— Опять двойка, Андрюш. У него снова два по алгебре.
Голос Светланы был ровным, лишённым всякой эмоции, словно она зачитывала сводку погоды. Она поставила перед мужем тарелку с дымящейся жареной картошкой, щедро посыпанной зелёным луком, и отошла к раковине. Она не хотела видеть его лицо в этот момент. Она знала его наизусть: сначала на лбу проляжет глубокая складка усталости, потом он тяжело вздохнёт, словно нёс на себе весь мир, а не просто вернулся с работы из офиса, и только потом начнётся привычная песня о главном.
— Господи, Света, я только сел, — прозвучал его приглушённый бас. Он отодвинул вилкой кружок солёного огурца, освобождая место для атаки на картошку. — Да решим мы этот вопрос. Ну что ты начинаешь прямо с порога? Дай человеку выдохнуть.
Она молча мыла чашку, оставшуюся после утреннего чая. Каждый его вздох, каждое слово отдавались в её голове набатом. Она слышала это уже столько раз, что могла бы воспроизвести с закрытыми глазами, со всеми интонациями и паузами. Сейчас он поест, потом усядется перед телевизором, а на её робкое напоминание о репетиторе снова скажет, что сейчас не время, что деньги нужны на более важные вещи, что сыну просто нужно больше стараться. И она бы поверила. Она верила ему месяцами. Верила, когда отказывала себе в новой кофточке, когда искала в магазинах акции на курицу, когда штопала сыну джинсы, потому что «времена сейчас трудные».
— Учительница говорит, что если мы не наймём ему репетитора в ближайшее время, он завалит итоговую контрольную, — она говорила в спину мужу, глядя на его мощный затылок. — Это не просто двойка, Андрей. Это система.
— Да наймём мы, наймём, — пробурчал он с набитым ртом, и от этого его слова прозвучали особенно пренебрежительно. — Просто не в этом месяце. Сам же знаешь, какая задница на работе. Премию опять срезали. Куда сейчас ещё репетитора вешать? Надо пояса подтянуть, переждать. Не развалится твой вундеркинд, если пару месяцев сам посидит над учебниками.
Она выключила воду. Медленно вытерла руки полотенцем, ощущая, как грубая вафельная ткань царапает кожу. В кармане её домашнего халата лежал маленький, сложенный вчетверо кусочек бумаги. Он ощущался не как кассовый чек, а как приговор. Вчера, когда она искала в его телефоне номер сантехника, на экране всплыло уведомление из банковского приложения. Чек. Автомагазин «Форсаж». Сумма, от которой у неё на мгновение потемнело в глазах. Сумма, которой хватило бы не на пару месяцев, а на полгода интенсивных занятий с лучшим репетитором в их районе. Новые литые диски для его старой «Волги». Для этого ржавеющего идола, которому он поклонялся в гараже каждые выходные.
Светлана медленно подошла к столу и села напротив. Андрей как раз подцепил на вилку особенно румяный кусок картошки. Он не смотрел на неё. Он вообще редко на неё смотрел в последнее время. Она достала из кармана чек и аккуратно, двумя пальцами, положила его на стол рядом с его тарелкой. Белый прямоугольник на фоне цветастой клеёнчатой скатерти выглядел неуместно и зловеще.
Андрей замер. Вилка с картошкой остановилась в сантиметре ото рта. Его глаза медленно опустились на чек. Он смотрел на него несколько секунд, и за это время его лицо, уставшее и серое, начало наливаться нездоровым, пятнистым румянцем. Он узнал его. Он осторожно положил вилку на край тарелки и отодвинул её от себя. Аппетит пропал.
— Это… это не то, что ты думаешь, — начал он, и голос его вдруг стал тонким и неуверенным. Он не поднимал головы, разглядывая узоры на скатерти. — Там просто скидка была сумасшедшая. Последний комплект. Я не мог упустить такой шанс. Это же вложение, понимаешь? Такие вещи со временем только дорожают…
Она оборвала его, не сказав ни слова. Просто подняла руку ладонью вперёд, и его жалкий лепет захлебнулся. Он наконец поднял на неё глаза и увидел в них то, чего не видел никогда прежде, — холодное, спокойное презрение.
— Выбирай: либо я и наш сын, либо твоё корыто в гараже, в которое ты вложил больше денег, чем в собственную семью! Мне надоело слушать, что у нас нет денег на репетитора, и видеть, как ты покупаешь для этой железки новые диски!
Её голос не дрогнул. Он был таким же ровным, как и в начале разговора, но теперь в нём появилась твёрдость закалённой стали. Андрей открыл рот, чтобы возразить, чтобы закричать, чтобы возмутиться, но она продолжила, вбивая каждое слово, как костыль в железнодорожную шпалу.
— У тебя есть время до завтрашнего утра. Либо ты продаёшь эту машину и оплачиваешь сыну репетитора на год вперёд, либо мы с сыном съезжаем. И ты будешь платить алименты. С них тоже сможешь откладывать на запчасти.
Первые несколько секунд он просто смотрел на неё, моргая, словно пытался сфокусироваться на незнакомом объекте. Ультиматум, холодный и чёткий, повис в маслянистом кухонном воздухе, вытеснив запах жареной картошки. Затем его лицо исказилось. Это была не злость, а скорее глубочайшее, искреннее оскорбление, как если бы она плюнула на самую дорогую икону в его жизни. Он откинулся на спинку стула, и тот жалобно скрипнул под его весом. На лице появилась кривая, уродливая усмешка.
— Ты сейчас серьёзно? Продать машину? Из-за какой-то двойки? — он рассмеялся, но смех получился коротким и лающим. — Света, ты в своём уме? Это не просто машина. Ты хоть понимаешь, что ты несёшь?
Он встал и заходил по маленькой кухне, от стены до стены, как зверь в клетке. Его массивные плечи, казалось, делали пространство ещё меньше. Он не смотрел на неё, он обращался к стенам, к холодильнику, к невидимому судье, который должен был оценить всю глубину её кощунства.
— Я в этот офис хожу, как на каторгу! Каждый день одно и то же: эти рожи, эти отчёты, эта серая пыль, которая въедается под кожу. У меня что в жизни есть? Пиво по пятницам и телевизор? Гараж — это единственное место, где я чувствую себя человеком, а не офисным планктоном! Где я что-то создаю своими руками! Эта «Волга» — это не корыто, как ты её называешь. Это мечта! Я её из рухляди поднимаю, по винтику собираю. Это проект!
Он резко остановился и развернулся к ней. В его глазах горел фанатичный огонь. Это был не муж, защищающий свою позицию, а жрец, оберегающий свой алтарь от неверных.
— А ты что видишь? Ты видишь только чек. Цифры. Ты не понимаешь, что за ними стоит. Ты мыслишь так мелко, так приземлённо. Репетитор, оценки… Да у него этих оценок ещё сотни будут! А у меня эта машина одна! Это память об отце, он меня на такой же учил ездить! Ты хочешь, чтобы я предал память, продал свою единственную отдушину, чтобы какой-то прыщавый студент за наши же деньги втирал нашему лоботрясу то, что он сам должен выучить?
Он обесценивал всё: её тревогу, проблемы сына, их финансовые трудности. Всё это было лишь досадной помехой на пути к его великой цели — реставрации старого автомобиля. Он видел ситуацию не как предательство семьи, а как посягательство на его личную свободу, на его святыню.
— Ты раздуваешь из мухи слона. Это обычные женские паникёрские настроения. Вместо того, чтобы поддержать мужа, найти способ сэкономить, ты ставишь ультиматумы. Ты готова развалить семью из-за алгебры! Ты хоть сама себя слышишь?
Он подошёл к столу, взял чек и скомкал его в плотный шарик. Затем он посмотрел ей прямо в глаза, и в его взгляде уже не было ни страха, ни неуверенности. Только холодная, упрямая ярость.
— Так вот, Света, слушай сюда. Машину я продавать не буду. Точка. И съезжать вы никуда не будете. Заканчивай этот концерт. А с сыном я сам поговорю. Вправлю ему мозги, чтобы лучше учился, а не вынуждал мать на последние деньги репетиторов нанимать.
Он бросил скомканный чек в мусорное ведро. Этот жест был громче любых слов. Он не просто отказался. Он объявил её требования бредом, капризом, который не стоит даже обсуждения. Он показал ей, что её мнение, её страхи и её ультиматум для него — не более чем мусор. Он снова сел за стол и придвинул к себе остывшую картошку, демонстрируя, что инцидент исчерпан, и он одержал победу.
Светлана молча смотрела, как он с вызовом отправляет в рот остывшую картошку. Она не стала спорить. Она не стала кричать или доказывать ему, что проблемы сына важнее куска железа. Она просто встала из-за стола. Её движения были плавными и лишёнными суеты, как у человека, который принял окончательное решение и теперь просто выполняет последовательность необходимых действий. Она прошла мимо него в коридор, не удостоив даже взглядом.
Андрей проводил её спину насмешливым взглядом, уверенный в своей победе. Ну вот, сдулась. Поняла, что не на того напала. Сейчас пойдёт в комнату, поплачет в подушку, а к вечеру всё забудется. Он даже почувствовал прилив великодушия и решил, что, может быть, даже поговорит с сыном, как и обещал. Он как раз дожевывал последний кусок, когда из коридора донёсся скрип. Он прислушался. Скрипела старая табуретка, которую они использовали, чтобы доставать вещи с антресолей. Потом раздался глухой стук и шорох — на пол упало что-то большое и мягкое.
Он нахмурился, отложил вилку. Что она там затеяла? Через мгновение в дверном проёме кухни появилась Светлана. Она тащила за собой большую, пыльную дорожную сумку из плотной ткани — ту, с которой они когда-то ездили на море. Она бросила её на пол посреди кухни, и от удара в воздух поднялось облачко пыли с лёгким запахом нафталина. Затем она молча пошла в комнату сына.
— Это ещё что за цирк? — спросил он ей в спину, но его голос прозвучал уже не так уверенно. — Ты что, решила мне тут представление устроить?
Ответа не последовало. Через минуту она вернулась, неся в руках аккуратно сложенную стопку вещей: школьная форма, пара футболок, спортивный костюм. Она опустилась на колени перед сумкой, расстегнула молнию, и резкий звук пронёсся по кухне, как выстрел. Она начала методично, без единого лишнего движения, укладывать вещи внутрь.
Вот теперь до Андрея начало доходить. Это был не блеф.
— Стой. Ты что делаешь? — он вскочил со стула так резко, что тот качнулся и чуть не упал. — Я сказал, прекрати этот концерт!
Она не обратила на него внимания, словно его не было в комнате. Она вернулась в детскую и вынесла оттуда учебники, перевязанные бечёвкой, пенал и сменную обувь в мешке. Всё это тоже отправилось в сумку. Её спокойствие выводило из себя гораздо сильнее, чем любой крик. Она действовала как хирург во время операции — сосредоточенно и отстранённо.
— Я с кем разговариваю?! — он подскочил к ней и схватил за плечо. — Ты оглохла?
Светлана медленно подняла на него глаза. В них не было ни обиды, ни злости. Только холодная, бесконечная усталость.
— Убери руку, — тихо сказала она. — Ты мне мешаешь.
Он отдёрнул руку, словно обжёгся. Он обошёл её, встал между ней и дверью в коридор, широко расставив ноги, пытаясь физически преградить ей путь.
— Ты никуда не пойдёшь. И сына никуда не заберёшь. Это мой дом.
— Хорошо, — кивнула она, поднимаясь с колен. Она посмотрела на него так, будто он был предметом мебели, который нужно обойти. — Тогда я вызову такси прямо к подъезду. Мальчику придётся тащить сумку по лестнице.
Её логика была убийственной. Она не вступала в его эмоциональную игру. Она просто решала практические задачи. Он пытался разжечь скандал, а она обсуждала логистику переезда.
— Куда?! Куда ты собралась, дура?! К матери своей, в её конуру двухкомнатную? Думаешь, она вас там ждёт?
— Да, к маме. От неё до школы Павлика всего три остановки на автобусе. Гораздо удобнее, чем отсюда. И секция по плаванию там рядом, не придётся через весь город мотаться. Я уже всё продумала.
Андрей смотрел на неё, и его мир рушился. Он думал, что держит её в руках, что она зависит от него, от его денег, от этой квартиры. А оказалось, что она уже давно жила в какой-то своей, параллельной реальности, где его просто не существовало. Где были только она, сын и чёткий, продуманный план. Его ярость начала сменяться настоящей, липкой паникой.
— Ты… ты ломаешь семью! Из-за чего? Из-за груды железа?! Ты ставишь на одну чашу весов машину, а на другую — сына, мужа, всё, что мы строили!
Она застегнула молнию на сумке. Щелчок замка прозвучал как финальный аккорд.
— Это ты всё поставил на весы, Андрей. Не я. Ты свой выбор сделал вчера, в автомагазине. А я свой делаю сейчас.
Он смотрел на застёгнутую молнию сумки, и эта металлическая полоска казалась ему демаркационной линией, которая только что разделила его жизнь на «до» и «после». Вся его напускная уверенность, вся его праведная ярость испарились, оставив после себя лишь зыбкую, тошнотворную панику. Он видел, что она не играет. Она не манипулирует. Она просто вычёркивает его из своей жизни, как скучную, не оправдавшую надежд главу.
— Ты не понимаешь! Ты ничего не понимаешь! — его голос сорвался на крик, отчаянный и жалкий. Он больше не защищался, он атаковал, бросая в неё последние аргументы, которые у него остались. — Это не просто железо! Это то, что держит меня на плаву! То, ради чего я вообще встаю по утрам и иду на эту проклятую работу! Ты хочешь отнять у меня последнее, что у меня есть?! Мою душу из меня вынуть хочешь?!
Он схватился за голову, растопырив пальцы, словно пытался удержать трескающийся череп. Он ходил по кухне, спотыкаясь о ножки стульев, его огромное тело казалось неуклюжим и беспомощным.
— Ты женщина, тебе не понять! Мужику нужно что-то своё! Дело, в которое он верит! А ты всё сводишь к деньгам, к оценкам, к быту этому проклятому! Ты убиваешь во мне мужчину! Превращаешь в ходячий кошелёк, у которого не может быть своих желаний!
Светлана молчала. Она дала ему выкричаться, выплеснуть всю эту накопленную обиду и эгоизм. Она смотрела на него так, как врач смотрит на безнадёжного пациента. Когда он, задыхаясь, замолчал, она спокойно прошла мимо него в большую комнату. Он на мгновение подумал, что она испугалась, отступила, пошла собирать свои вещи обратно. Он с надеждой посмотрел ей в спину.
Она подошла к старой полированной «стенке», занимавшей полкомнаты, и со скрипом открыла дверцу секции, где у них хранились все документы. Она порылась в толстой папке и достала оттуда один-единственный лист, сложенный вдвое. Голубоватый бланк с водяными знаками. Она вернулась на кухню, держа его перед собой двумя пальцами, как нечто нечистое.
Андрей узнал этот документ сразу. Паспорт транспортного средства. ПТС на его «Волгу». Главный документ, удостоверяющий её существование как автомобиля, а не как груды запчастей.
— Не смей, — прошептал он, и в голосе его прозвучал настоящий, животный ужас. — Света, не смей.
Она не ответила. Она остановилась посреди кухни, прямо под тусклой лампочкой. И на его глазах, медленно, с садистской методичностью, начала рвать документ. Она не сделала это в порыве ярости. Нет. Она аккуратно согнула его пополам, прогладила пальцем линию сгиба, чтобы разрыв пошёл ровно. И потянула. Сухой, трескучий звук рвущейся плотной бумаги разрезал тишину кухни. Он был оглушительным. Он смотрел, оцепенев, как она взяла две половинки, сложила их вместе и снова разорвала. И снова. И снова. Она не остановилась, пока в её руках не осталась лишь горсть мелких голубоватых клочков.
Затем она просто разжала пальцы. И это бумажное конфетти медленно, кружась, осыпалось на затоптанный линолеум. Прямо к его ногам.
Он смотрел на эти обрывки, на которых ещё можно было разобрать отдельные буквы VIN-номера, цифры года выпуска, печать ГАИ. Всё. Конец. Его мечта, его проект, его будущее капиталовложение, его «память об отце» только что превратились в кучку мусора. Без этой бумажки его «Волга» была просто тонной металлолома, который невозможно ни продать, ни поставить на учёт, ни даже вывезти из гаража без подозрений. Она не тронула машину. Она уничтожила её душу, её юридическую суть. Она кастрировала его мечту.
Андрей медленно опустился на колени. Не от горя, а потому что ноги перестали его держать. Он протянул руку и коснулся пальцами одного из клочков. Он больше не кричал. Вся энергия вытекла из него вместе с этим треском рвущейся бумаги.
Светлана посмотрела на его согнутую спину, на его трясущиеся плечи. На её лице не было ни злорадства, ни удовлетворения. Ничего.
— Вот. Теперь это просто железка, — сказала она своим ровным, безжизненным голосом. — Теперь ты не сможешь её продать, чтобы оплатить репетитора. Ты вообще ничего с ней не сможешь сделать.
Она перешагнула через него и через россыпь бумажных обрывков, подошла к сумке, легко подняла её одной рукой и пошла к выходу из квартиры. Инцидент был исчерпан. Война окончена…
