Мне было шесть, когда я впервые поняла, что дети в садике живут как-то иначе. Они приносили с прогулок камешки и листья, строили из них целые миры — замки, корабли, волшебные леса. А я сидела в углу с тряпкой и мыла пол. Дома. После садика.
— Смотри, как надо! — Мама тыкала пальцем в разводы. — Вот здесь грязь осталась. Что ты вообще умеешь?
Отец даже не поднимал глаз от газеты:
— Хоть какой-то толк от неё будет. А то только жрёт.
Я не плакала. Уже тогда научилась молчать. Просто брала тряпку и проводила ещё раз. И ещё. Пока руки не краснели, а в животе не скручивало от голода — ужинать разрешали, только когда «всё сделаешь как надо».
В садике воспитательница хвалила мою аппликацию — жёлтый цыплёнок с красным клювом, неровный, но я так старалась. Я хотела показать дома. Представляла, как мама улыбнётся, скажет: «Молодец, Оленька». Принесла домой. Положила на стол.
Мама даже не взглянула. Смахнула поделку на пол:
— Не мусори тут своими бумажками. Лучше бы пол помыла.
Цыплёнка я больше не видела. И не просила похвалы. Поняла — бесполезно.
Восемь лет — первое лето на даче. Не детство с качелями и малиной, а работа. Огород в две сотки, который родители засадили картошкой, луком, морковью. Всё это надо было полоть, поливать, окучивать. Каждый день.
— Оля! Давай быстрее, земля пересыхает!
Вёдра с водой были тяжёлые. Руки соскальзывали, мозоли натирались до крови. Один раз я уронила ведро прямо на грядку — вода хлынула потоком, размыв половину морковных рядов.
— Ну ты что наделала?! — Отец дёрнул меня за плечо. Пальцы впились так, что я охнула. — Половину грядки смыло! Башка у тебя вообще есть?
Слёзы полились сами. Не от того, что больно. А от того, что я старалась, честное слово старалась — а всё равно виновата. Всегда виновата.
— Перестань реветь! Одни хлопоты от тебя.
Соседские дети катались на велосипедах, смеялись, играли в прятки у забора. А я стояла по колено в грядке, с мокрыми руками, с комом в горле, и думала: «Почему у меня так? Почему я не могу просто быть ребёнком?»
Но вслух не спрашивала. Знала — накричат ещё больше.
Двенадцать лет. Началась новая жизнь. Теперь я была не просто помощницей. Я стала прислугой.
Готовка, стирка, уборка — всё моё. После школы я не шла гулять, как остальные. Я шла домой — мыть, варить, убирать. Кружки? Смешно. Друзья? Да кому я нужна, если даже родным не нужна.
— Оля, почему ты не пришла на день рождения? — спросила однажды Настя, моя единственная подруга.
— Не смогла, — соврала я.
Я ведь спрашивала у мамы, можно ли мне пойти. Помню, как она подняла глаза от кастрюли и уставилась на меня. Будто я сказала что-то дикое. Неприличное даже.
— Какой день рождения? У тебя дел по горло. Сиди дома и делай, что должна.
Настя больше не звала. Постепенно все перестали. Я стала той девочкой, которая всегда занята, всегда недоступна. Призраком в собственной жизни.
Помню, как однажды зимой, классе в седьмом, одноклассницы обсуждали, кто куда на каникулы поедет. Кто к бабушке, кто на море, кто в лагерь. Я сидела в стороне. Меня никто не спрашивал — все уже знали, что я никуда не поеду. Я буду дома. Буду мыть, стирать, готовить.
— А ты, Оль? — вдруг обернулась ко мне Лена.
Я пожала плечами:
— Дома буду.
— Скучно небось?
— Нормально.
Что я могла сказать? Что я мечтаю хоть на денёк уехать? Что хочу просто поспать до обеда, не вскакивая от маминого крика: «Вставай, лентяйка, пол не помыт!»?
Но я молчала. Всегда молчала.
Пятнадцать. Последний звонок в школе — для меня его не было. Потому что меня заставили уйти раньше.
— Зачем тебе аттестат? — отец развалился в кресле, попыхивая сигаретой. — Всё равно продавцом и сдохнешь. Иди работать, хоть денег принесёшь.
Мама молчала. Она всегда молчала, когда отец решал.
Я пошла. Устроилась в магазин — продавцом в продуктовый отдел. Зарплата смешная, ноги гудели от смен по десять часов. Но я держалась. Записалась на вечернюю школу — хотела закончить хотя бы девять классов.
Деньги отдавала родителям. Всё до копейки.
Отец пересчитал купюры, сложил пополам и сунул в карман. Даже не поднял глаза:
— Ну вот. Хоть толк от тебя появился.
Я молчала. Научилась. Молчать — моя суперспособность.
Но в глубине что-то зарождалось. Тихое. Упрямое. Злое.
«Я не останусь здесь навсегда. Я вырвусь».
Шестнадцать. Я начала копить. Тайком. По сто, по двести рублей — сдача с продуктов, которые покупала по дороге. Прятала в старой книге под кроватью. Толстая такая была, «Война и мир», никто её не трогал.
Цель была одна — техникум. Я хотела учиться. На бухгалтера, на товароведа — не важно. Главное — выбраться из этой ямы.
Копила два года. Два года страха, что найдут. И нашли.
Мама убиралась в моей комнате, нашла книгу. Деньги. Три тысячи рублей — мои три тысячи надежды.
Скандал был ужасный.
— Ты воровка! — мама швырнула деньги мне в лицо. Купюры посыпались на пол, как осенние листья. — Откуда это?
— Копила… Я хотела… в техникум…
Отец рассмеялся. Громко. Зло. Так, что мне стало холодно.
— В техникум?! Ты?! Ты, которая даже пол нормально помыть не можешь?! Да ты продавцом и помрёшь!
Он забрал деньги. Все три тысячи. Купил себе новую удочку. Хвастался потом соседу через забор — какая крутая, импортная.
Я лежала ночью и смотрела в потолок. В груди что-то оборвалось. Не слёзы — слёзы кончились давно. Что-то другое. Последняя надежда, что они изменятся. Что они захотят для меня хоть чего-то хорошего.
Но они не хотели. Им нужна была прислуга. И кошелёк на ножках.
Семнадцать. Паспорт. Мой паспорт. Его забрали в день, когда я его получила.
— Положим на хранение, — сказала мама. — А то потеряешь.
Я не потеряла бы. Но спорить не стала. Какой смысл?
Без паспорта я была никем. Не могла снять жильё, открыть счёт, поехать куда-то. Я была пленницей в собственной семье. В собственном доме.
Работала. Учиться бросила — не выдержала. Вечерняя школа плюс работа — это было слишком. Я засыпала на ходу, ошибалась на кассе, получала выговоры. Директор магазина, Нина Петровна, сначала ругала. Потом стала присматриваться.
Однажды она окликнула меня после смены:
— Оля, постой. Ты чего такая замученная?
Я пожала плечами:
— Устала просто.
Она подсела ближе, понизила голос:
— Оль, я же вижу, как ты пашешь. Второй год уже. Никогда не ноешь, с клиентами ладишь, на тебя можно положиться. Хочешь старшим продавцом стать? Зарплата повыше, и я помогу тебе с техникумом. Заочно можно, я договорюсь.
Я замерла. Не поверила сразу. Думала, ослышалась.
— Серьёзно?
— Серьёзно. Только учись, хорошо? Не бросай.
Я вышла из магазина и заплакала. Первый раз за много лет — от счастья. Кто-то верил в меня. Кто-то хотел мне помочь. Просто так. Без условий.
Дома объявила новость. С трепетом. С надеждой. Глупая была.
— Нина Петровна предложила мне повышение. И учиться можно будет. Заочно. Я…
— Заочно? — Мама скривилась. — И кто платить будет?
— Она сказала, поможет. Магазин частично оплатит.
Отец фыркнул:
— Уборщица с дипломом. Смешно. Думаешь, это что-то изменит?
Я стояла. Молчала. Внутри всё кипело. Хотелось закричать, что я не уборщица, что я хочу нормальную жизнь, что я устала быть для них никем.
— Я попробую, — тихо сказала я.
— Попробуешь, — передразнил отец. — Иди лучше ужин готовь.
Я пошла. Но решение уже созрело. Окончательно. Бесповоротно.
«Я уйду. Как только смогу — уйду».
Следующие месяцы я планировала побег. Да, именно побег. Потому что по-другому это не назвать. Узнала, сколько стоит комната в общежитии. Посчитала, сколько нужно на первое время. Нашла, где можно взять кредит — маленький, но хватит на старт.
Девятнадцать лет. Я взяла кредит на двадцать тысяч. Нашла комнату в общежитии — крошечную, с общей кухней и душем на этаже. Но свою. Впервые в жизни — свою.
Паспорт я забрала силой. Просто пришла домой днём, когда родители были на даче. Открыла шкаф, где мама хранила документы. Взяла свой паспорт. Свой. Не их — мой.
Руки дрожали, сердце колотилось, но я взяла.
Вечером мама заметила:
— Ты что делаешь?! — Она выбежала из кухни, увидела паспорт в моей руке.
— Забираю своё.
— Куда ты собралась?!
— Жить.
Я ушла. С одним пакетом вещей. С паспортом. С решимостью. И со страхом — боже, как я боялась. Но ещё больше я боялась остаться.
Они названивали каждый день. То мать орала, что я неблагодарная, то отец грозился, что пожалею. Потом начали канючить — мол, как же так, мы ж родители. Мы ж добра тебе желали.
Я не отвечала. Потом вообще заблокировала номера.
Жизнь стала жёсткой. Работа с утра до вечера. Учёба по ночам. Кредит душил. Не было денег на нормальную еду — питалась лапшой быстрого приготовления, макаронами, дешёвыми сосисками. Похудела на восемь килограммов за три месяца.
Но я была свободна.
Впервые за всю жизнь я просыпалась и не боялась. Не ждала упрёков. Не мыла полы по указке. Не отдавала каждую копейку. Я жила. Я, наконец, просто жила.
Помню, как в первое утро в общежитии я проснулась в восемь. Просто проснулась сама, без криков. Лежала, смотрела в потолок — серый, с разводами от протечек. И улыбалась. Потому что это был мой потолок. Моё убогое общежитие. Моя жизнь.
Нина Петровна помогала. Подкидывала подработки — инвентаризация, разгрузка товара. Приносила иногда пакеты с продуктами.
— Оль, тут творог лишний, заберёшь? А то пропадёт.
Я знала, что она специально покупала. Но молчала. Брала. Ела. И благодарила про себя — за то, что есть люди, которые просто помогают. Просто потому, что могут.
Техникум шёл тяжело. Заочка — это когда ты сам себе всё. Без лекций, без объяснений. Читаешь учебники, сдаёшь контрольные, приезжаешь на сессии. Я ночами сидела над конспектами, пила крепкий кофе, иногда засыпала прямо за столом.
Но я училась. Потому что это был мой выбор. Моя цель. Моя победа над теми, кто говорил, что я ничего не стою.
Диплом получила с отличием. Когда объявили оценки, Нина Петровна вскочила с места — прямо к комиссии не пускали, стояла у двери. А потом выбежала в коридор, обняла меня и расплакалась:
— Я знала, что ты сможешь. Знала!
Мне предложили должность заместителя директора. В двадцать два года. Я согласилась. Боялась, что не справлюсь, но согласилась. Потому что я уже не та девочка, которая боится попробовать.
Ещё через два года — директор филиала. Своя квартира. Машина. Жизнь, которую я построила сама. По кирпичику. Из ничего.
Родители узнали. Не знаю как — видимо, кто-то из знакомых проболтался. Позвонили. Голос матери был мягким, почти ласковым. Фальшивым до тошноты.
— Оленька, как дела?
— Нормально.
— Мы тут подумали… Может, ты нам поможешь? Отцу нужна операция… Денег нет…
Я усмехнулась. Горько. Зло. Справедливо.
— Подумаю.
— Но Оля… Мы ж родители… Мы ж тебя растили…
— Я сказала — подумаю.
Я положила трубку. Руки не дрожали. Голос был спокойным. Я не чувствовала вины. Ни капли.
Они позвонят ещё. Попросят денег. Будут манипулировать. Скажут, что я чёрствая, неблагодарная, что я должна. Это предсказуемо.
Но я больше не та испуганная девочка с тряпкой.
Я научилась говорить «нет». Научилась видеть ложь за слащавыми словами. Научилась ставить границы и не чувствовать себя виноватой.
Вы забрали моё детство. Забрали радость, друзей, мечты. Превратили меня в прислугу, в бесплатную рабочую силу, в пустое место.
Но вы не заберёте мою жизнь.
Потому что я её вернула. Сама. По кусочкам. По крупицам. Из пепла вашего презрения я построила себя заново.
И знаете что? Я горжусь собой. Впервые в жизни — горжусь. Не вами. Не тем, что вы дали. А тем, что я сделала сама. Вопреки вам.
Вы забрали моё детство.
Но я не отдам вам свою жизнь.
Никогда.
