— Ты думаешь, если уехала в город и раз в месяц деньги кидаешь, можешь тут хозяйничать? — голос Риты дрожал от злости, но в нем слышался и страх. — Это и мой дом. Мама нам обеим оставила!
Люба замерла, держа в руках краску. От нее пахло скипидаром и чем-то металлическим. Рука затекла, но она не отпускала банку. Не хотела уступать, ни в позе, ни в праве.
— Ты отказалась. Год назад. Подписала бумагу у нотариуса, помнишь? — сказала она спокойно. — Я тогда долги закрыла, коммуналку вытянула из долговой ямы. Ты сама сказала — бери, если хочешь этим заниматься.
Рита сплюнула на землю, поправляя выцветший платок. Она выглядела старше своих тридцати семи: морщины, тяжелые глаза, сутулая спина. Когда-то они были неразлучны. Теперь стояли друг напротив друга, как на границе — ни шагу вперёд.
После смерти матери Люба осталась в доме одна с двумя племянниками на руках. Рита тогда почти не плакала — только ругалась, металась, орала на детей. «Я не для этого рождена!», — бросала она. Работать Рита не хотела, но пенсию мамы получала исправно до последнего дня.
Люба, наоборот, крутилась как могла. Подрабатывала в аптеке, мыла полы в сельсовете, варила обеды для одинокой бабы Нади — соседки через забор. У Нади не было никого, кроме старого кота и самодельного швейного станка.
— Ты мне как родная стала, — говорила баба Надя, гладя Любу по плечу. — Если бы не ты, давно бы кони двинула. Дом тебе оставлю, чтоб не достался чужим…
Люба тогда только отмахивалась. Не верила. Просто делала, что считала нужным: приносила продукты, мыла пол, делала уколы. Сама научилась, чтобы не платить фельдшеру.
Когда Надя умерла — тихо, во сне, — Люба рыдала, будто похоронила мать. Пустой дом остался в её жизни как незакрытая дверь. Но завещание было настоящее. Она отнесла его к юристу в городе — и оформила дом на себя.
Она решила переехать в город, чтобы начать всё сначала. Переезд был сложным. Люба сняла комнату в общежитии, устроилась в клининговую фирму, потом — на ресепшн в санаторий. Через полгода накопила на косметические курсы. Она быстро поняла: у неё получается. Женщины тянулись к ней — тёплая, спокойная, умеющая слушать.
Рита звонила редко. Только когда нужны были деньги. Люба помогала. Всегда. Хотя знала, что сестра врет. «Детям на ботинки», — говорила она, а потом Люба видела в соцсетях фото с шашлыков и «пьяных девчонок» в её сторис.
Дом пустовал. Потихоньку осыпался фасад, крыша подтекала. Соседи шептались, будто в нём теперь бродят подростки. Люба боялась — не за имущество, за память. Она там выросла.
— Надо его спасти, — сказала она как-то сестре. — Давай вложимся. Сдадим летом отдыхающим. Будет доход. Хоть что-то.
— У меня денег нет, — отрезала Рита. — У меня дети.
— Тогда отдай свою долю. Я сама всё сделаю. За свой счёт. Тебе — меньше забот.
Рита молчала долго. А потом, как ни странно, согласилась. Наверное, не верила, что у Любы получится.
Люба взяла кредит. Покрасила стены, заменила окна. Купила дешёвую, но чистую мебель. Поставила кондиционер — без него в селе летом было как в парилке. Всё делала с душой, с воспоминаниями — как мама варила борщ на печке, как они с Ритой прятались от грозы в сарае.
Пока шёл ремонт, она ездила каждые выходные. Иногда ночевала в доме бабушки Нади — там было сыро и пыльно, но всё равно по-своему уютно. Снова пахло её кремом для рук и вишнёвой настойкой.
Весной Люба сдала дом первым квартирантам — паре из Сургута. Те были довольны. Платили вовремя. И жильё, наконец, дышало жизнью.
Именно тогда Рита снова появилась.
— Я просто не знала, что ты у бабки Надьки дом урвала, — говорила она теперь, глядя в упор. — Значит, два дома на тебя, а мне — ничего?
Люба стояла, опершись о дверной косяк. Её сердце билось как в детстве, когда она воровала варенье из подвала. Но тогда всё прощалось. Сейчас — нет.
— Это не «урвала». Это завещание. Я о ней заботилась. Каждый день.
— Да ладно! Я бы тоже заботилась, если бы знала, что она тебе хату перепишет.
Люба устала. Очень. Год пахала, закрывала долги, сидела ночами над расчётами и договором аренды. А теперь — снова «мне положено».
— Чего ты хочешь, Рит? — спросила она наконец.
— Жить тут хочу. Мне некуда. У родственников тесно. А ты, смотри, развернулась: два дома, работа, маникюры!
— Нет, — сказала Люба тихо. — Мы договаривались. Этот дом ты отдала. Другой — мне по завещанию. Я всё сделала сама. Своими руками. А ты даже не спросила, как я жила всё это время.
— Так вот ты какая, — прошипела Рита. — Хитрая. Всё просчитала. Под бабку подмазалась, дом от меня отжала, теперь ещё и деньгу с аренды будешь стричь.
— Это нечестно, — тихо сказала Люба. — Ты ленишься. Ты привыкла, что тебе всё должны. Я тебя не выгоняла, я тебе помогала. Ты отказалась. Я не виновата, что у тебя ничего не получилось.
— Змея! — рявкнула Рита и захлопнула за собой дверь.
Люба не спала всю ночь. Смотрела в потолок, где лениво мигала лампочка. Плакать не хотелось. Было как-то пусто — словно выжжено изнутри.
Она вспоминала, как в детстве они с Ритой лепили пельмени, сидя у окна. Как Рита пряталась у неё под одеялом после кошмаров. Как Люба отдавала ей свои яблоки в школу, потому что та не завтракала.
А теперь всё это больше не важно. Теперь — документы, долги, чужая зависть.
Но Люба знала: назад пути нет. Она шла вперёд. Одинокой, но свободной.
В начале июля Люба приехала в дом, чтобы сменить постельное бельё у квартирантов и покосить траву за двором. Было жарко, пыльно, мошкара лезла в глаза. Она работала молча, слаженно, как всегда. Под вечер подошла пара с чемоданами — новые жильцы. Мужчина крепкий, с густыми усами, женщина — стройная, в очках. Люба провела их, показала душ, объяснила про газ, оставила номер.
— Как у вас тут тепло, — сказала женщина. — Не только погода. В доме — будто кто-то добрый живёт.
Люба улыбнулась, и сердце на секунду дрогнуло. Это было важно. Не зря всё.
Но на следующий день ей позвонила соседка.
— Рита твоя тут. С детьми. В доме. Я думала, ты сдала…
Люба сначала не поняла. Потом бросила всё — и в тот же вечер была в селе.
Рита действительно заселилась. На кухне — её сумки, на кровати — одежда. Дети бегали босиком по комнатам. Ванна залита пеной, храпит пьяный голос в колонке телефона.
— Ты с ума сошла?! — Люба срывалась впервые за долгое время. — Люди приедут! Ты сорвёшь аренду!
— Это и мой дом! — Рита стояла в дверях, руки в боки. — Ты думала, бумажкой меня лишила всего? Ага! Вот пусть суд решает.
— Но ты же сама отказалась! Всё оформлено у нотариуса! Я вложилась. Это не по-человечески…
— А ты по-человечески, да? Два дома урвала — одна! — крикнула Рита. — А я с детьми по съёмным углам мотайся? Мне вообще жить негде!
— Это ты выбрала, — голос Любы дрогнул. — Не я. Я вкалывала, чтобы выбраться. Я ночами плакала, копила на курсы. Ты веселилась. Теперь вспомнила, что есть сестра?
— Мне плевать! Я не съеду. Подам в суд. Отсудим всё по-честному!
Люба не отвечала. Просто развернулась и уехала. В груди жгло — ярость, боль, разочарование.
Следующие недели были как в тумане. Квартиранты, узнав, что дом занят, расторгли договор. Люба вернула деньги. С работы приходила без сил, ела на ходу, почти не спала. Потом поехала к юристу. Достала документы — нотариально заверенный отказ от доли, завещание бабы Нади, все бумаги по ремонту и аренде.
— У вас очень сильная позиция, — сказал юрист. — Всё оформлено по закону. Если дойдёт до суда — вы точно выиграете. Она не имеет права ни на имущество, ни на доход с него.
Но дело было не в суде. Дело — в том, что осталась только зола.
Через два месяца пришло письмо. Рита действительно подала иск — требовала вернуть долю и половину дохода с аренды. Люба смотрела на бумагу и ничего не чувствовала. Только усталость.
На суд она пришла в светлом платье, аккуратно уложенными волосами. Рита — в чёрной куртке, с потухшим взглядом. С ней были дети. Судья слушал, листал бумаги, кивал.
— Имущество делилось добровольно, — сказал он наконец. — Имеется нотариально удостоверенный отказ от наследственной доли. Оснований для удовлетворения иска нет. В иске отказано.
Люба вышла из зала с пустотой внутри. Не радость. Не победа. Просто — конец.
Осенью она вернулась в дом. Там было грязно: разбитая кружка, разводы на полу, одеяла в комках. Всё, что она создавала — растоптано.
Она не плакала. Просто открыла окна, надела перчатки и принялась убирать. Снова. Своими руками. Как умела.
Позже она отмыла окна, убрала старые занавески, поставила свежие цветы. Дом будто выдохнул. И сам стал чище, спокойнее.
На веранде Люба заварила чай. Налил дождь. Тихо. За окнами — темнело, а в ней было светло. Потому что теперь это было её.
И всё, что она сделала — было по-настоящему.
Прошла зима. Весной Люба вернулась в город — она теперь работала в косметологическом кабинете при частной клинике. Записей хватало, женщины приходили по рекомендации. Она жила спокойно, не спеша.
Однажды в ящике почты она нашла конверт. Рукопись Риты — торопливая, кривоватая. Без марки — значит, кто-то положил сам.
Прости.
Я тогда не умела по-другому.
Живём сейчас в однушке. Работаю. Дети вспоминают тот дом.
Говорят, у тебя пахло пирогами.
Береги себя.
Люба долго держала листок в руках. Потом убрала в ящик, подошла к окну и открыла его. Солнечный ветер тронул её щёку.
Жизнь шла. Без злобы. Без вины. Просто — по-новому.
