— Я просила твою мать не давать ребёнку сладкое, у него аллергия! А она опять тайком накормила его конфетами! Ей что, важнее сделать мне назло, чем здоровье собственного внука?! Всё, больше она его не увидит без моего надзора! — Марина не кричала, она почти чеканила слова, вбивая их в мужа, как гвозди.
Она стояла посреди комнаты, скрестив руки на груди, и смотрела на Стаса. А он, в свою очередь, смотрел на сына. Пятилетний Миша сидел на диване и с увлечением катал по полу маленький красный грузовик, не обращая внимания на грозовую атмосферу. Он уже привык, что когда он возвращается от бабушки, мама с папой начинают так странно и громко разговаривать. Единственное, что его беспокоило — это щёки. Они горели, будто кто-то приложил к ним две раскалённые монеты. Багровые, горячие на ощупь пятна были безошибочным приговором. Это был шоколад. Снова.
— Марин, ну не начинай, — Стас устало потёр переносицу. Он только что пришёл с работы, даже не успел снять ботинки, а его уже встретили на пороге и втянули в эпицентр конфликта. — Я уверен, это случайно. Может, он сам где-то взял…
— Случайно? — Марина сделала шаг к нему. Её спокойствие было обманчивым, как затишье перед ураганом. — Сам взял? Стас, не делай из меня идиотку. В её доме конфеты не лежат на видном месте. Она их прячет, как партизан прячет патроны. А потом выдаёт по одной, как награду. Как её «маленький секрет» с внуком. Секрет от злой мамы, которая не даёт ребёночку «радости». Я нашла в кармане его куртки фантик. От «Мишки на Севере». Её любимые. Какие ещё нужны доказательства?
Стас вжал голову в плечи. Он ненавидел эти моменты. Он чувствовал себя канатоходцем, балансирующим над пропастью, где с одной стороны — жена, а с другой — мать. И канат натягивался всё сильнее.
— Ну, мама же его любит, балует… Она не со зла.
Эта фраза стала детонатором. Спокойствие Марины лопнуло, как перегретый паровой котёл.
— Любит?! Это не любовь, Стас, это эгоизм в чистом виде! Это вредительство! Когда врач тебе чёрным по белому пишет в карточке «аллергия на какао-продукты», а ты всё равно пичкаешь ребёнка шоколадом — это не любовь! Это демонстрация власти! Это способ показать мне, что её слово важнее моего, важнее рекомендаций врача, важнее самочувствия её же внука! Она каждый раз кивает, смотрит мне в глаза своими честными-пречестными очами и говорит: «Да, Мариночка, конечно, я всё понимаю, никакого шоколада». А потом я забираю от неё ребёнка с вот таким лицом! Ей плевать! Ей просто плевать на мои слова, на мои просьбы, на моего сына!
Она замолчала, тяжело дыша. Её кулаки сжались так, что побелели костяшки. Стас смотрел на неё с несчастным видом, не зная, что сказать. Он открыл рот, потом закрыл. Наконец, выдавил:
— Я поговорю с ней. Я ей всё скажу…
— Не надо. — Марина остановила его одним словом. Её голос вдруг стал ровным и холодным, как сталь. Вся ярость, весь огонь в один миг сменились ледяной решимостью. Она посмотрела на него в упор, и от этого взгляда Стасу стало неуютно. — Разговоры бесполезны. Мы это уже проходили. Десятки раз. Больше не будем. С этого дня твоя мама видит Мишу только здесь, у нас дома. По субботам. Ровно на два часа, с четырёх до шести. И только в моём присутствии. Один шаг за порог с внуком или одна конфета в его руке — и она не увидит его до следующего дня рождения. Можешь передать ей мои слова дословно.
Неделя до субботы превратилась в тягучее, вязкое ожидание. Тишина в квартире была не мирной, а напряжённой, как натянутая струна. Стас ходил по дому тенью, старательно обходя острые углы и тему предстоящего визита матери. Он передал ей слова Марины. Что именно он сказал и какими выражениями, Марина не спрашивала. Судя по гробовому молчанию в телефонной трубке, когда она на днях звонила свекрови по какому-то бытовому вопросу, ультиматум был донесён в полной мере. Марина не готовилась к приёму гостьи. Она не пекла пирогов и не натирала до блеска полы. Она готовилась к обороне.
Ровно в четыре часа раздался резкий, почти враждебный треск звонка. Стас дёрнулся, словно от удара током, и пошёл открывать. Марина осталась сидеть в кресле в гостиной, положив ногу на ногу. Она не собиралась изображать радушную хозяйку.
Валентина Сергеевна вошла не как гостья, а как инспектор, прибывший с проверкой в неблагополучную колонию. Она была одета в свой лучший костюм, на лице застыло выражение оскорблённого достоинства. Миша, услышав знакомый голос, выбежал в коридор.
— Ба!
— Мишенька, мой золотой! — Валентина Сергеевна наклонилась, чтобы обнять внука, но её взгляд поверх его головы был направлен вглубь квартиры, где в кресле сидела Марина. — Ну, здравствуйте. Пришла по расписанию. Отмечаться нужно где-нибудь?
Марина не ответила, лишь слегка кивнула. Стас, почувствовав, как воздух густеет, засуетился.
— Мам, проходи, раздевайся. Миша, покажи бабушке свои новые машинки.
Валентина Сергеевна сняла пальто и прошла в гостиную. Её взгляд скользнул по Марине, задержался на ней на секунду дольше необходимого и переместился на внука. Миша уже тащил к ней коробку с конструктором.
— Давай, мой хороший, будем строить башню. Самую высокую, до потолка. А то что-то воздуха здесь маловато, дышать совсем нечем.
Это был первый выстрел. Марина даже не пошевелилась. Она взяла со столика книгу, открыла её и сделала вид, что читает, хотя на самом деле всё её внимание было сосредоточено на паре, играющей на ковре. Она была надзирателем. Тюремщиком на своей собственной территории. Каждое слово свекрови, каждый её жест проходили через невидимый фильтр её внимания.
— Бедненький мой, коленочки-то все в синяках. Совсем тебя мамка загоняла по своим кружкам? — продолжала Валентина Сергеевна, поглаживая ногу Миши. — Ничего, сейчас бабушка пришла, отдохнёшь хоть немного.
Миша, не понимая второго дна её слов, просто кивал. Он был рад бабушке, но атмосфера его смущала. Он чувствовал напряжение, исходившее от молчавшей матери и необычно язвительной бабушки. Его игра была не такой весёлой, как обычно.
— Ба, а мы пойдём гулять? На площадку? — спросил он, протягивая ей деталь конструктора. Валентина Сергеевна с трагическим вздохом посмотрела на Марину.
— Нет, мой мальчик. Нам гулять не разрешено. Бабушке теперь к тебе можно только с разрешения, по часам, как к космонавту перед полётом. Будем сидеть здесь, в четырёх стенах.
Стас, который до этого молча сидел на диване, уставившись в телефон, не выдержал.
— Мам, ну прекрати.
— А что я такого сказала? — Валентина Сергеевна невинно вскинула брови. — Я просто объясняю ребёнку новые правила. Он же должен понимать, почему его держат под домашним арестом.
Марина перевернула страницу книги. Её лицо было непроницаемым. Она не даст им того, чего они оба — и свекровь, и муж — от неё ждали. Она не ввяжется в перепалку. Её сила была в этом холодном, отстранённом контроле.
Время тянулось невыносимо. Два часа казались вечностью. Когда стрелка настенных часов показала без пяти шесть, Марина беззвучно отложила книгу и встала. Она подошла к окну, постояла секунду и повернулась.
— Ваше время вышло, Валентина Сергеевна.
Свекровь замерла с деталью конструктора в руке. На её лице отразилось сначала недоумение, а потом — плохо скрываемая ярость. Она не ожидала такой прямой, почти казарменной команды. Стас вжал голову в плечи ещё глубже.
— Уже? — она посмотрела на часы с деланым удивлением. — Как быстро летит время в приятной компании. Ну что ж, Мишенька. Бабушке пора.
Она встала, отряхнула юбку и поцеловала внука в макушку.
— До следующей субботы, мой хороший. Если, конечно, нас опять не посадят под арест за плохое поведение. Она бросила на Марину последний испепеляющий взгляд и, не сказав больше ни слова, прошествовала в коридор. Стас поплёлся её провожать. Марина осталась стоять посреди комнаты. Она победила в этой битве. Но она отчётливо понимала, что это была лишь первая осада. И война только начинается.
Субботы превратились в подобие дурного ритуала, обязательного и мучительного для всех. Вторая суббота прошла в напряжённом молчании, третья — под аккомпанемент едких замечаний Валентины Сергеевны о том, как плохо кормят её внука, раз он такой бледный. К четвёртой субботе все трое уже играли свои роли на автомате. Марина — молчаливый надзиратель с книгой в руках. Валентина Сергеевна — благородная мученица, униженная тиранией невестки. Стас — бесплотная тень, растворяющаяся в диване при первых признаках грозы.
В этот раз Валентина Сергеевна вела себя иначе. В ней не было показной трагичности и пассивной агрессии. Она была почти любезна, сосредоточена на Мише, и эта внезапная смена тактики насторожила Марину больше, чем открытая враждебность. Свекровь принесла с собой не конфеты, а настольную игру — старое, ещё советское лото с деревянными бочонками в мешочке. Безупречный ход. Это была игра из её собственного детства, игра, против которой Марина не могла ничего возразить.
Они сидели на ковре. Валентина Сергеевна с нарочитым азартом выкрикивала номера, а Миша радостно закрывал их картонными кружочками.
— Двадцать два! Гуси-лебеди! Ищи, мой хороший, ищи! Вот она, твоя удача! — Сорок четыре! Стульчики! — вторила она, хитро поглядывая на Марину.
Марина наблюдала за ними поверх книги. Она чувствовала себя охотником, который часами сидит в засаде, зная, что зверь где-то рядом. Она не могла расслабиться ни на секунду. Этот напускной мир был обманчив. Валентина Сергеевна не смирилась. Она затаилась, выжидая момент для удара. И Марина знала, что он последует.
Момент настал неожиданно. Завибрировал телефон Марины, лежавший на столике. Номер был рабочий, неотложный. Она поморщилась. Обычно она игнорировала звонки в это время, но сейчас ситуация была критической. Марина бросила быстрый взгляд на ковёр. Свекровь и внук были полностью поглощены игрой. Она встала и, не выпуская их из поля зрения, отошла к противоположной стене комнаты, повернувшись вполоборота.
— Да, слушаю. Нет, отчёт ещё не готов. Я же сказала, там нужны правки от смежников.
Она говорила тихо, быстро, одним ухом прислушиваясь к разговору в телефоне, а другим — к происходящему за спиной.
— Семнадцать! — бодро провозгласила Валентина Сергеевна. — Где же наш семнадцатый бочонок?
Именно в эту секунду, пока Марина отвлеклась на сложный технический вопрос коллеги, всё и произошло. Это было почти неуловимое движение. Рука свекрови скользнула из её ридикюля, который лежал рядом с ней на полу. Быстрый, как у фокусника, жест. Крошечная, завёрнутая в золотистую фольгу шоколадная медалька легла на ладонь Миши, и пальцы бабушки тут же накрыли её, заталкивая в карман его джинсов.
— Это наш маленький секрет, — прошептала она ему на ухо, заговорщицки подмигнув. — Только маме ни слова.
Миша замер на мгновение, его детское личико отразило смятение. Но это был секрет. С любимой бабушкой. Он кивнул, и его пальцы крепче сжали твёрдый кругляш в кармане.
— Да, я всё поняла. В понедельник утром будет у вас, — сказала Марина в трубку и отключилась. Она обернулась. Игра продолжалась. Ничего не изменилось. Но что-то в воздухе неуловимо поменялось. Во взгляде свекрови, который она мельком бросила на Марину, было едва заметное торжество.
Остаток времени прошёл гладко. Ровно в шесть Валентина Сергеевна начала собираться сама, не дожидаясь команды.
— Ну всё, мой чемпион. Бабушке пора. В следующую субботу обыграю тебя! — она поцеловала внука и, бросив на Марину холодный, победительный взгляд, удалилась.
Вечером, после того как Миша искупался, Марина забирала его одежду, чтобы бросить в стирку. Она машинально сунула руку в карман его джинсов, чтобы проверить, не забыл ли он там какой-нибудь камушек или деталь от конструктора. Её пальцы наткнулись на что-то маленькое, шуршащее. Она вытащила это на свет. На её ладони лежала смятая золотистая обёртка от шоколадной медальки. Марина застыла. Она не чувствовала гнева. Она не чувствовала обиды. Она стояла посреди детской комнаты и смотрела на этот жалкий кусочек фольги, и внутри неё росла и кристаллизовалась ледяная, абсолютная ясность. Это была декларация войны. И она была принята.
Марина не стала устраивать скандал. Когда Стас вернулся с работы, она сидела за кухонным столом. Перед ней на белой поверхности, словно улика, лежал крошечный золотистый фантик. В квартире было тихо, Миша уже спал. Эта тишина была тяжелее и страшнее любого крика. Она была окончательной.
— Устал? — спросила она ровным, безжизненным голосом.
Стас, войдя на кухню, сразу увидел обёртку. Он замер на пороге, и его лицо приобрело то самое виноватое выражение, которое Марина ненавидела больше всего на свете. Выражение побитого щенка, который заранее знает, что его сейчас будут ругать, и уже готов всё стерпеть.
— Марин, я…
— Не надо, — она подняла на него пустые глаза. — Я просто хочу понять.
Он молчал, не зная, какую ложь выбрать на этот раз.
— Ну, это же совсем маленькая… Она, наверное, просто… она его так любит, не может удержаться…
Марина медленно кивнула, будто услышала единственно верный ответ, которого ждала. Она молча встала, подошла к кухонному шкафчику и достала плитку тёмного шоколада. Стас с недоумением следил за её движениями. Она развернула фольгу, и по кухне поплыл густой, приторный аромат. Затем она прошла в гостиную. Стас, как привязанный, пошёл за ней.
В углу комнаты, рядом с Мишиными игрушками, сидел большой плюшевый медведь. Старая, ещё Маринина игрушка, которую она подарила сыну. У медведя был один стеклянный глаз, а второй давно потерялся, и на его месте было аккуратно вышитое крестиком тёмное пятно. Миша обожал его, таскал повсюду и спал с ним в обнимку.
Марина взяла медведя. Она повернулась к Стасу, который остановился в дверях, и с неожиданной силой толкнула его в грудь, заставляя сесть в кресло.
— Смотри.
Он хотел что-то сказать, возразить, но слова застряли в горле. Марина отломила от плитки большой кусок шоколада. И на его глазах, медленно, методично, с холодным, сосредоточенным выражением лица, она начала втирать этот шоколад в плюшевую морду медведя. Она размазывала липкую, тёмную массу по светло-коричневой шерсти, по вышитому носу, по единственному стеклянному глазу, который тут же перестал блестеть и стал мутным. Она не говорила ни слова. Она просто делала это. В этом действии было столько концентрированной, холодной ярости, что Стас сидел парализованный, не в силах пошевелиться.
— Это не шоколад, Стас, — наконец произнесла она, не прекращая своего дела. Её голос был таким же ровным и спокойным. — Это её любовь. Вот она. Густая, липкая, пачкающая всё, к чему она прикасается. Она точно так же растирает её по лицу нашего сына. А ты стоишь рядом и говоришь мне, что это просто любовь, что она не может удержаться.
Она отбросила испачканную плитку на пол и показала ему свои ладони, перемазанные шоколадом.
— Она доказала, что ей плевать. Она доказала, что её каприз важнее здоровья её внука. Но самое страшное, что это доказал и ты. Каждым своим «ну мама же любит», «она не со зла». Ты не между нами. Ты всегда был с ней. Вы — одно целое. Организм, который не уважает ни меня, ни безопасность моего ребёнка.
Марина вытерла руки о кухонное полотенце, которое всё это время сжимала в другой руке, и бросила его на изуродованного медведя. Она посмотрела на мужа взглядом абсолютно чужого человека.
— Я устала от твоих разговоров. И от её проверок. Больше не будет никаких суббот. Твоя суббота на два часа теперь будет длиться всю неделю. Только проходить она будет в доме твоей матери. Можешь идти к ней. Прямо сейчас.
Стас смотрел то на неё, то на медведя, и его лицо исказилось от ужаса и непонимания. Он наконец осознал, что это не очередной скандал. Это приговор.
— Вещи, — добавила Марина так, будто говорила о прогнозе погоды. — Свои вещи можешь забрать завтра или послезавтра. В любое время, когда Миши не будет дома. Я не хочу, чтобы он это видел…
