— Проходи, Олег, садись. Есть разговор.
Голос отца был таким же ровным и тяжелым, как дубовая столешница его письменного стола. Олег вошёл в кабинет, и его тут же обволокло привычным запахом власти — смесь дорогой кожи, старого дерева и едва уловимого аромата сигар, который, казалось, въелся в сами стены. Кабинет был крепостью Владимира. Местом, где он принимал решения, заключал сделки и вершил судьбы. Даже воздух здесь казался плотнее, чем в остальной квартире.
Олег опустился в одно из двух массивных кожаных кресел, стоявших перед столом. Кресло было глубоким и мягким, оно будто пыталось поглотить его, сделать меньше, незначительнее на фоне фигуры отца. Владимир не спешил. Он с какой-то особой, ему одному понятной ритуальностью, открыл верхний ящик стола. Дерево скользнуло по дереву с глухим, сытым звуком. На полированную поверхность лёг плотный, перетянутый банковской лентой прямоугольник. Пачка новеньких, хрустящих купюр евро.
Владимир небрежно, но с весом пододвинул её по гладкой поверхности к сыну. Деньги остановились ровно посередине стола, на ничейной территории.
— Это твой первоначальный взнос на квартиру. Можешь начинать присматривать варианты в центре.
Олег смотрел на деньги. Пурпурные купюры с мостами и арками казались чем-то инородным, холодным на тёмном дереве. Он знал своего отца. Такие жесты никогда не были просто жестами. За каждым из них стояла цена.
— Спасибо. Не ожидал, — осторожно произнёс он. — С чего вдруг такая щедрость?
Владимир откинулся на спинку своего кресла, которое согласно скрипнуло дорогой кожей. Он сложил руки на животе и посмотрел на сына взглядом оценщика, изучающего товар.
— Щедрость — категория для благотворительности. А это инвестиция. Но, как и у любой инвестиции, у неё есть условия.
Олег почувствовал, как внутри что-то неприятно сжалось. Он ждал.
— Я слушаю.
— Ты прекращаешь отношения со своей… Катей. — Отец сделал едва заметную паузу перед её именем, словно брезгливо переступая через что-то незначительное. — И женишься на Анжеле.
Наступила пауза. Олег моргнул, уверенный, что ослышался. Он даже позволил себе лёгкую, кривую усмешку.
— Папа, это какая-то шутка? Если так, то не самая удачная.
— Я не шучу, Олег. Я никогда не шучу, когда дело касается будущего семьи. Ты знаешь, мы с её отцом, Сергеем, давно договорились. Это было мужское слово. Двадцать лет назад, когда вы ещё под стол пешком ходили.
Абсурдность ситуации была настолько велика, что Олег на мгновение растерялся. Он посмотрел на деньги, потом на непроницаемое лицо отца. Это происходило наяву. Это не было шуткой.
— Папа, у меня есть невеста. Мы подали заявление в ЗАГС три недели назад. Ты был в курсе. Я люблю её.
Слово «люблю» прозвучало в стерильном воздухе кабинета неуместно, как случайный мазок яркой краски на сером полотне. Владимир едва заметно поморщился.
— Любовь — категория эмоциональная, а значит, нестабильная. Сегодня она есть, завтра её нет. Она не конвертируется в активы. А брак с дочерью Сергея — это не просто свадьба. Это слияние. Это гарантия. Это совершенно другой уровень возможностей для тебя. Для нас.
Он говорил о людях и чувствах так, как говорил о биржевых котировках и логистических цепочках. Холодно, функционально, бездушно. Олег почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с прохладой в кабинете.
— Анжела… Я её едва знаю. Мы виделись пару раз на ваших корпоративах. Она неприятный человек.
— Характер — вещь второстепенная, он со временем притирается, — отмахнулся Владимир, словно речь шла о неудобной паре обуви. — Главное — перспектива. Её отец передаёт ей строительный бизнес. Ты понимаешь, что это значит? Наши ресурсы плюс их подряды. Это империя, Олег. А твоя Катя… Что она? Секретарь в какой-то мелкой конторе? Симпатичная мордашка и голые амбиции. Это балласт.
Он сказал это без злости, с будничной констатацией факта. И именно это было самым унизительным. Он не считал Катю даже за соперницу. Она была просто погрешностью в его идеально выстроенном плане. — Я не буду торговать своей жизнью и своим будущим, — голос Олега стал твёрже. Он отодвинулся от стола, инстинктивно увеличивая дистанцию.
Владимир снисходительно улыбнулся. Той самой улыбкой, которая всегда означала: «Ты ещё маленький и глупый, но я тебе прощаю».
— Ты не торгуешь. Ты делаешь разумный выбор. Подумай. Не торопись с ответом. Умные люди не принимают решения на эмоциях. Квартира или съёмная конура с твоей принцессой. Империя или борьба за выживание. Выбор за тобой.
Улыбка Владимира была тонкой, как лезвие. Она не затрагивала его тяжёлых, внимательных глаз, которые продолжали сверлить сына насквозь. Он воспринял слова Олега не как отказ, а как приглашение к торгу, к более детальному обсуждению условий сделки. Для него всё в этом мире было сделкой.
— Олег, давай без этих юношеских деклараций. Твоё решение было принято, когда ты был сыт, одет и учился в частном вузе на мои деньги. Сейчас ты принимаешь не решение, а демонстрируешь каприз. Давай лучше поговорим как два взрослых мужчины. Прагматично.
Он слегка наклонился вперёд, и его массивный торс отбросил тень на стол, почти накрыв пачку денег.
— Кто эта Катя? Я сейчас говорю не о цвете её глаз или о том, как она на тебя смотрит. Я говорю о фактах. Какая у неё семья? Есть ли у них что-то за душой, кроме кредитов на бытовую технику? Какие у неё личные перспективы, кроме как досидеть до декрета на должности помощника какого-то менеджера?
Каждое слово было точным, выверенным ударом, направленным не на Катю, а на самого Олега, на его выбор, который в этой системе координат выглядел жалким и иррациональным. Владимир не повышал голоса. Он препарировал чувства сына холодным скальпелем логики.
— Ты думаешь, это чувство, которое ты называешь любовью, выдержит первую же серьёзную проблему? Первый отказ в ипотеке? Первую необходимость выбирать между отпуском на море и новой зимней резиной? — он усмехнулся, и в этой усмешке было всё презрение практика к теоретику. — Поверь моему опыту, сынок. Любовь приходит и уходит, а активы остаются. Стабильность, капитал, связи — вот что является настоящим фундаментом для семьи. Всё остальное — лирика для бедных.
Олег чувствовал, как внутри закипает глухая, тёмная ярость. Это было хуже, чем если бы отец кричал или оскорблял. Эта будничная, деловая оценка его жизни, его чувств, его любимого человека как неликвидного товара, была невыносима.
— Она порядочный, честный человек. Это категория, которую ты, кажется, давно исключил из своего лексикона, — процедил он, и его голос, до этого спокойный, обрёл стальные нотки. — И я не позволю тебе говорить о ней в таком тоне.
— Я говорю не о ней, я говорю о твоём будущем, — невозмутимо парировал Владимир. — А теперь давай посмотрим на Анжелу. Да, она не фотомодель. Да, у неё сложный характер избалованной девчонки. Но за её спиной — империя, которую её отец готов отдать в управление надёжному человеку. То есть, мужу своей дочери. Тебе.
Олег горько усмехнулся. Он вспомнил Анжелу. Её одутловатое, вечно недовольное лицо, маленькие глазки, смотрящие на мир с брезгливым превосходством. Вспомнил её манеру говорить сквозь зубы, словно она делает всем огромное одолжение. Вспомнил, как на одном из ужинов она прилюдно унизила официанта за то, что тот принёс ей воду без лимона. Она была не просто некрасивой. Она была продуктом тепличного мира своего отца — капризным, пустым и глубоко отталкивающим существом.
— Ты предлагаешь мне лечь в постель с активом? Построить семью с гарантией? Папа, она мне омерзительна. Не просто неприятна, а именно омерзительна. Как человек.
— Чувства — роскошь, которую ты пока не можешь себе позволить, — отрезал Владимир. Его терпение, казалось, подходило к концу. Он снова подвинул пачку денег по столу. На этот раз купюры почти коснулись руки Олега. Их холодок можно было почувствовать даже на расстоянии. — Вот это — свобода. Свобода от бытовых унижений. Свобода от необходимости считать каждую копейку. Свобода делать то, что хочешь, а не то, на что хватает. И ты хочешь променять всё это на право жить в съёмной хрущёвке с секретаршей, доказывая всему миру свою независимость? Это глупо, Олег. Это инфантильно.
Олег смотрел не на деньги. Он смотрел прямо в холодные глаза отца. И в этот момент он понял, что разговор окончен. Переубедить этого человека было невозможно. Можно было либо подчиниться, сломаться и принять его правила игры, либо… либо взорвать эту игру к чертям.
— Роскошь, говоришь? — Олег повторил это слово медленно, с расстановкой, пробуя его на вкус. Оно показалось ему одновременно абсурдным и чудовищно точным в контексте этого кабинета. — Значит, право самому выбирать, с кем делить свою жизнь, — это роскошь?
Владимир увидел, что сын не собирается сдаваться, и его лицо окончательно утратило даже намёк на снисходительность. Маска терпеливого наставника слетела, обнажив холодный, неприкрытый металл власти.
— Это не право. Это иллюзия, которую я тебе обеспечивал все эти годы. Ты думаешь, ты чего-то добился сам? Твой диплом? Я оплатил вуз. Твоя машина? Я дал на неё деньги. Даже эта твоя хвалёная «независимость» существует только потому, что я до сих пор оплачиваю квартиру, в которой ты живёшь. — Он сделал паузу, давая словам впитаться. — Убери меня из этого уравнения, и что останется? Ноль. Абсолютный, круглый ноль, который будет рассказывать своей секретарше сказки о большой любви в однокомнатной съёмной дыре на окраине. И знаешь, что будет потом? Она первая же от тебя и сбежит, как только поймёт, что ты просто амбициозный неудачник без гроша за душой.
Это был удар под дых. Точный, выверенный и беспощадный. Удар не по любви к Кате, а по самой сути Олега, по его мужскому самолюбию, по всему, что он считал собой. Отец не просто предлагал сделку, он констатировал факт: без него Олег — ничтожество.
И в этот момент что-то в Олеге сломалось. Или, наоборот, выпрямилось, обретя стальной стержень. Годами копившееся раздражение, глухое чувство протеста против отцовского контроля, все унижения, завёрнутые в обёртку «заботы», — всё это спрессовалось в один раскалённый комок. Он перестал видеть перед собой отца. Он видел циничного, бездушного дельца, который пытался купить его душу.
Олег молча поднялся. Движение было резким, как щелчок кнута. Кожаное кресло протестующе скрипнуло. Он наклонился над столом, и его тень упала на отца, на мгновение перекрыв свет от настольной лампы. Его рука сгребла толстую пачку евро. Банковская лента не выдержала и с сухим треском лопнула. Купюры веером разлетелись по столу. Олег не обратил на это внимания. Он сгрёб их все в одну небрежную, мятую кучу, ощущая пальцами гладкий, бездушный холод бумаги.
Владимир смотрел на него с недоумением, всё ещё уверенный, что сын просто разыгрывает сцену перед тем, как сдаться. Он ожидал криков, истерики — привычных проявлений слабости. Но он ошибся.
Олег шагнул вперёд и, не говоря ни слова, швырнул эту скомканную массу денег прямо на колени отцу. Купюры посыпались на дорогие брюки, на пол, на персидский ковёр. Пурпурные бумажки с изображениями мостов, ведущих в никуда.
— Возьми эти деньги и запихай их себе куда-нибудь поглубже, папа! Я не буду жениться на дочери твоего друга, которому ты пообещал когда-то, что вы породнитесь! У меня есть уже невеста, и ты меня не подкупишь, чтобы выслужиться перед другом!
Владимир застыл. Его лицо превратилось в каменную маску. Шок был вызван не словами. Шок был вызван действием. Деньги. Его бог, его инструмент, его мерило всего. Их только что осквернили. Бросили ему в лицо, как мусор.
— Моя жизнь — не предмет твоих сделок! — продолжал Олег, чеканя каждое слово. — Мои чувства — не товар на твоём рынке! Можешь сам породниться с кем хочешь, хоть с самим чёртом, если он предложит тебе выгодные активы! А меня оставь в покое. Твоё уважение, которое можно купить за взнос на квартиру, мне не нужно. Можешь считать, что с этой секунды у тебя больше нет сына.
Он развернулся и пошёл к двери. Не быстро, не убегая. Просто уходя. У самой двери он остановился, не оборачиваясь.
— И да, квартиру я освобожу до конца недели. Найду, где жить. Без роскоши.
Владимир медленно, словно нехотя, поднялся с кресла. Его движения были скованными, будто он внезапно постарел на несколько десятков лет. Он не смотрел на рассыпанные по полу деньги, эти яркие пурпурные пятна на тёмном ковре больше не имели для него никакого значения. Его взгляд был прикован к спине сына, застывшего у двери. Шок сменился чем-то иным — холодным, кристально чистым гневом. Не тем горячим, что выплёскивается в крике, а тем, что замораживает кровь в жилах и требует методичного уничтожения. Он нарушил главное правило. Он посягнул на основу его мира.
— Стой, — голос Владимира был тихим, почти шёпотом, но обладал такой властью, что Олег замер, положив руку на дверную ручку.
Владимир обошёл стол. Он не стал поднимать деньги. Он подошёл к сыну и остановился в паре шагов от него. Между ними было пустое, звенящее пространство.
— Ты прав. С этой секунды у меня больше нет сына. Но ты ошибаешься, если думаешь, что я просто оставлю тебя в покое. «Оставить в покое» — это для чужих. Ты же — предатель. Ты не просто отказался. Ты унизил меня. Ты бросил мне в лицо то, что я тебе дал.
Он говорил спокойно, почти монотонно, как судья, зачитывающий приговор, который не подлежит обжалованию.
— Ты хотел самостоятельности? Ты её получишь. Голую самостоятельность на самом дне. Ты думаешь, ты найдёшь работу? Любая компания, куда ты сунешься, получит от меня один звонок. Один. И перед тобой закроются все двери. Ты думаешь, ты сможешь начать своё дело? Я лично позабочусь о том, чтобы каждый твой шаг был шагом в пропасть. Я использую все свои связи, все свои деньги, всю свою жизнь, чтобы втоптать тебя в грязь. Ты будешь просыпаться и засыпать с мыслью обо мне. Ты поймёшь, что такое быть никем не потому, что у тебя нет денег, а потому, что я так решил.
Это была не угроза. Это был бизнес-план. Детальный, продуманный, окончательный. Война на тотальное уничтожение. Олег медленно обернулся. Он посмотрел в лицо отцу и увидел там лишь выжженную пустыню. Ни капли сомнения, ни тени отцовского чувства. Только холодная, безжалостная воля. И в этот момент он понял: пути назад нет. Мосты не просто сожжены — их фундамент взорван. И если это война, то последний выстрел должен остаться за ним. Выстрел не в деньги, не в карьеру. А в самое сердце. В то, что отец всё ещё считал своей честью.
На лице Олега появилась странная, холодная усмешка. Он выглядел уставшим, но в то же время обретшим какую-то зловещую свободу.
— Ты так печёшься о своём мужском слове перед Сергеем? О вашем уговоре двадцатилетней давности? Это так трогательно, папа. Просто до слёз.
Он сделал шаг навстречу, сокращая дистанцию. Его голос стал доверительным, почти интимным, и от этого ещё более ядовитым.
— А ты не думал, почему я так упорно не хочу жениться на Анжеле? Думаешь, дело только в Кате или в её отвратительной внешности?
Владимир молчал, но в его глазах появилось напряжённое ожидание. Он почувствовал, что сейчас прозвучит нечто важное.
— Дело в том, папа, что я её слишком хорошо знаю. — Олег смотрел отцу прямо в глаза, наслаждаясь эффектом. — У нас с ней уже всё было. Давно. Ещё пару лет назад. Она сама за мной бегала, вешалась на шею на каждой вашей пьяной вечеринке. Думала, что я — билет в красивую жизнь без контроля папочки. Жалкое зрелище, если честно. Пришлось её бросить. Знаешь, почему? Она оказалась скучной. Пустой. Даже в постели. Такая же пресная и недовольная, как и в жизни.
Это была ложь. Абсолютная, наглая, придуманная в эту самую секунду ложь. Но она была идеальным оружием. Она била не по Владимиру, а по его репутации в глазах единственного человека, чьё мнение для него было важно, — его друга и партнёра Сергея.
Лицо Владимира начало меняться. Медленно, как у человека, который осознаёт, что только что выпил яд. Он представил себе этот разговор. Разговор с Сергеем. Как он объяснит, что его сын «попользовался» единственной дочерью друга и теперь отказывается жениться? Его «сделка чести» мгновенно превращалась в постыдную попытку пристроить испорченный товар, в унизительный фарс. Он, Владимир, выглядел в этой истории не как могущественный патриарх, а как отец потаскуна и лжеца. Его мужское слово, данное двадцать лет назад, превратилось в пыль.
— Ты… врёшь… — выдохнул Владимир, но голос его прозвучал неуверенно. Он отчаянно хотел в это верить, но цинизм сына, его спокойная, убедительная наглость, делали ложь пугающе правдоподобной.
— Вру? — Олег усмехнулся. — Спроси у неё сам. Только не удивляйся, если она заплачет и скажет, что это я её соблазнил и бросил. Это будет даже лучше. Тогда ты будешь выглядеть в глазах своего друга ещё более жалко.
Он видел, что попал в цель. В глазах отца отразился не гнев, а чистое, животное страдание от публичного унижения. Его план мести рассыпался, столкнувшись с реальностью, которую нарисовал сын. Воевать с Олегом теперь означало рисковать тем, что эта грязная история всплывёт наружу.
Олег молча смотрел на разбитого отца ещё несколько секунд. Затем, не сказав больше ни слова, он развернулся и вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой тяжёлую дубовую дверь. Он не хлопал ею. Победители не хлопают дверями. Они просто уходят, оставляя за спиной выжженную землю…
