— Разумеется, справимся, — бросила я с небрежной уверенностью, изучая новую соседку, застывшую на пороге в наглухо застёгнутом пальто.
Нервным жестом она заправила выбившуюся прядь в тугой пучок. Между бровей залегла морщинка беспокойства, тонкие губы напряжены.
Рядом стояла дочь — миниатюрная, бледная, с огромными глазами, хранившими какую-то древнюю усталость, неуместную на детском лице.
— Признательна вам, Анна, — произнесла соседка выверенным тоном. — Вернусь к вечеру воскресенья. За Машей особо следить не придётся, она невероятно… дисциплинированная.
Последняя фраза прозвучала фальшиво, будто послушание ребёнка — не повод для гордости, а результат дрессировки.
Внутри что-то сжалось, сигнализируя об опасности. Интуиция редко меня подводит.
— Мы найдём общий язык, — улыбнулась я вопреки нарастающему дискомфорту. — Надеюсь, ваша мама пойдёт на поправку.
— Благодарю, — отрывисто кивнула соседка, вручая мне потрёпанную сумку. — Её вещи. Минимум, но самое необходимое.
Удивительно лёгкая сумка. Два дня, ребёнок — и практически ничего. Девочка замерла изваянием, избегая встречаться глазами с матерью, лишь вздрогнула, когда та склонилась к ней.
— Будь паинькой. Не создавай Анне проблем, — приказным тоном сказала соседка. От её голоса у меня мурашки побежали — так говорят с подчинёнными, не с детьми.
Маша безмолвно кивнула. Никаких «я тебя люблю», никаких поцелуев в лоб.
Женщина развернулась и зашагала к такси, не бросив ни единого взгляда назад.
— Заходи, Маша, — я едва коснулась её плеча, опасаясь, что ребёнок рассыплется от прикосновения. — Тебя ждёт знакомство с Тимоном, моим рыжим товарищем.
Девочка бесшумно проскользнула в прихожую, словно боялась оставить следы. Тимон, обычно считающий дом своей крепостью, материализовался в коридоре, обнюхал её туфельки и демонстративно потёрся о ноги.
— Ты ему приглянулась, — заметила я с искренним удивлением. — Обычно он проводит тщательный кастинг, прежде чем допустить кого-то в своё окружение.
Маша присела и робко провела ладонью по шелковистой шерсти. Когда Тимон завёл свою моторную песню, её лицо слегка оттаяло. В этот момент в ней проглянул обычный ребёнок, а не маленький призрак.
Занявшись ужином, я наблюдала за ними исподтишка.
Девочка шептала что-то в рыжее ухо, а Тимон внимал с королевской снисходительностью. Сердце кольнуло острой иглой. В памяти всплыло другое детское лицо, другие глаза..
Пять лет назад исчезла моя племянница — растворилась в воздухе из коляски на улице, пока сестра отвлеклась на телефонный звонок. Бесконечные поиски, объявления, ниточки, обрывающиеся в пустоте.
А через два года не стало и сестры — авария. Моя личная незаживающая рана. По ночам до сих пор снятся её крошечные ладошки, тянущиеся из темноты.
— Имбирный чай с апельсином будешь? — спросила я, стряхивая с себя вязкую паутину воспоминаний.
Она молча кивнула, взгляд прикован к столешнице.
— Да, пожалуйста, — выдохнула так тихо, что слова растворились в воздухе.
Ужин проходил в странной хореографии — я лавировала между нейтральными темами, она ела с осторожностью.
— Какие истории тебе по душе? — поинтересовалась я, когда тарелка опустела.
— Не знаю, — ответила она после паузы. — Мама говорит, что книжки — трата времени.
Что-то оборвалось внутри. Какая мать скажет такое ребёнку?
Через открытое окно доносился запах лаванды из моего сада и детский смех с соседней улицы. Маша повернула голову к звуку, и на её лице промелькнуло что-то похожее на тоску.
— Хочешь, пойдём погуляем? — предложила я.
Она испуганно покачала головой.
— Мама не разрешает.
Снова эта «мама». Женщина, которая оставила дочь с почти незнакомым человеком и умчалась, не оглянувшись.
Я смотрела на профиль Маши, на тонкую шею и опущенные плечи, и что-то знакомое мелькало в чертах. Что-то, отзывавшееся болью в груди.
Перед сном я расстелила постель в гостевой комнате. Окна выходили в сад, лёгкий ветерок шевелил занавески.
Маша стояла посреди комнаты, сжимая в руках расчёску — единственную личную вещь, которую достала из сумки.
— Тебе помочь? — спросила я, кивая на спутанные волосы.
Она неуверенно протянула расчёску. Я осторожно провела по волосам, стараясь не дёргать. Они были ломкими, сухими.
Девочка закрыла глаза. По её телу пробежала дрожь, когда я коснулась макушки.
— Всё готово, — сказала я, закончив. — Ложись, я посижу рядом, пока ты не уснёшь.
— Правда? — в её голосе прозвучало неверие. — Вы не… не уйдёте сразу?
— Конечно, нет, — пообещала я. — Я буду здесь.
Маша забралась под одеяло, свернувшись клубочком. Тимон запрыгнул на кровать и устроился рядом. Девочка осторожно положила руку на его мягкую шерсть.
Я смотрела на её лицо, расслабляющееся в полумраке, и не могла отделаться от мысли, что где-то уже видела этот профиль, эту линию подбородка.
Или это просто игра разума, попытка связать боль прошлого с настоящим?
Лунный свет просачивался сквозь занавески, рисуя серебристые узоры на стене. В открытое окно доносился стрекот сверчков.
А внутри нарастала уверенность — что-то здесь не так, и я должна выяснить, что именно.
— Маша, завтракать! — позвала я, расставляя тарелки.
Девочка появилась в дверях кухни, уже одетая в те же вещи.
Волосы аккуратно причёсаны, лицо умыто — всё сделала сама, не побеспокоив меня. Слишком самостоятельная для ребёнка семи лет.
— Апельсиновый сок будешь? — спросила я, показывая на стакан.
Маша уставилась на него как на что-то инопланетное.
— Можно? — прошептала она.
— Конечно, — я улыбнулась, скрывая беспокойство. — И блинчики с джемом тоже можно.
Она подошла к столу, осторожно села на краешек стула. Смотрела на еду, но не притрагивалась.
— Начинай, не жди меня, — подбодрила я.
Маша неуверенно взяла вилку. Положила первый кусочек в рот и замерла. По её лицу пробежала тень наслаждения, тут же сменившаяся привычной настороженностью.
— Вкусно? — спросила я, присаживаясь напротив.
Она кивнула, не поднимая глаз.
— Очень, — прошептала, и это слово прозвучало как признание в чём-то запретном.
После завтрака я предложила порисовать. Достала альбом, краски, фломастеры. Маша смотрела на них как на сокровища.
— Я не умею, — сказала она виновато.
— Не страшно, — я пододвинула к ней лист. — Нарисуй что хочешь. Тимона, например.
Она неуверенно взяла карандаш, начала рисовать. Я делала вид, что занята уборкой, но краем глаза наблюдала.
Её движения становились увереннее. Рисунок получался… странным. Не кот, а дом. Тёмный, с зарешеченными окнами. И маленькая фигурка внутри.
Что-то сжалось в груди. Я подошла ближе.
— Красивый дом, — сказала осторожно. — Это… ваш дом?
Маша вздрогнула, быстро перевернула лист.
— Нет, просто придумала, — её голос дрожал. — Можно я Тимона нарисую?
— Конечно.
Пока она рисовала кота, я украдкой достала телефон. Набрала поисковый запрос: «пропавшие дети последние 5 лет». Потом уточнила: «девочка Маша». Тысячи результатов. Сколько их, потерянных детей?
Маша закончила рисунок и протянула мне. Улыбка, первая настоящая улыбка на её лице.
— Очень похож, — похвалила я. — У тебя талант.
Она покраснела от удовольствия.
День проходил спокойно. Мы обедали, гуляли в саду, читали книжку. Маша постепенно оттаивала, иногда даже смеялась. Но стоило задать вопрос о маме, о доме — и она снова замыкалась.
Вечером пришло время купаться. Я набрала тёплую воду, добавила пены, поставила игрушки.
— Готово! — позвала я. — Иди, я помогу.
Маша вошла в ванную, нерешительно глядя на воду.
— Пена… — прошептала она. — Как облака.
— Да, красиво, правда? Я помогу тебе вымыть голову.
Она плескалась в пене, постепенно расслабляясь.
Я мягко намыливала её волосы, не показывая, как меня трясёт от ярости и боли. Я увидела следы на ее плечах.
Когда пришло время ополаскивать, я наклонила её головку назад. И замерла. На шее, прямо под линией роста волос — родимое пятно.
Три тонкие полоски, как будто кто-то провёл кисточкой.
Такое же пятно было у моей племянницы. У той самой девочки, которую искали пять лет.
— Что случилось? — спросила девочка, заметив моё оцепенение.
— Ничего, — выдавила я. — Просто… вода в уши не попала?
— Нет, всё хорошо.
Мысли лихорадочно метались. Это совпадение? Или…
— Спокойной ночи, — прошептала я, укрывая её одеялом.
— Спокойной ночи, — ответила она, и добавила тихо: — Спасибо, что вы добрая.
***
Когда она уснула, я бросилась к компьютеру. Руки дрожали, когда я вводила пароль. Нашла старые фотографии. Фотографии сестры и маленькой племянницы.
Увеличила снимок, где Маше около года — крошечная, повёрнутое спиной. Родимое пятно отчётливо видно.
Три полоски. Точно такие же.
Сердце колотилось в горле. Я нашла ещё одно фото — Маша улыбается, смеётся, глядя в камеру, тут ей два. И эти глаза… тот же разрез, те же крохотные золотистые крапинки на радужке.
Сомнений не оставалось. Девочка, спящая в соседней комнате — моя племянница. Девочка, которую украли пять лет назад.
Я прижала руку ко рту, сдерживая крик. Что делать? Звонить в полицию сейчас? А если эта женщина вернётся раньше?
Если заберёт Машу и исчезнет навсегда?
Телефон выскользнул из дрожащих пальцев, с глухим стуком упал на ковёр. В голове бился только один вопрос: как защитить ребёнка, которого я только что нашла?
Первые лучи солнца пробивались сквозь щели в жалюзи. Я не сомкнула глаз. Всю ночь собирала доказательства, сравнивала фотографии, перечитывала старые статьи о пропаже племянницы.
Позвонила своему другу-адвокату, объяснила ситуацию. Он пообещал приехать к обеду и привезти бывшего коллегу из полиции, которому доверяет.
— Не спугните её, — предупредил он. — Если вы правы, нужно действовать аккуратно.
Маша проснулась около восьми. Вышла на кухню, сонно потирая глаза.
— Доброе утро, — улыбнулась я, пряча за спиной папку с фотографиями. — Как спалось?
— Хорошо, — она замялась. — Можно мне погладить Тимона?
— Конечно! Он тебя уже искал.
Девочка присела на пол рядом с котом, зарылась пальцами в рыжую шерсть. Он тут же заурчал, подставляя голову. Что-то дрогнуло внутри — это могло быть у нас всегда. Все эти пять лет.
— Маша, — начала я осторожно, — а ты помнишь, когда познакомилась со своей… мамой?
Она напряглась, рука на шерсти кота замерла.
— Она всегда была моей мамой, — ответила механически.
— А другую маму ты помнишь? Может быть, когда ты была совсем маленькой?
Её глаза расширились от страха. Она начала быстро гладить кота, не глядя на меня.
— Нет, — прошептала она. — Только… — Она осеклась.
— Только что? — мягко подтолкнула я.
— Ничего. Я не должна говорить. Мама будет сердиться.
Я присела рядом с ней, стараясь не напугать.
— Тебе нечего бояться со мной, — произнесла я, вкладывая в эти слова всю искренность, на которую была способна. — Даю тебе слово.
Маша подняла глаза — настороженные, ищущие подвох — потом снова вернулась к своему рыжему убежищу.
Её тонкие пальцы блуждали по шерсти Тимона, словно искали в этом размеренном движении опору, точку соприкосновения с реальностью, которая не причиняет боли.
— Иногда я вижу сны, — наконец проговорила она. — Там другой дом. И женщина поёт мне песню. И ещё там качели… красные.
У меня перехватило дыхание. В нашем дворе были красные качели. Сестра качалась на них с Машей каждый вечер, напевая колыбельную.
— А что за песня? — спросила я, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Она замотала головой.
— Я не помню слов. Просто… мелодия.
— Можешь напеть?
Маша зажмурилась и очень тихо напела несколько нот. «Спи, моя радость, усни»… Колыбельная, которую сестра пела дочери каждый вечер. Ну как-то похоже.
Звонок в дверь прервал наш разговор. Маша вздрогнула, инстинктивно прижавшись к полу.
— Всё хорошо, — успокоила я. — Это мои друзья. Они помогут нам.
Она недоверчиво посмотрела на меня. Я осторожно взяла её за руку.
— Обещаю, тебе не нужно бояться. Просто подожди здесь с Тимоном, хорошо?
Я открыла дверь. На пороге стояли Михаил, мой друг-адвокат, и Сергей, полицейский.
— Уверена? — спросил Михаил без предисловий.
— На сто процентов, — ответила я. — Родимое пятно, глаза, даже колыбельную она помнит.
Сергей кивнул.
— Я связался с отделом по розыску. Нам нужны её фотографии и прямой контакт с девочкой.
— Да, но не напугайте её. Она и так запугана.
Мы прошли на кухню. Маша сидела, прижав колени к груди, Тимон устроился рядом, как верный страж.
— Привет, Маша, — мягко сказал Михаил. — Я друг Анны. А это Сергей. Мы пришли поговорить.
Девочка настороженно кивнула.
— Маша, те сны, о которых ты мне поведала, — начала я, осторожно подбирая слова. — Помнишь? Красные качели и колыбельная…
Она вскинула глаза, как вспугнутая птица — сначала на незнакомцев, потом на меня.
— Это не сны, — я осторожно взяла её за руку. — Это воспоминания. Настоящие.
Лицо девочки исказилось от замешательства.
— Но мама говорит…
— Женщина, с которой ты живёшь… — я сделала глубокий вдох, — она не твоя настоящая мама.
Маша отшатнулась, попыталась вырвать руку.
— Нет! Вы обманываете! — в её голосе звучал страх.
— Посмотри, — я достала фотографию. — Это твоя настоящая мама. Моя сестра. А вот ты, когда была маленькой.
Маша уставилась на снимок. На нём — молодая женщина с такими же, как у неё, глазами держит на руках хохочущую малышку.
— Я… я не помню, — прошептала она, но в глазах что-то дрогнуло.
— А это твоё родимое пятно, — я показала другую фотографию, где отчётливо виден затылок двухлетней Маши с характерной отметиной. — Такое же, как у тебя сейчас.
Она машинально потянулась к шее, нащупывая его.
— Но почему… почему она говорит, что она моя мама?
Сергей присел перед ней на корточки.
— Маша, эта женщина забрала тебя от настоящей мамы. Ты была маленькой и не помнишь. Но мы собираемся всё исправить.
В этот момент раздался звук подъезжающей машины. Я подбежала к окну — такси остановилось у дома. Из него вышла соседка, быстрым шагом направляясь к двери.
— Она вернулась, — выдохнула я. — Раньше срока.
Сергей выпрямился, кивнул Михаилу.
— Мы готовы. Анна, уведи девочку в другую комнату. Мы сами с ней поговорим.
Я взяла Машу за руку.
— Пойдём, солнышко. Всё будет хорошо.
— Она рассердится, — прошептала девочка, дрожа. — Она всегда сердится, когда я…
— Она утратила власть над тобой, — проговорила я с тихой решимостью. — Навсегда.
Едва мы скрылись в спальне, входная дверь отозвалась звонком.
Сквозь стену долетали обрывки разговора: размеренный, почти деловой голос той, что называла себя матерью Маши; выверенные, отточенные вопросы Сергея.
— Что там? — прошептала Маша, инстинктивно отступая в угол комнаты.
— Восстановление справедливости, — ответила я, заключая её дрожащие плечи в кольцо рук. — Твоя настоящая семья долго искала тебя. И теперь никогда не отпустит.
Дверь приоткрылась, впуская Михаила. В его глазах — спокойная уверенность выигранного сражения.
— Всё разрешилось, мы ее взяли, — сообщил он негромко. — Полиция в пути. Наши доказательства безупречны.
За его силуэтом, на диване в гостиной, я различила фигуру соседки. Она сидела, словно восковая фигура — бледная, с застывшим взглядом человека, чей мир рушится на глазах.
Сергей возвышался рядом — неподвижный страж, готовый пресечь любую попытку бегства.
— И что теперь? — спросила я, крепче прижимая к себе Машу.
— Экспертиза ДНК подтвердит родство, — ответил Михаил. — Но с теми доказательствами, что у нас есть… Это дело нескольких дней, максимум недели.
Приехала полиция. Женщину увели. Она не сопротивлялась, только один раз обернулась и посмотрела на Машу пустым взглядом. Без любви, без раскаяния. Просто… пустота.
Маша не плакала. Только смотрела широко раскрытыми глазами на фотографии, которые я ей показывала. На свою настоящую маму. На себя — двухлетнюю, счастливую.
Следователь из отдела розыска забрал наши показания и фотографии.
— Такие случаи редкость, — сказал он перед уходом. — Пять лет… обычно мы не находим их спустя столько времени.
Вечером мы с Машей сидели на веранде. Тимон дремал у её ног, она пила какао, оставляя молочные «усы» над губой.
— А теперь куда? — она подняла на меня серьёзный взгляд.
— Домой, ко мне, — ответила я, глотая ком в горле. — Я твоя тётя, Машенька. Сестра твоей мамы.
— Где моя настоящая мама? — спросила она почти шёпотом.
— Она очень тебя любила, — начала я осторожно. — И долго искала. Но… она теперь на небе. И радуется, что ты нашлась.
Маша помолчала.
— Ты правда моя тётя?
— Да, родная, — кивнула я, не сдерживая слёз. — И я тебя больше никому не отдам.
Она отставила чашку, подошла и обняла меня за шею. Её тёплое тело доверчиво прижалось к моему.
— Я помню, — прошептала она. — Красные качели. И песню. И тебя… ты приносила мне синий пластилин.
Моё сердце замерло. Она действительно помнила.
— Тётя Аня, можно мне снова синий пластилин?
— Можно всё, — улыбнулась я сквозь слёзы. — Абсолютно всё.
Тимон мурлыкал, словно тоже давал обещание: всё будет хорошо. Мы – маленькая, но настоящая семья.
Маша взяла меня за руку. Её пальцы больше не дрожали.
— Теперь ты в безопасности, — прошептала я.
— Я знала, что однажды вернусь, — сказала она тихо. — Всегда знала.
Я подошла, чтобы раскачать её, и вдруг почувствовала рядом чьё-то незримое присутствие. Моя сестра… Она была здесь, с нами, в шелесте листвы, в смехе дочери, наконец-то вернувшейся домой.
