Два года. Семьсот тридцать дней.
Я считала. Не вслух. Про себя.
Я считала дни, переворачивая тяжелое, неподвижное тело Галины Сергеевны. Считала, меняя компрессы. Считала, вынося судно.
Я считала минуты, пока кормила ее с ложечки, уговаривая съесть еще кусочек «за Андрюшу».
Два года назад я была Екатериной Соколовой, ведущим аудитором в «Гранд-Аудит». У меня был свой кабинет с панорамным окном, перспективы стать партнером и безупречный французский маникюр.
Потом позвонил Андрей. Он был на даче с матерью. Его голос срывался. «Мама… она упала с лестницы… Катя, она не чувствует ног».
Мир сузился до размеров трехкомнатной квартиры, а потом — до одной комнаты, пропахшей лекарствами.
Этот запах — густой, сладко-травяной, въедливый — стал воздухом, которым я дышала. Он был на моей одежде, в моих волосах, на моих руках, как бы я их ни мыла. Запах чужой беспомощности.
Андрей работал за двоих. Он уходил рано, приходил поздно. Целовал меня в висок — я пахла мазью, — и шел к матери.
— Мамуль, ну как ты?
— Плохо, сынок. Ноги как чужие. Если бы не Катюша, я бы уже умерла. Святая она у тебя, святая.
Я слушала это из кухни и механически нарезала овощи для диетического супа-пюре. Святость пахла хлоргексидином и зарождающимися пролежнями.
Я отказалась от карьеры не потому, что муж заставил. Он как раз предлагал нанять сиделку.
— Кать, мы не потянем и ипотеку, и сиделку. Но я найду еще подработку… Ты не должна…
— Я должна, — ответила я тогда. Слишком твердо. Слишком правильно. — Это твоя мама. Значит, и моя. Мы справимся.
Я была классической «хорошей девочкой». Стоиком, который держит на плечах рушащийся мир и боится показать, как дрожат колени. Я даже получила повышение по проекту, пока меняла памперс. Я закрыла ноутбук и заплакала.
Так прошел первый год.
Второй год был хуже. Началась апатия. Моя, не ее.
Галина Сергеевна была капризной больной. Нет, она была тираном.
Она требовала повернуть ее ровно в три часа ночи, потому что «сердце давит». Она просила почесать спину — «левее, нет, правее, ой, теперь выше» — и это могло длиться часами.
Она отказывалась есть, если суп был «недостаточно горячим», и я послушно шла его греть, глотая злые слезы.
— Катюша, ты такая бледная. Тебе бы отдохнуть, — говорила она, протягивая мне пустую тарелку. — Но на кого ж ты меня оставишь?
Иногда я садилась у окна, пока она спала. Открывала свою старую лакированную шкатулку.
Там лежали мамины серьги, тонкая золотая цепочка — мой подарок на тридцатилетие, — несколько колец. Моя прошлая жизнь. Моя единственная ценность, не считая ипотечных метров.
Я смотрела на них, и это было единственное, что еще связывало меня с той, прежней Катей.
Потом я закрывала крышку и шла проверять давление.
Семь месяцев назад у нас был доктор Егоров. Молодой, внимательный невролог из новой клиники.
Он долго стучал молоточком по безжизненным, похудевшим ногам свекрови. Хмурился. Просил ее «попытаться» напрячь мышцы.
Галина Сергеевна трагически вздыхала.
Потом Егоров вышел с нами в коридор. Андрей курил на балконе.
— Екатерина… странно это все, — тихо сказал он. — По всем снимкам и анализам… да, травма была тяжелая. Но за два года! Нервная проводимость должна была восстановиться. Рефлексы есть. Они живые. Она просто… она их гасит.
— В смысле? — не поняла я.
— Она как будто не хочет вставать. Ей нужна не сиделка, ей нужен хороший психотерапевт. И жесткий реабилитационный центр. Она будет ходить, я почти уверен.
В тот вечер я попыталась завести разговор.
— Галина Сергеевна, доктор Егоров говорит, есть шанс. Новая методика…
Такого крика я не слышала никогда. Это был почти визг.
— Вы сговорились! Вы хотите сдать меня в этот хоспис! Убить меня хотите! Катя, я думала, ты мне как дочь!
Она рыдала так, что у нее подскочило давление. Прибежал Андрей. «Катя, зачем ты ее мучаешь? Видишь же — ей плохо! Врач ошибся!»
Она схватила его за руку: «Сынок, не отдавай меня! Я вам обуза, я знаю! Я лучше умру!»
Я отступила. «Хорошо, мама. Простите. Как скажете».
С тех пор тема реабилитации была закрыта.
Жизнь потекла по-старому. Судно. Мази. Повороты по расписанию.
До этой ночи.
Я проснулась не от крика. Я проснулась от запаха.
Другого. Не моего привычного, больничного.
Это был едкий, сухой, горячий запах. Запах плавящейся пластмассы.
Я села на кровати. Андрей спал рядом.
А потом я услышала треск.
— Андрей, вставай! — я затормошила его. — Андрей, дым!
Муж подскочил, ничего не понимая. Его глаза дико вращались в полумраке спальни.
— Что? Катя, что…
— Горим!
Это слово привело его в чувство. Он сорвался с кровати. Я уже натягивала халат.
Мы распахнули дверь в коридор.
Удар. Это был физический удар — густой, горячий, черный дым ударил в лицо. Он валил со стороны кухни и прихожей. Электрощиток. Старая проводка. Я же говорила Андрею…
— Мама! — закричал он.
Первая мысль, единственная. Моя стоическая, въевшаяся в подкорку привычка: сначала она.
— Андрей, полотенца! Мокрые полотенца! — крикнула я, забегая в ванную.
Я сунула ему в руки мокрую ткань, вторую прижала к своему лицу. Мы рванули по коридору к ее комнате.
«Господи, как я ее потащу? — лихорадочно билось в голове. — Она тяжелая. Я не донесу. Коляска! Где коляска?»
Я представила, как буду пытаться разложить эту проклятую коляску, как буду пересаживать ее, а огонь уже лижет пятки…
Андрей вышиб ногой дверь в ее спальню.
— Мама! Мы здесь! Мы спасем!
Комната была полна дыма, но здесь было чище. Окно было приоткрыто на зимнее проветривание, и это спасало.
Но кровать была пуста.
Аккуратно откинутое одеяло. Сбитая подушка. И никого.
— Где она?! — Андрей заметался по комнате. — Она упала! Катя, ищи! Она, должно быть, на полу!
Он бросился на колени, шаря руками по полу в едком дыму. Я видела, как в углу стоит аккуратно сложенная инвалидная коляска. Та, которую я мыла вчера.
— Она не могла упасть! — крикнула я, тоже оглядываясь. — Она же… не двигается…
Тут до меня дошло.
— Андрей, — я схватила его за плечо. — Дым идет из прихожей. Она не могла выползти мимо огня.
— Что ты несешь? Она в панике… может, в ванную… — он уже срывался на истерику.
— Андрей, мы умрем! — я потащила его в коридор. — Ее здесь нет! Мы должны выйти! На улицу!
Огонь уже занимался в прихожей. Языки пламени облизывали вешалку. Было невыносимо жарко.
Мы вывалились на лестничную площадку, кашляя и задыхаясь. Соседи уже выбегали. Кто-то кричал: «Пожарных вызвали!»
Мы скатились по лестнице. Андрей рыдал в голос.
— Она там, Катя… Мама… она сгорела… Я оставил ее…
Я держала его, сама едва стоя на ногах. Сердце колотилось где-то в горле. «Погибла… из-за нас… не успели…»
Мы выбежали во двор. Холодный февральский воздух обжег легкие. В свете уличного фонаря кружился снег, смешанный с пеплом.
Андрей упал на колени возле скамейки.
— Мама…
И тут я ее увидела.
За сугробом, возле соседнего подъезда, в тени. Стояла женщина. В халате и валенках.
Она стояла ровно. На двух ногах.
Я замерла. Это было невозможно.
— Андрей, — прошептала я. — Смотри.
Он поднял заплаканное лицо.
— Кто… — он прищурился. — Мама?
Его крик был похож на вой раненого зверя. МАМА?
Галина Сергеевна вздрогнула и шагнула из тени. В свете фонаря я разглядела ее.
Живая. Невредимая. И стоящая.
Но не это было главным.
Она прижимала к груди мою лакированную деревянную шкатулку. Ту самую.
Она стояла там, во дворе. Пока ее сын выл, думая, что она горит заживо.
Тема этого рассказа проста: я увидела, как она первой выбежала во двор, спасая не себя, а мои драгоценности.
Первой.
Значит, она проснулась от дыма раньше нас. Значит, она встала. Встала, как делала это, видимо, уже давно.
Она не пошла будить сына. Она не пошла будить невестку, которая два года мыла ее.
Она пошла в нашу комнату. Она взяла мою шкатулку.
И она вышла.
Андрей медленно поднимался с колен. Его лицо было белым.
— Мам… ты… ты ходишь?
Галина Сергеевна поняла, что игра окончена. Маска «вечной жертвы» треснула и осыпалась прямо там, в грязном снегу, под вой пожарных сирен.
Она посмотрела на сына. Потом на меня. И в ее глазах я не увидела ни стыда, ни раскаяния. Я увидела раздражение.
— Ну, что смотришь? — голос был сиплый, но сильный. Не голос больной. — Гореть должна была, что ли?
Она сделала шаг к нам.
— Это ж чудо! — вдруг выпалила она. — Шок! Я от страха… я и пошла! Чудо, сынок!
Она пыталась обнять Андрея.
Но я сделала шаг вперед. Мой стоицизм, мое терпение — все испарилось. Осталась только звенящая, холодная пустота.
Я просто протянула руку.
— Шкатулку. Отдайте.
Андрей смотрел то на меня, то на мать. Он все еще не мог соединить две картинки: парализованную мать и эту женщину в валенках.
— Катя… — начала она, пытаясь спрятать шкатулку за спину, — Я же спасала… твое! Дорогое… Я ж о тебе подумала…
«Обо мне подумала».
Эти слова стали последним гвоздем.
— Семь месяцев, — прохрипела я. — Доктор Егоров. Семь месяцев назад.
Я видела, как дернулось ее лицо. Она поняла, что я знаю.
Андрей обернулся ко мне. — Что? Что семь месяцев?
— Семь месяцев, как твоя мама могла двигаться. Как она играла в паралич. Как она ждала, что я буду выносить за ней судно, пока она… пока она что?
— Да что ты врешь! — взвизгнула Галина Сергеевна. — Неблагодарная! Я на тебя лучшие годы… Ты мне жизнь испортила!
Пожарные уже раскатывали рукава. Огонь вырывался из окна нашей спальни.
Все, что у нас было, — горело.
А я смотрела на мужа. Он стоял между нами. Его мир рушился.
— Андрей, — тихо сказала я. — Выбирай.
Слово повисло в морозном воздухе. Оно было тяжелым, как мокрая ткань, и острым, как осколок льда.
«Выбирай».
Андрей посмотрел на меня. Его взгляд был не просто растерянным. Он был… пустым. Он не мог обработать реальность.
Его квартира горит. Его мать — лгунья и воровка. Его жена требует невозможного.
— Катя… о чем ты? — прошептал он, качая головой. — Что выбирать… все… все кончено…
— Нет, Андрей. Все только началось, — тихо ответила я. Я больше не чувствовала холода, хотя стояла на снегу почти босиком. — Я или она.
Галина Сергеевна, поняв, что «чудо» не сработало, перешла в наступление. Ее голос окреп и налился ядом.
— Ах ты!.. — зашипела она на меня. — Ты решила сына у меня отнять? После всего, что я для вас сделала? Я здоровье на него положила, а он меня на… на это променял!
Она ткнула пальцем в мою сторону. Шкатулку она все еще не выпускала.
— Мама, замолчи… — простонал Андрей. Он закрыл лицо руками.
— Я не замолчу! — ее несло. — Она с самого начала меня невзлюбила! Она меня в эту… в богадельню сдать хотела! Доктор этот ее… любовник, небось! Они сговорились!
Это было так чудовищно, так абсурдно, что я даже не стала спорить. Я просто смотрела на Андрея.
Ждала.
Две минуты назад он рыдал, думая, что она мертва. Теперь он стоял, слушая, как она поливает грязью его жену.
— Андрей, — повторила я, и мой голос прозвучал чугунно. — Она обокрала нас. Она лгала тебе два года. Она позволила мне бросить работу и превратиться в прислугу. Она не разбудила нас. Она спасала мои кольца, а не нас.
Я подошла к ней вплотную. Взглянула в ее злые, испуганные глаза.
— Зачем?
Это был единственный вопрос, который меня мучил. Деньги? Месть? Власть?
— Что «зачем»? — огрызнулась она.
— Зачем ты притворялась? Семь месяцев. Ты могла встать. Ты вставала, когда нас не было. Ходила по квартире. Рылась в моих вещах.
Я вдруг вспомнила. Пропавшая брошь. «Ой, Катюша, не знаю, может, с халатом в стирку ушло». Мелкие суммы из кошелька Андрея. «Сынок, наверное, в магазине обсчитали».
Она не просто притворялась. Она медленно тащила все, что могла.
— А что мне было делать?! — вдруг заорала она. — Что?! Снова таскаться по вашим собесам? Ждать эту копеечную пенсию? А вы бы меня выкинули! Я Андрюшу знаю, он бы меня сразу… в пансионат! А так… так я нужная. Я больная. А ты… ты должна была ухаживать! Это твой долг!
«Долг».
Я повернулась к мужу. Он наконец оторвал руки от лица.
На его щеках были грязные разводы от сажи и слез.
— Андрей? — спросила я в последний раз.
Он посмотрел на мать. На ее перекошенное злобой лицо. На шкатулку в ее руках.
Потом он посмотрел на меня. На женщину в одном халате, которая семьсот тридцать дней своей жизни вычеркнула ради него. Ради нее.
И он сделал шаг.
К матери.
Он не обнял ее. Он просто встал рядом. Как будто защищая.
— Катя, не надо, — сказал он глухо. — Это… это же мама. Она не в себе. Она… она старый человек… после травмы… может, у нее с головой…
Он начал искать ей оправдания.
Прямо сейчас. Глядя мне в глаза.
Вот и все. Выбор был сделан.
Я кивнула. Очень медленно.
Потом я сделала то, чего она не ожидала. Я резко шагнула вперед и вырвала шкатулку из ее рук. Она вцепилась в нее, как коршун, но мои пальцы были сильнее.
Галина Сергеевна взвыла. — Грабят! Сынок, она меня ограбила!
Андрей дернулся: — Катя, отдай…
— Это мое, — отрезала я. — То, что в ней было, ты уже украла.
Я посмотрела на него: — Скажи ей, Андрей.
Он посмотрел на пустую шкатулку в моих руках. Потом на мать.
— Мам, — сказал он еле слышно. — Это… это же Катино.
Это была его единственная попытка отстоять меня. Слишком слабая. Слишком поздняя.
— Ах, Катино! — взвилась она. — А то, что в квартире сгорело, — это чье? Мое! Все мое! Я там все покупала, когда вы еще… А теперь что? На улицу? Меня на улицу?
Я прижала шкатулку к груди. Она была теплой от ее тела.
— Живите, Галина Сергеевна, — сказала я. — Теперь можете жить, как хотите. Можете даже бегать.
Я повернулась и пошла прочь.
Мимо пожарных машин, которые заливали водой то, что было моим домом. Мимо соседей, кутающихся в одеяла. Мимо скамейки, где плакал мой муж.
— Катя! — услышала я его крик за спиной. — Катя, постой! Куда ты?! У нас же ничего нет!
Я остановилась. Но не обернулась.
— У тебя есть мама, Андрей, — сказала я в холодный, пахнущий гарью воздух. — А у меня… у меня есть я.
И я пошла дальше. В никуда. В чужом халате и тапочках на босу ногу. С пустой шкатулкой в руках.
Я не чувствовала ни горя, ни облегчения.
Я просто шла.
За спиной рушился мир. А впереди… Впереди была просто улица. И это было лучше, чем та комната, пахнущая лекарствами и ложью.
Я шла, не разбирая дороги. Снег забивался в тапочки, ноги почти сразу перестали что-либо чувствовать.
В голове была звенящая тишина. Все эмоции — гнев, обида, шок — сгорели там, во дворе.
Я прошла два квартала, прежде чем поняла, что просто замерзну насмерть.
Куда идти? У меня не было ни телефона, ни денег, ни документов. Только ночной халат и эта дурацкая шкатулка.
Я остановилась под фонарем. Механически открыла ее.
Пусто. Мамины серьги, цепочка — все исчезло. Она забирала их по одному. Семь месяцев. Под бархатной подкладкой валялась какая-то старая пуговица.
Я вытряхнула ее на снег.
На дне, приклеившись, лежал мой старый пропуск в «Гранд-Аудит».
С фотографии на меня смотрела другая женщина. Стрижка «каре», уверенный взгляд, легкая улыбка. Я почти забыла ее лицо.
Это было далеко. Но я знала, кто живет рядом.
Света. Моя лучшая подруга. Которой я не звонила, наверное, полгода.
«Свет, прости, не могу, Галина Сергеевна…» «Свет, давай в другой раз, я очень устала…»
Я пошла. Это заняло еще минут сорок. Каждый шаг был пыткой. Когда я дошла до ее подъезда, я уже едва могла поднять руку, чтобы набрать код домофона.
Дверь открыла заспанная, испуганная Света. Увидела меня.
Ее лицо… на нем не было удивления. Только какая-то страшная, злая тоска.
— Господи, Катька… — выдохнула она. — Я знала. Я знала, что этим кончится.
Она не спросила, что случилось. Она просто втащила меня в квартиру, затолкнула в горячую ванну, сунула в руки кружку с коньяком.
И только когда я сидела, укутанная в ее огромный махровый халат, и зуб на зуб не попадал, она села напротив.
— Дом сгорел, — сказала я. Это прозвучало буднично.
— Андрей?
— Там. С мамой.
Я протянула ей шкатулку. — Она ходила. Минимум семь месяцев. Она спасала это. Вернее, то, что в этом было.
Света взяла шкатулку, посмотрела на пустые ячейки.
— А он? — тихо спросила она.
— Он выбрал ее. Сказал, она старая… не в себе…
Света хмыкнула. — В своем уме она была, когда твое золото по карманам прятала, Катя.
Ее слова были не жалостью, а фактами. Они отрезвляли.
— Я… — я хотела заплакать. Но слез не было. Была только дрожь. — Я не знаю, что мне делать, Света. У меня ничего нет. Даже паспорта.
— Есть, — сказала Света и кивнула на пропуск, который я все еще сжимала в руке. — У тебя есть ты.
Я посмотрела на улыбающуюся девушку на фото.
— Меня туда не возьмут. Я все забыла. Я два года… я два года мыла задницу…
— Ты два года, — жестко прервала меня Света, — вела самый сложный проект в своей жизни. Без выходных и отпусков. Управление кризисным активом. Ты справилась. А теперь проект закрыт. Ты — Соколова. Ты знаешь 1С:Аудит лучше, чем они свой «Отче наш». Ты просто была… в отпуске по уходу за монстром.
Она была права. В ее словах была не жалость, а бизнес-план.
— Поспишь, — сказала она, вставая. — Завтра пойдем в полицию, напишем заявление о пожаре. Восстановим документы. А в понедельник… в понедельник ты пойдешь в свой «Гранд-Аудит».
— Кем?
— Да хоть помощником бухгалтера. Они просто забыли, кто ты. Придется напомнить.
Я легла на диван. Впервые за семьсот тридцать дней я спала одна в тихой комнате, где не пахло лекарствами.
Я проснулась, когда солнце уже стояло высоко.
В квартире пахло кофе.
Я не чувствовала себя свободной. Я не чувствовала себя счастливой.
Я чувствовала себя голой, обожженной и злой.
Это была не та злость, что сжигает. Это была та, что заставляет вставать.
Я была зла на Галину Сергеевну. На Андрея. Но больше всего — я была зла на ту Катю, которая позволила этому длиться два года.
И та Катя окончательно сгорела прошлой ночью.
Я вышла на кухню.
— Света, — сказала я. — У тебя есть деловой костюм? Мне нужно что-то приличное.
Прошел год.
Я пришла в «Гранд-Аудит» в Светином костюме. Начальник отдела кадров, который два года назад зазывал меня на шампанское, посмотрел на меня с сочувствием.
— Катя… Соколова… Да. Мы слышали про пожар. Ужасно. Но… два года, Катя. Это пропасть в нашей сфере. ПО обновилось, законы поменялись…
— Возьмите меня на испытательный срок. Младшим ассистентом. Курьером. Кем угодно.
Он вздохнул и взял. Младшим ассистентом в «общий котел» — опен-спейс, где сидели вчерашние студенты.
Первые три месяца были адом. Двадцатидвухлетние мальчики и девочки называли меня «женщина» и просили принести им кофе. Я приносила. А по ночам я учила. Я заново осваивала программы, читала поправки к Налоговому кодексу.
Я спала по четыре часа. Я похудела так, что Света силой кормила меня ужином.
Через полгода я нашла ошибку в отчете, который пропустили три старших аудитора. Ошибку на несколько миллионов. Я спасла компанию от огромных штрафов.
Меня перевели на должность аудитора. Не ведущего. Пока.
Я видела их один раз.
Это было у нотариуса, когда мы делили деньги от страховой выплаты за сгоревшую квартиру.
Андрей пришел с матерью. Галина Сергеевна выглядела прекрасно. Посвежевшая, бодрая. Она прошла мимо меня, опираясь на модную тросточку с серебряным набалдашником.
Трость была не для опоры. Для шика.
Она даже не поздоровалась. Только процедила сквозь зубы: «Пришла за своим куском».
Андрей постарел. Он выглядел измотанным, серым. Он пытался поймать мой взгляд.
— Катя… — начал он, когда мы вышли в коридор. — Мама… она не со зла. Она… боится остаться одна. Ей до сих пор кошмары снятся.
Я посмотрела на него. И впервые за десять лет брака увидела его по-настоящему.
Слабый. Испуганный. Вечный мальчик, прячущийся за чужими юбками. Сначала за моей, потом — за маминой.
— Ей снятся кошмары? — спокойно спросила я. — А тебе нет, Андрей?
Он опустил глаза.
— Мы живем в съемной… ей тяжело… Мне одному… — он замялся. — Я скучаю, Кать.
Это было так жалко. Так предсказуемо.
— Нет, Андрей, — сказала я. — Ты скучаешь не по мне. Ты скучаешь по бесплатной прислуге. По той, кто решал все проблемы. И по моим деньгам.
— Ты стала… злой, — прошептал он.
— Я стала взрослой, — ответила я. — А ты — нет. Удачи тебе, Андрей.
Я подписала все бумаги, взяла свою долю — ровно столько, чтобы хватило на первый взнос за крошечную студию на окраине. И ушла.
Больше я их не видела.
Я не простила. Никогда не прощу.
Я не хожу на йогу и не ищу «внутренний дзен». Мой дзен — это вовремя оплаченная ипотека и запертая на два замка дверь.
На моей стене висит пустая лакированная шкатулка. Как напоминание.
Напоминание о том, что самый страшный паралич — это паралич собственной воли.
Иногда мне кажется, что я тоже была парализована все то время.
А пожар… Пожар был тем самым шоком, который заставил меня встать.
