Пишет Алина Тукалло, Цюрих, специально для «Лилит»
Неподалеку от Женевы выставили на продажу виллу Одри Хепберн La Paisible. В этом – в переводе с французского «мирном месте», в деревне среди идиллических пейзажей и пасущихся буренок, актриса прожила полжизни. А начинался ее роман со страной, где, как она говорила, никогда не будет войны, на полуострове Бюргеншток.
Выжатая как лимон, появлялась Одри в шале на Бюргенштоке – она всегда считала актерский труд очень тяжелой, изматывающей работой. Она полностью выкладывалась, старалась заслужить тот успех, который свалился на нее рано и неожиданно: лучшая актриса сезона на Бродвее, Британская премия киноискуcств и разные другие, не такие важные, но главное – «Оскар» за роль в «Римских каникулах».
Фильм делался под Грегори Пека, он уже был знаменит, но именно он попросил поставить ее имя в титрах крупным шрифтом: знал, что позолоченная статуэтка, награда киномира, достанется ей. Одри была еще очень молода, двадцать с небольшим, и она назвала это неожиданное признание вещью, подаренной ребенку навырост – ей еще расти и расти. Считала ли она, что блестящая карьера самой оплачиваемой в мире актрисы (не взявшей ни одного урока актерского мастерства!) была предопределена судьбой? Нет, ее внутренней потребностью было много работать.
После исполнения главной роли в пьесе «Ундина» – нимфы, сердце которой разбивается о странствующего рыцаря в латах, восхитительная мисс Хепберн была истощена настолько, что дала себе обещание (и она его сдержала) больше никогда не выступать на сцене. Тогда в Нью-Йорке она пережила настоящий нервный срыв, от которого смогла оправиться только в Швейцарии. Впрочем, дело было не только в работе, но и в очень непростых отношениях с визави в пьесе – Мелом Феррером, он же рыцарь Ганс. Так иногда случается: актер и актриса влюбляются на сцене или в кино, когда они чувствуют персонаж как самого себя, и больше не различают «я» и заученные строки драматурга, реальность и виртуальность. Одри таяла, врач осматривал ее после каждого спектакля, а у нее возобновлялись приступы астмы.
И худоба, и удушье достались Одри от войны. Муку готовили из луковиц тюльпанов, выкапывая их из-под голландской земли, а однажды Одри отсиживалась в подвале соседнего дома чуть ли не месяц – пряталась от нацистов.
Под строжайшим медицинским присмотром, без посетителей, репортеров и телефонных звонков, Хепберн неделю провела в Гштааде: Мелу казалось, что одиночество и волшебный швейцарский воздух пойдут ей на пользу.
Но совершенно неожиданно в небольшом курортном городке она повсюду сталкивается с ролью, той, которая мешает ей быть самой собой: в витринах магазинов и сувенирных лавках стоят ее портреты, и даже в кинотеатре идет «тот самый фильм».
Принцесса из «Римских каникул» бежит от книксенов и политесов королевского двора, они жмут ей ногу, как туфелька в первом кадре фильма, ей хочется живого и непосредственного общения с urbis et orbis, с городом и миром. Но от славы трудно укрыться и героине, и исполнительнице этой роли – когда поклонники и папарацци узнают, что Хепберн в Гштааде, она уезжает на Люцернское озеро на Бюргеншток.
Было лето в середине пятидесятых. Биографы не пишут, как актриса забралась на гору в Центральной Швейцарии, но нет ничего более прекрасного, чем подъехать к подножию полуострова на белом пароходе. Дымка жаркого дня растушует четкий силуэт Альп и добавит пастель, придавая скалам мистичность бёклинских картин. Кораблик с флагом причалит к пристани, прогудит слоном и скроется в одной из складок озера, раздавленных в допотопные времена ледником. Антикварный свежевыкрашенный вагончик фуникулера, слегка поскрипывая, вытянет гостей и их поклажу на верхушку.
Возможно, приехав сюда в тот июльский день, Одри Хепберн приняла одно из самых серьезных решений своей жизни: дочь голландской баронессы и британского подданного навсегда осталась жить в мирном месте «Швейцария».
Мисс Хепберн была слишком требовательна к себе: несовершенство собственной игры порой вызывало у нее злость, разочарование, депрессию. Уверенности в себе хватало с точностью на один фильм, потом наступал страх, что она не сможет оправдать ожидания.
Но этой глади воды, этому причудливому изгибу озера, образовавшему полуостров, и огонькам, зажигавшимся на берегу, и скалам у ее ног – им всем она была совершенно безразлична. И ей это нравилось. Иногда она днями не выходила не улицу. Грызла ногти, пачками курила сигареты и плакала без причины. Читала. Смотрела в окно. Иногда спала сутками, но сон не приносил облегчения, потому что следующие 24 часа она не могла заснуть. Выгуливала скотчтерьера по имени Фэймос. Играла в шахматы. Смотрела в окно.
Хепберн и в голову не могло прийти, что ее назовут самой красивой женщиной ХХ века. Высокая как жердь, костлявая и плоская, она жутко комплексовала из-за своей внешности, в юности считала себя уродливой и не верила, что кому-нибудь придет в голову на ней жениться. Но еще в Нью-Йорке Мел Феррер сделал ей предложение, и как только она оправилась от депрессии, в Бюргеншток прибыл жених.
В деревенской церквушке какого-то далекого века – белой, неприметной, одним словом – протестантской, под шум осеннего дождя прошла короткая церемония на французском. На свадьбу были приглашены только близкие и друзья, баронесса фон Хеемстра плакала, выдавая единственную дочь, а Грегори Пек слал тысячу экскьюзов – жесткий график киносъемок не позволил ему приехать в Швейцарию.
На невесте был венок из белых цветов, длинные, выше локтя перчатки и белое платье от Пьера Бальмана, сшитое из тонкого шелка органди, с высоким стоячим воротником.
Пятнадцать лет спустя в мэрии городка Морж под Лозанной Одри великолепно выглядела в костюме из розового джерси от Юбера де Живанши – это был ее второй свадебный наряд.
Трудно сказать, слепил ли он из Хепберн икону стиля или она из него – знаменитого художника высокой моды, но актриса говорила, что зависит от него так же, как американки от своих психиатров. Она считала его самым близким другом, он ее – своей сестрой; мужья менялись, Живанши оставался.
Как-то Хепберн, когда она играла нимфу Ундину на Бродвее, спросили, где бы ей хотелось жить постоянно. Квартира в Лондоне и Нью-Йорке, если позволит гонорар, поездки в Рим и Париж и недвижимость в какой-нибудь глухомани. Впрочем, если окажется, что ее избранник из Тимбукту, то именно Тимбукту станет той сценой, на которой она сыграет саму себя. В переводе на русский – с милым рай и в шалаше. Хепберн чувствовала себя очень незащищенной, домом и семьей она строила крепость, чтобы отгородиться от внутренних страхов. Кто же знал, что крепость окажется фанерной перегородкой, и оба брака, как и у ее матери, закончатся разводом? И еще все эти невыношенные дети, нерожденные младенцы – каждый выкидыш, как смерть внутри тебя, только умираешь не целиком, а по частям.
В путешествиях и во время съемок дом заменяли чемоданы. Сколько? Пятьдесят. Ферреры селились в гостинице, тут же вызывался коридорный и администратор, из сюита выносилось все чужое, и, как в волшебной сказке, появлялись картины, книги, канделябры, цветочные вазы, проигрыватель и пластинки, пепельницы, лампы, подушки, фарфоровый сервиз. Не говоря уже о нарядах – Юбера актриса продвигала не только в фильмах (она прописывала в контрактах, что костюмы должны быть непременно от Живанши), но и носила одежду и духи, им созданные, в настоящей жизни. l’interdit, или «Запрещаю», назвал маэстро кутюрье свой первый парфюм, посвятив его Хепберн.
Все вещи были подписаны Одри и с точностью и аккуратностью вносились в список – не приведи господь Мелу захочется надеть голубую рубашку в белую полосочку, а она запамятует, куда укладывала ее полгода назад.
Опустошение наступало сразу же после съемок, и при первых же симптомах расстройства Мел Феррер привозил жену в деревянный домик над фьордами Люцернского озера. Швейцарский крестьянский дом, в идеале – на фоне Альп, обычно называется шале. Очень общее понятие, и даже трудно себе представить, как под одной крышей уживается столько разных архитектурных стилей, но все же что-то общее у них есть, иначе бы при звукосочетании «шале» не возникала бы определенная картинка, непременно романтическая. Деревянный домик в лесу, в горах или на берегу озера, дерево обычно темное, выжженное солнцем, и жилище так гармонично вписывается в ландшафт, как ветка крепится к стволу. В переводе с французского шале значит «приют, убежище».
Арендованное шале Одри и Мел, в отличие от их соседей по Бюргенштоку Карло Понти с Софи Лорен, оставивших обстановку хозяев неизмененной, обустроили по-своему. Мебель крестьянско-швейцарского стиля хорошо сочеталась с современной, на стенах висела коллекция картин – их собирала Одри. Они подписали договор об аренде трехэтажной «Бетании» на десять лет, при этом им ставилось одно условие: хотя бы раз в год супруги должны пожить в шале, тогда они получат ПМЖ в кантоне Нидвальден. Ферреры на этом неплохо заработали: если бы Мелу пришлось платить налоги в Америке, а Одри в Британии, с гонораров им бы досталась сумма чисто символическая – процентов десять.
В середине шестидесятых Одри Хепберн купила двухсотлетний фермерский дом в деревне Толошеназ-сюр-Морж – между Лозанной и Женевой. Впервые она увидела его весной – как раз цвели фруктовые деревья, холмы над Женевским озером покрывали виноградные лозы, крестьяне вывели скот на пастбище. Вокруг – тишина и покой, да и вилла к тому же называлась «Ла Пэсибль» – «Мирная». Она влюбилась в нее сразу и осталась в ней, в первом и единственном собственном доме.
Тридцать лет спустя у нее диагностировали рак, она тогда оказалась в Лос-Анджелесе. Одри очень испугалась, что не сможет вынести перелет и вернуться домой в Швейцарию, и тогда Живанши прислал за Одри свой частный самолет. Он был вместе с ней и ее семьей на «Ла Пэсибль» в ее последнее Рождество – оно выдалось холодным, но солнечным. Тогда она уже не могла есть и практически не двигалась – весь вечер была прикована к дивану с накидкой из верблюжьей шерсти. Одри попросила Юбера вынуть из шкафа подарок – синее пальто («Синий тебе так к лицу; вспоминай меня, когда будешь его носить»). Вечером того же дня он накинул его на плечи, когда вылетал в Париж весь в слезах. А Хепберн сказала, что это было самое счастливое Рождество в ее жизни.
Вскоре ее не стало. Виллу из двенадцати спален и восьми ванных комнат унаследовали сыновья Одри. Спустя несколько лет ее продали, и сейчас дом опять выставлен на продажу, на этот раз за двадцать миллионов долларов. К сожалению, интерьер уже не тот, что был при Хепберн, зато дом по-прежнему окружен белыми розами, которые подарил актрисе Юбер де Живанши на ее шестидесятилетие.
