— Я больше не буду есть эту траву, Юля! Я взрослый мужик и хочу нормальной еды, а не твои паровые котлеты из брокколи! Если хочешь жить в фитнес-лагере, живи в нём одна! — Виктор взорвался, ткнув пальцем в сторону мусорного ведра. Там, поверх картофельных очистков и использованных чайных пакетиков, сиротливо белела разорванная пачка его любимых пельменей, которые он купил всего час назад. Их содержимое, слипшийся замороженный ком, уже начало подтаивать в мусорном пакете.
Юля, стоявшая у кухонного острова, даже не повернула головы. Она методично нарезала авокадо на идеально ровные ломтики, её движения были выверенными и спокойными. Только когда звенящая от гнева тишина стала совсем уж неприличной, она отложила нож и смерила мужа взглядом, каким смотрит учёный на неразумное, но по-своему забавное насекомое.
— Витя, ты ведёшь себя как невежда, — произнесла она ровным, лишённым всяких эмоций голосом. — Я просто забочусь о твоём здоровье. Этот пищевой мусор, который ты тащишь в дом, медленно тебя убивает. Глютен, насыщенные жиры, консерванты… Тебе перечислить всё, что было в этой пачке? Или ты предпочитаешь узнать об этом от кардиолога лет через пять?
Виктор ничего не ответил. Он просто смотрел на неё, на её гладкую кожу, подтянутую фигуру, на её уверенное лицо, не выражавшее ничего, кроме правоты. Он перевёл взгляд на ведро, на безвременно усопшие пельмени, и в его голове что-то холодно щёлкнуло. Спорить было бесполезно. Объяснять, что для него еда — это не только топливо, но и удовольствие, было всё равно что читать лекцию о ядерной физике коту. Он молча развернулся и вышел из кухни.
На следующий день он пришёл с работы не один. Сначала он, пыхтя, втащил в квартиру и проволок по коридору на кухню большую картонную коробку. Юля, читавшая книгу в гостиной, с недоумением наблюдала за его манёврами. Когда картон был сорван, перед ней предстал белый, почти промышленного вида морозильный ларь. Небольшой, но мощный, с толстыми стенками и массивной крышкой. Он был абсолютно чужеродным в их выверенной до миллиметра, отделанной под скандинавский минимализм кухне. Виктор без единого слова водрузил этот белый гроб в свободный угол между холодильником и окном, решительно воткнув вилку в розетку. Ларь тихонько загудел, вступая в свои права.
Затем он вышел и вернулся с двумя огромными, туго набитыми пакетами из супермаркета, из тех, что с усиленными ручками. Он поставил их на пол рядом со своим новым приобретением и начал священнодействовать. Юля, отложив книгу, встала в дверном проёме, скрестив руки на груди. Она молча, с выражением брезгливого любопытства наблюдала за происходящим.
Первым из пакета появился толстый, в полкило весом, стейк рибай в вакуумной упаковке, с красивыми прожилками жира. Он отправился на дно морозилки. За ним последовала пачка пельменей, точно такая же, как вчерашняя. Потом — три коробки замороженной пиццы «Четыре сыра». Упаковка свиных рёбер в медовом соусе. Несколько пачек говяжьих котлет для бургеров. На глазах у ошеломлённой Юли белый ящик методично заполнялся всем тем, что она годами искореняла из их дома как абсолютное зло. Виктор действовал без суеты, как кладовщик, принимающий на склад стратегически важный груз.
Когда последний пакет с замороженной вишней для компота лёг поверх мясных запасов, он с глухим, солидным стуком закрыл крышку. Потом выпрямился, вытер руки о джинсы и посмотрел прямо на жену.
— Вот, — сказал он спокойно, почти буднично. — Это мой продуктовый суверенитет. Ключ будет только у меня. — Он вытащил из кармана маленький металлический ключик и демонстративно покачал им в воздухе. — Ты можешь и дальше питаться солнечным светом и пыльцой фей. Но в мой стратегический запас я тебя попрошу не лезть. Можешь считать это нашей кулинарной демаркационной линией.
Прошло три дня. Три дня холодной войны, в которой морозильный ларь играл роль белого айсберга, молчаливо дрейфующего в углу их кухни. Юля делала вид, что не замечает его. Она обходила его стороной, никогда не задевая, словно это было нечто неприкасаемое и нечистое. Но его тихое, монотонное гудение стало новым фоновым шумом их совместной жизни, и это гудение сводило её с ума. Оно было постоянным, жужжащим напоминанием о бунте Виктора, о его декларации независимости, которую она считала не более чем глупым ребячеством.
Вечером в пятницу она решила нанести ответный удар, но сделала это в своей, утончённой манере. Она не стала кричать или закатывать скандал. Она решила продемонстрировать ему всю пропасть, которая лежала между её миром осознанного питания и его пещерным варварством. Она достала из холодильника пучок свежей, ярко-зелёной спаржи, вяленые томаты и орехи кешью. Её движения были плавными и точными, как у хирурга во время сложной операции. Она поставила на плиту пароварку, и вскоре кухню наполнил тонкий, едва уловимый аромат зелени.
Виктор, сидевший за кухонным столом с телефоном, поднял голову. Он молча наблюдал, как она готовит соус в блендере, как потом красиво выкладывает готовую спаржу на большую белую тарелку, поливая её кремовой заправкой и посыпая лепестками миндаля.
— Какая чистота вкуса, — произнесла Юля, скорее для себя, чем для него, пробуя соус с кончика ложки. — Ничего лишнего. Никакой тяжести. Только энергия в чистом виде.
Это было началом атаки. Виктор отложил телефон. Он дождался, пока Юля сядет за стол со своей тарелкой, полной изящества и самодовольства, и только тогда поднялся. Он не спеша подошёл к своему белому ларю. Вставил в замок ключ, и раздался громкий, вызывающий щелчок, нарушивший благостную тишину кухни. Он откинул тяжёлую крышку и на мгновение склонился над своим сокровищем, выбирая оружие для ответного удара. Через секунду он выпрямился, держа в руках толстый, мраморный стейк.
Юля скривила губы, но промолчала. Она с подчёркнутым изяществом наколола на вилку стебель спаржи. В это время Виктор поставил на огонь тяжёлую чугунную сковороду. Плеснул на неё масла, бросил раздавленный зубчик чеснока. Когда по кухне поплыл пряный чесночный дух, он положил на раскалённую поверхность мясо.
Раздалось громкое, агрессивное шипение, которое мгновенно поглотило и тонкий аромат спаржи, и тихое гудение морозильника. Плотный, мясной дух начал нагло и бесцеремонно колонизировать воздух, вытесняя всё остальное. Виктор стоял у плиты, переворачивая стейк щипцами, и на его лице было сосредоточенное, почти счастливое выражение. Он наслаждался процессом, запахом, звуком.
— Ты не мог бы включить вытяжку? — наконец не выдержала Юля, её голос был ледяным. — Ты отравляешь воздух в моём доме. Этот трупный запах невыносим.
— Почему в твоём? — обернулся Виктор, не переставая следить за мясом. — Я готовлю себе ужин на своей половине кулинарного фронта. Или демаркационная линия распространяется и на воздушное пространство? — Он усмехнулся. — А что касается запаха, то это запах еды, Юля. Настоящей, нормальной еды. Боюсь, тебе, питающейся воздухом и чувством собственного превосходства, этого уже не понять.
Он снял готовый стейк на тарелку, дал ему пару минут «отдохнуть», а затем сел за стол напротив неё. Он не стал ничего добавлять, на его тарелке лежал только большой, сочный, брутальный кусок мяса. Он взял нож и вилку. Первый разрез, и из стейка потёк розоватый сок. Виктор отрезал кусок, отправил в рот и начал демонстративно жевать, глядя жене прямо в глаза. Он ел медленно, с удовольствием, всем своим видом показывая, какое наслаждение ему это доставляет. Юля сидела неподвижно, глядя в свою тарелку с остывающей спаржей. В её глазах плескалась холодная, концентрированная ярость. Она поняла, что её тонкая игра провалилась. Против такого пещерного напора нужны были другие методы.
Поражение в «битве стейков» Юля пережила молча, но не простила. Она поняла, что её тактика пассивной демонстрации превосходства потерпела крах. Виктору было плевать на её тонкие намёки и показательные ужины. Он, как дикарь, радовался своему куску жареного мяса и был абсолютно непробиваем для аргументов о высокой кухне и чистом питании. Морозильный ларь в углу перестал быть просто раздражающим предметом мебели. Он стал монументом его глупости, белым флагом, который он вывесил, сдаваясь своим самым низменным инстинктам. И этот флаг нужно было сорвать.
Она знала, что взламывать замок или устраивать истерики — не её метод. Это было бы слишком грубо, слишком похоже на него. Её план должен был быть изящным, чистым и, что самое главное, оставляющим ей путь для отступления. Решение пришло само собой утром во вторник, когда Виктор, допив кофе, ушёл на работу. В квартире стало тихо. Лишь мерное гудение белого ящика нарушало утреннюю безмятежность. Это гудение было как стук сердца врага.
Юля дождалась, пока звук лифта в подъезде окончательно затихнет. Потом она медленно, почти торжественно, подошла к углу кухни. Она на мгновение замерла, глядя на толстый чёрный провод, змеёй тянувшийся от морозильника к розетке у плинтуса. В этом простом действии была вся суть её плана — никакого вандализма, никакой порчи имущества. Просто лишение источника питания. Она наклонилась, взялась за массивную вилку и с небольшим, но решительным усилием выдернула её из стены. Гудение мгновенно прекратилось. Наступила абсолютная тишина, и эта тишина была для неё музыкой победы. Она выпрямилась, оглядела место «преступления» и с чувством глубокого удовлетворения пошла собираться. Через полчаса она уже выходила из дома — её ждал поход по магазинам и встреча с подругой в кафе. Безупречное алиби.
Виктор вернулся поздно вечером, уставший и голодный. В голове у него была одна мысль — сейчас он быстро сварит пачку пельменей, заправит их сметаной и перцем и наконец-то расслабится. Он вошёл на кухню, бросил ключи на стол и, не зажигая верхнего света, направился к своему ларю. Уже на подходе он почувствовал что-то неладное. На полу, у самого основания морозильника, что-то блестело в тусклом свете из окна. Он провёл рукой — лужа. Небольшая, но липкая. Сердце неприятно ёкнуло.
Он дёрнул крышку. Вместо привычного морозного воздуха в лицо ему ударила волна тёплого, кисловатого запаха. Запаха начавшегося разложения. Его стратегический запас превратился в жалкую, оттаявшую массу. Стейки потеряли упругость и потемнели, плавая в розоватой воде вперемешку с раскисшими коробками от пицц. Пельмени слиплись в один большой, унылый ком серого теста. Всё его продуктовое великолепие, его маленький островок гастрономической свободы, превратился в отвратительную братскую могилу. Он опустил взгляд и увидел вилку, безвольно лежащую на полу.
В этот момент в коридоре щёлкнул замок — вернулась Юля. Она вошла на кухню, изображая на лице лёгкое удивление.
— Витя, ты чего в темноте сидишь? Что-то случилось? — её голос звучал безмятежно и участливо.
Он медленно поднял на неё глаза. В его взгляде не было крика, не было ярости. Было что-то гораздо хуже — холодное, тяжёлое понимание.
— Ты знаешь, что случилось, — сказал он тихо, но так, что каждое слово впивалось под кожу. — Это ты сделала.
Юля картинно всплеснула руками, на её лице отразилось искреннее, как ей казалось, возмущение.
— Что я сделала? Ты в своём уме? Я только что пришла. Наверное, ты сам плохо воткнул вилку, когда устанавливал свою дурацкую коробку. Или, может, электричество отключали днём, я не знаю.
— Не ври, Юля. Просто не ври, — повторил он тем же ровным голосом.
Она подошла ближе, заглянула в ларь и брезгливо сморщила нос.
— Какой ужас. Ну вот видишь? Может, это знак свыше? Знак, что твоему телу и самой вселенной противно то, чем ты пытаешься себя травить. Всё само испортилось. Тебе просто нужно принять это и перестать бороться.
Виктор молча смотрел на неё. На её правильное, красивое лицо, на котором не дрогнул ни один мускул. Он понял, что спорить бесполезно. Она будет стоять на своём до конца, наслаждаясь его бессилием и своей безнаказанностью. Он молча закрыл крышку, отрезая себя от вида своего фиаско. Потом развернулся, достал из шкафчика рулон больших чёрных мусорных пакетов и начал молча, методично выгребать испорченные продукты. Он складывал в мешки свои несостоявшиеся ужины, свои маленькие радости, свою короткую иллюзию суверенитета, а Юля стояла рядом и наблюдала за ним с выражением сочувствующей победительницы. Война перешла черту, после которой правила исчезают.
Следующий день прошёл в густой, вязкой тишине. Это была не та тишина, которая наступает после бури, а та, что ей предшествует. Они двигались по квартире как два призрака, случайно оказавшиеся в одном измерении, старательно избегая смотреть друг на друга. Юля чувствовала себя победительницей, но победа эта имела горький привкус. Она избавилась от гудящего монстра в углу, но что-то сломалось окончательно, и лёгкости от этого не было. Она ждала. Ждала новой вспышки его гнева, криков, обвинений. Но Виктор молчал. Его молчание было плотным, тяжёлым и гораздо более пугающим, чем любой скандал.
Вечером он вернулся с работы. Юля, сидевшая с ноутбуком в гостиной, услышала, как он вошёл, но не стала выходить. Он не произнёс ни слова. Не было привычного шарканья, вздохов усталости. Лишь тихие, размеренные шаги по коридору в сторону кухни. Что-то в этих шагах заставило её оторваться от экрана. Она увидела его со спины — он стоял посреди кухни, держа в руках большой, бесформенный свёрток из плотной крафтовой бумаги, из той, в которую мясники заворачивают товар. Свёрток был тяжёлым, и с одного его угла на линолеум медленно капало что-то тёмно-красное.
Виктор не повернулся. Он проигнорировал пустой и безмолвный морозильный ларь, свою падшую крепость. Его целью был их общий, главный холодильник — сердце её кулинарного мира. Он спокойно подошёл к нему и распахнул дверцу. Яркий светодиодный свет выхватил из полумрака идеальный порядок, царивший внутри: ровные ряды стеклянных контейнеров с киноа и салатом из нута, бутылку с миндальным молоком, пучки зелени в стакане с водой, баночку с пророщенной соей, блок шелковистого тофу. Это был её храм чистоты и здоровья.
Не говоря ни слова, Виктор начал методично вынимать её контейнеры. Он не швырял их, не бросал. Он аккуратно, один за другим, выставлял их на кухонный остров, освобождая полки. Его движения были спокойными и неотвратимыми, как у судебного пристава, описывающего имущество. Юля встала в дверях, наблюдая за этим молчаливым осквернением её святыни, и не могла вымолвить ни слова.
Когда центральная полка холодильника полностью опустела, Виктор положил на стол свой свёрток и начал его разворачивать. Бумага с тихим шорохом поддалась, открывая своё содержимое. Это была свиная голова. Огромная, бледная, с редкой белой щетиной, с плотно закрытыми глазами и пятачком, который казался почти насмешливым. Она была абсолютно сырой, неприкрытой, первобытной. Воплощение всего того, от чего Юля так отчаянно бежала.
Виктор взял голову двумя руками и, как ценный трофей, водрузил её на пустую центральную полку. Он развернул её так, чтобы пятачок смотрел прямо на дверцу. Затем он закрыл холодильник.
— Что… это? — наконец смогла выдавить из себя Юля. Её голос был чужим и слабым.
Виктор медленно повернулся к ней. На его лице не было ни гнева, ни злости. Только холодное, отстранённое спокойствие человека, принявшего окончательное решение.
— Это наша новая реальность, Юля, — произнёс он ровным, безжизненным голосом. — Мой суверенитет расширился. Теперь это не демаркационная линия, а полное и безоговорочное доминирование мясной диеты. Можешь считать, что твой фитнес-лагерь закрыт на санитарную обработку.
Он сделал паузу, обводя взглядом её контейнеры, сиротливо сгрудившиеся на столе.
— Привыкай.
С этим последним словом он развернулся и вышел из кухни, оставив её одну. Юля стояла неподвижно, глядя на гладкую, стальную поверхность холодильника. В глянцевой дверце смутно отражалось её бледное лицо и стоявший за спиной контейнер с пророщенной соей. И ей казалось, что прямо сквозь сталь и пластик, из холодных недр их общего дома, на неё смотрит незрячим, но всепонимающим взглядом мёртвая свинья…
