— А Марина где?
Вопрос прозвучал не как приветствие, а как щелчок кнута. Алевтина Семёновна стояла на высоком крыльце дачного дома, подбоченившись. В одной руке она держала тяжёлую лейку, из носика которой на доски капала вода, оставляя тёмные, быстро испаряющиеся пятна. Её поза, её взгляд, вся её фигура в выцветшей от солнца и стирок футболке и практичных тёмных штанах выражали не радость от приезда сына, а инспекцию. Она была не матерью, встречающей ребёнка, а властной хозяйкой своего маленького земельного надела, которая проверяла, вся ли рабочая сила прибыла на место.
Стас молча поставил на землю увесистый рюкзак и спортивную сумку. Он не стал уклоняться от её взгляда, встретив его прямо. Воздух был густым и тёплым, пах разогретой землёй, флоксами и едва уловимой сыростью от недавнего полива.
— Мама, привет, — его голос был спокойным, ровным, без тени заискивания или вины. — Марина дома. Я её оставил.
Он произнёс это как простой, непреложный факт, не требующий обсуждения. Но именно эта спокойная уверенность и стала той искрой, что упала на порох. Лицо Алевтины Семёновны, до этого просто строгое, начало медленно меняться. Тонкие губы поджались, превратившись в жёсткую, бескровную линию. Морщинки у глаз, которые могли бы быть от улыбки, углубились, но уже от совсем другого чувства.
— Оставил? — переспросила она, и в этом одном слове прозвучало такое ледяное недоумение, будто он сообщил ей, что решил поджечь дом. — Это ещё что за новости? Она заболела?
— Нет, она не заболела. Она устала, — так же ровно ответил Стас, намеренно не повышая голоса. Он видел, как наливаются кровью уши матери, и понимал, что буря неизбежна. — Она всю неделю работала без единого выходного, по двенадцать часов. Я сам настоял, чтобы она осталась и просто выспалась. Мы же люди, а не роботы.
Слово «устала» окончательно сорвало с Алевтины Семёновны маску даже подобия приличия. Она с грохотом поставила лейку на пол, отчего несколько досок на крыльце жалобно скрипнули.
— Устала? — выплюнула она, и её голос обрёл ту самую скрипучую, неприятную тональность, которую Стас ненавидел с детства. — А я, по-твоему, не устала? Я тут с шести утра на ногах! Грядки эти сами себя не прополют, огурцы сами не соберутся! Или ты думаешь, всё это на дереве растёт, а я прихожу и просто в корзинку срываю?
Она обвела рукой свои владения: идеально ровные ряды помидоров, подвязанных к колышкам, пышные кусты кабачков, аккуратные бороздки с морковью. Это был не просто огород. Это было её поле боя, её священное место, где она была полноправным диктатором, и любой, кто не разделял её трудового фанатизма, автоматически становился предателем.
— Ты пойми, Станислав, — она сделала шаг к краю крыльца, нависая над ним. — Дача — это не курорт. Это работа. И если твоя жена хочет зимой есть домашние соленья, а не магазинную отраву, то пусть потрудится летом. Или она думает, что ей всё на блюдечке принесут? Отдыхать она будет на пенсии. Если заслужит.
Стас молча смотрел на неё. Он не спорил. Он слушал. Каждое её слово было не просто упрёком. Это была декларация, утверждение её миропорядка, в котором не было места человеческой усталости или желанию отдохнуть. Были только долг и повинность. И с каждым её словом его лицо, до этого просто спокойное, начинало каменеть, превращаясь в бесстрастную маску. Он ждал. Он знал, что это только начало.
— Ты что, не понимаешь, Станислав? Это не просто усталость. Это позиция. Это демонстрация, — Алевтина Семёновна произнесла это так, будто раскрывала сыну глаза на государственный заговор. Она сошла с крыльца и теперь стояла с ним на одном уровне, на вытоптанной у входа траве. Её близость была агрессивной, вторгающейся. Она говорила негромко, но каждое слово было наполнено едкой, концентрированной правотой. — Она показывает мне своё место. И твоё заодно. Что она тут главная, а её желания — закон.
Стас смотрел поверх её головы, на дальний конец участка, где под старой яблоней темнела скамейка. Он пытался сосредоточиться на этом мирном образе, чтобы не дать раздражению прорваться наружу.
— Мама, это просто выходной. Один выходной день, который человек хочет провести в тишине. В своей постели. Что в этом такого? У неё сложный проект, она спит по четыре часа. Я думал, ты, наоборот, скажешь, что я молодец, что забочусь о ней.
Это было ошибкой. Слово «забочусь» стало для Алевтины Семёновны красной тряпкой. Она издала короткий, горький смешок.
— Заботишься? Ты называешь это заботой? Потакать её лени и капризам? Да моя свекровь, Царствие ей Небесное, если бы услышала такое, она бы меня из дома выгнала. Я, когда замуж за твоего отца вышла, в первый же выходной после свадьбы в шесть утра уже здесь грядки полола. И никто не спрашивал, устала я или нет. Потому что был долг. Было уважение к старшим, к семье мужа. А твоя что? Принцесса на горошине?
— Мам, ну ты же её не звала! Я говорил тебе, что приеду, но про неё речи не было, так что давай больше не будем об этом говорить, хорошо?
Она перешла на новый виток, её голос крепчал, наполняясь металлом праведного гнева. Она ходила вокруг Стаса кругами, как хищник, загоняющий жертву. Её жесты стали резкими, рубящими.
— Я не поняла! Твоя жена что, считает, что к нам на дачу она должна приезжать только тогда, когда её позвали помочь?! Да она быстрее меня должна сюда бежать, чтобы передо мной выслужиться!
— Но, мам…
— Не перебивай! — рявкнула она, перебивая сына. — Чтобы доказать, что она достойна быть женой моего сына! Чтобы я видела, что она не белоручка, не городская фифа, которая только по салонам ходить умеет, а нормальная баба, которая и в огороде порядок наведёт, и у плиты постоит!
Её монолог превращался в манифест, в развёрнутое изложение её жизненной философии. Она говорила не о Марине. Она говорила о мироустройстве, каким оно должно быть в её понимании. О святой, нерушимой иерархии, где она — матриарх, а невестка — послушная исполнительница её воли.
— Ты думаешь, мне в радость в земле ковыряться? Думаешь, у меня спина не болит? Болит, ещё как! Но я делаю. Потому что это для семьи. Для тебя, неблагодарного. Чтобы ты зимой не химией травился, а нормальную картошку ел. А она что? Она устала. Великое дело! Работает она! А я, значит, всю жизнь на диване пролежала?
— У неё другая работа, мама. Она не в поле трудится, она головой работает. Это выматывает не меньше, — тихо вставил Стас, понимая всю тщетность этой попытки.
— Головой? — Алевтина Семёновна остановилась прямо перед ним, и её глаза впились в его лицо. — Пусть своей головой думает, как мужу и его матери угодить! Вот её главная работа! Всё остальное — это блажь и отговорки. Она должна понимать, что войдя в нашу семью, она приняла наши правила. А главное правило — это труд и уважение. А я пока не вижу ни того, ни другого. Только разговоры о том, как она устала.
Стас не ответил. Он просто смотрел на неё, и это его молчание, это отсутствие реакции было для Алевтины Семёновны хуже самого яростного спора. Она привыкла, что её слова вызывают ответную волну — оправдания, гнев, уговоры. Любая реакция давала ей пищу для продолжения, новый повод для атаки. Но его спокойствие было похоже на глухую стену, от которой её обвинения отскакивали, не причиняя видимого вреда. И тогда она поняла, что её идеологический манифест не сработал. Пришло время бить по самому больному.
Она сделала шаг назад, словно для того, чтобы лучше его разглядеть. Её взгляд измерил его с головы до ног — крепкая фигура, уверенная осанка, лицо, которое она когда-то целовала, теперь казалось ей чужим и враждебным.
— Я смотрю на тебя и не узнаю, — её голос изменился. Пропал крик, появилась холодная, змеиная вкрадчивость. — Это она тебя таким сделала? Превратила в свою тень? Где мой сын, которого я растила? Которого отец учил быть мужиком, хозяином в доме, а не прислугой у юбки?
Это был удар ниже пояса, точный и выверенный. Память об отце была для них обоих чем-то священным, и Алевтина Семёновна, не моргнув глазом, превратила её в оружие.
— Он бы сейчас на тебя посмотрел и не поверил. Стыдно бы ему стало. Он-то свою мать на руках носил, каждое слово её ловил. А ты что? Ты позволяешь какой-то девчонке, которую знаешь без году неделю, вытирать ноги о твою собственную мать. Она устала, а ты, как верный пёс, поддакиваешь. Это не забота, Стас. Это слабость. И она это видит. Она видит, что слепила из тебя то, что ей удобно. Мягкого, покладистого, безвольного.
Стас продолжал молчать. Но что-то в его лице дрогнуло. Не боль, не обида. Скорее, лёгкое удивление, будто он наблюдал за каким-то редким и отталкивающим природным явлением. Он видел, как красные пятна пошли по шее и щекам матери — верный признак того, что она вошла в раж и уже не остановится.
— Она ведь специально это делает, ты что, не видишь? — Алевтина Семёновна снова шагнула к нему, понизив голос до заговорщицкого шёпота. — Это её план. Сначала отвадить тебя от друзей, потом — от матери. Чтобы ты был только её. Чтобы никто не мог тебе и слова против неё сказать. Она тебя от нас отрывает, как кусок мяса. А ты и рад. Ты думаешь, это любовь? Нет. Это захват. Она захватывает твою жизнь, твою волю, а ты ей в этом помогаешь. Сегодня она «устала» приехать на дачу, завтра она «устанет» прийти ко мне на день рождения, а послезавтра она скажет тебе, что твоя мать — старая маразматичка, и её нужно сдать в богадельню. И ты согласишься! Потому что ты уже не ты. Ты — её проект.
Он слушал. Он больше не пытался вставить ни слова. Каждое обвинение, каждая ядовитая фраза не вызывали в нём желания спорить. Вместо этого они работали как химический реагент, проявляя скрытое доселе изображение. Он видел не свою мать, обеспокоенную его будущим. Он видел женщину, которая панически боится потерять власть. Женщину, для которой его жена была не продолжением семьи, а конкуренткой, врагом, которого нужно уничтожить или подчинить. И в этой борьбе все средства были хороши: и шантаж памятью отца, и откровенная ложь, и самые грязные манипуляции. Лицо Стаса окончательно застыло, превратившись в непроницаемую маску. Мышцы вокруг челюсти напряглись, но не от сдерживаемого крика, а словно запирая изнутри тяжёлую стальную дверь, за которой навсегда оставались все сыновние чувства. Он дождался, когда она, задыхаясь от собственных слов, наконец выдохнется. Точка невозврата была пройдена.
Алевтина Семёновна замолчала, тяжело дыша. Её грудь вздымалась под выцветшей тканью футболки. Она выложила всё: свой гнев, свою философию, свои обиды. Теперь, по всем законам жанра, который она сама же и установила, должен был последовать ответный взрыв. Она ждала криков, обвинений, хлопанья калиткой. Она была готова к этому, она этого хотела. Ссора была для неё привычной средой обитания, способом утвердить свою правоту и власть.
Но Стас молчал. Тишина, повисшая между ними, была совсем не той, к которой она привыкла. В ней не было напряжения или сдерживаемой ярости. В ней было абсолютное, звенящее ничто. Пустота. Он просто смотрел ей в глаза. Его взгляд был спокойным, ясным и совершенно холодным. Будто он был не участником конфликта, а врачом, который только что выслушал бессвязный бред пациента и поставил окончательный диагноз.
Когда она окончательно выдохлась, и её дыхание стало ровнее, он медленно, с едва заметной усталостью кивнул, словно соглашаясь с каким-то своим внутренним выводом.
— Я понял тебя, мама, — его голос прозвучал ровно, безэмоционально, в нём не было ни капли обиды или злости. Это было простое утверждение факта. Этот спокойный тон испугал её гораздо сильнее, чем любой крик.
Он сделал короткую паузу, давая этой фразе осесть в раскалённом дачном воздухе.
— Марина — моя жена. Женщина, которую я выбрал. Которую люблю. А не твоя помощница или бесплатная рабочая сила, — он произносил слова медленно, чётко, разделяя их, вбивая каждое, как гвоздь. — И раз ты так к ней относишься, значит, ты не уважаешь ни её, ни мой выбор. Ты не уважаешь меня. Ты видишь во мне не взрослого мужчину, построившего свою семью, а всё того же мальчика, которого можно отчитывать и которому можно указывать, как жить.
Он не обвинял. Он констатировал. Его логика была беспощадной и прямолинейной, как удар. Он не оставил ей ни единой лазейки для манипуляции или спора. Он не говорил о чувствах. Он говорил о фактах и их последствиях.
— Поэтому больше ни её, ни меня ты на этой даче не увидишь. Никогда.
Последнее слово он произнёс так же тихо, как и все остальные, но оно прозвучало как выстрел. Он не угрожал. Он выносил приговор. Окончательный и не подлежащий обжалованию.
После этого он, не меняя выражения лица, наклонился, подхватил рюкзак и сумку. Развернулся. И пошёл к машине, стоявшей у ворот. Его шаги по гравийной дорожке звучали оглушительно громко в наступившей тишине. Он не обернулся. Он не колебался. Щёлкнул замок автомобиля. Хлопнула дверца. Заурчал двигатель. Машина медленно развернулась, подняв небольшое облачко пыли, и поехала прочь по просёлочной дороге.
Алевтина Семёновна осталась стоять на том же месте. Её рот был приоткрыт, но из него не вырывалось ни звука. Она смотрела вслед удаляющейся машине, пока та не скрылась за поворотом. Пыль медленно оседала на листья лопухов у забора. Где-то в соседском саду зажужжала газонокосилка. Пронзительно зачирикала какая-то пичуга. Мир вокруг продолжал жить своей обычной, размеренной жизнью.
Она обвела взглядом своё царство. Идеально ровные грядки. Подвязанные помидоры. Пышные кусты цветов, которые она так любила. Всё было на своих местах, всё было в идеальном порядке. Только что она яростно защищала этот мир, этот уклад. И победила. Он остался полностью её. Но впервые за многие годы она ощутила не гордость хозяйки, а оглушающую, бездонную пустоту. Она осталась одна. Посреди своего огорода. Хозяйничать сама…
