, подошла к журнальному столику. Её движения были спокойными, почти ленивыми. Она взяла в одну руку его недопитую бутылку, а в другую — пустую. Стекло тихо звякнуло. Не поворачиваясь к нему, она пошла в сторону балкона. Виктор смотрел ей в спину, и первоначальный шок в нём начал сменяться тупым, животным страхом. Он понял, что она собирается сделать.
— Света, не надо, — пробормотал он, но слово застряло у него в горле.
Она открыла балконную дверь. Повеяло ночной прохладой, которая на мгновение очистила спёртый воздух комнаты. Она не стала ничего говорить. Просто вытянула руку и разжала пальцы. Он не видел, как полетели бутылки, но услышал. Сначала короткий свист, а потом — глухой, дребезжащий звук удара стекла об асфальт внизу. Один. И второй. Звук был окончательным. Он означал, что черта пройдена.
Она закрыла дверь и повернулась к нему. На её лице не было ни злости, ни торжества. Только усталость и пустота.
Виктор смотрел на неё, и в его мозгу что-то щёлкнуло. Ультиматум. Уничтоженные бутылки. Её ледяное спокойствие. Всё это слилось в одну невыносимую картину его полного, сокрушительного поражения. И тогда на смену страху пришла последняя, самая уродливая стадия ярости — бессильная злоба. Он больше не мог причинить ей боль словами. Он больше не мог её напугать. Но он всё ещё мог осквернить то, что ей дорого.
Его взгляд метнулся по комнате и остановился на её спортивной сумке, сиротливо стоящей у порога. С кривой, мстительной усмешкой он рванулся к ней. Он не пнул её, не швырнул. Он опустился на колени и резко дёрнул молнию. Замок с визгом разошёлся. Виктор запустил руку внутрь и стал вываливать содержимое прямо на грязный коврик в прихожей. Чистое полотенце. Шейкер с остатками протеина. Перчатки для тяги. И, наконец, то, что он искал — её новые, почти неношеные беговые кроссовки. Белоснежные, с яркими розовыми вставками. Символ её новой жизни. Он поставил их рядом, подошвами на пол.
Затем он поднялся, подошёл к холодильнику, открыл его и достал последнюю, нетронутую бутылку пива. Он вернулся к кроссовкам. Светлана смотрела на него, не двигаясь с места. Она не кричала «не смей!», не пыталась его остановить. Она просто наблюдала, как в театре абсурда, понимая, что сейчас увидит истинное лицо человека, с которым прожила столько лет.
Виктор с демонстративной медлительностью открутил крышку. Раздалось шипение выходящего газа. Он наклонил бутылку над первым кроссовком. Золотистая, пахнущая солодом и его личным поражением жидкость полилась внутрь, на белоснежную стельку. Она шипела, впитываясь в пористую ткань, оскверняя, уничтожая саму идею чистоты и стремления. Он смотрел на Светлану, не отрываясь, ожидая её реакции. Когда первый кроссовок был полон до краёв, он так же методично наполнил и второй.
Он закончил, бросил пустую бутылку на пол, где она покатилась и стукнулась о ножку кресла. Он выпрямился, тяжело дыша, и посмотрел на неё с уродливым, жалким триумфом. Он ждал взрыва, истерики, слёз.
Но Светлана молчала. Она медленно перевела взгляд с изуродованной обуви на его лицо. В её глазах не было ненависти. Там было нечто гораздо худшее. Там было окончательное, тотальное омерзение. Она смотрела на него так, как смотрят на раздавленное на асфальте насекомое, которое уже перестало дёргаться. И в этом её молчаливом, брезгливом взгляде Виктор наконец-то увидел конец. Не их ссоры. А всего. Он понял, что только что собственными руками вылил остатки своей жизни в её кроссовки и остался стоять посреди комнаты — чужой, жалкий и абсолютно лишний…
