— Ты ужинать будешь? Я котлеты сделала, с толчёнкой.
Дарья говорила из кухни, и её голос, смешанный со шкворчанием масла на сковороде, звучал уютно и по-домашнему. Она не видела, как Станислав вошёл в прихожую. Точнее, не вошёл, а ввалился, словно его внесли и неловко поставили у порога. Он не ответил. Только звук брошенных на тумбочку ключей, небрежный, слишком громкий, заставил её выглянуть в коридор.
— Стас?
Он стоял, не снимая куртки, и смотрел в одну точку на стене. Его лицо было не просто уставшим — оно было серым, как асфальт после долгого дождя. Глаза, обычно живые, чуть насмешливые, казались двумя пустыми колодцами, из которых выкачали всю воду. Он пах улицей, холодным ветром и чем-то ещё — едким запахом поражения.
— Что с тобой? На тебе лица нет. Плохо себя чувствуешь? — она подошла ближе, инстинктивно протягивая руку к его лбу, но остановилась на полпути, наткнувшись на его пустой взгляд.
— Всё, Даш. Всё, — выдавил он из себя. Голос был чужим, сиплым, будто он долго кричал или, наоборот, очень долго молчал.
— Что «всё»? Говори нормально. С работы уволили?
Она пыталась нащупать причину, перебирая в уме самые страшные варианты. Он медленно покачал головой. Затем так же медленно стянул с себя куртку, которая безвольно сползла на пол у его ног. Он даже не посмотрел на неё. Прошёл на кухню, отодвинул стул и тяжело опустился на него, ссутулив плечи.
— Хуже. Наш бизнес… его больше нет.
Дарья выключила плиту. Шкворчание котлет мгновенно стихло, и в образовавшейся пустоте слова мужа прозвучали особенно отчётливо. Она прислонилась к столешнице, скрестив руки на груди.
— Ну, накрылся и накрылся. Я же тебе говорила, что это сомнительная затея с твоим этим гением-другом. Сколько ты потерял? Те двести тысяч, что откладывал со своих подработок? Неприятно, конечно, но переживём. Главное, что ты цел.
Она говорила спокойно, рассудительно, как говорят с ребёнком, который разбил копилку. Но Станислав не поднимал головы. Он сидел, уставившись на свои руки, лежавшие на столе, словно они принадлежали другому человеку.
— Даш… там не только мои.
Что-то в тоне, которым это было сказано, заставило её напрячься. Холодная игла тревоги уколола под рёбрами.
— В смысле? Ты что, у кого-то занимал? У друга своего? Стас, посмотри на меня. Сколько денег ты в это вбухал?
Он наконец поднял на неё глаза, и в их глубине она увидела такую смесь страха и вины, что у неё перехватило дыхание. Он ответил одним словом, тихим, но оглушающим, как взрыв.
— Все.
Она не сразу поняла. Мозг отказывался принимать это короткое, всеобъемлющее слово.
— Что значит «все»? Какие «все»? — её голос стал жёстким, как натянутая проволока. — Наши общие? С того счёта? Те, что на квартиру? Стас?!
— Мы остались ни с чем…
Он медленно кивнул. Один раз. Этого было достаточно. Воздух в лёгких у Дарьи закончился. Она смотрела на него, и мир сузился до его бледного лица и этого короткого, убийственного кивка. Пять лет. Пять лет они отказывали себе во всём. Отпуск раз в два года у её мамы на даче. Никаких ресторанов, никакой спонтанной смены гардероба. Каждая копейка, каждый рубль, отложенный с зарплаты, с премии, с шабашек, шёл туда — на их общую мечту, на первый взнос. И теперь…
— В каком это смысле мы остались ни с чем? Ты что, потратил на свой сомнительный бизнес все наши сбережения? Даже те, которые мы копили на квартиру?!
Вопрос прозвучал без крика. Он прозвучал с ледяной, почти нечеловеческой отчётливостью. В её голосе не было истерики или паники. Там было нечто худшее — холодное, выжигающее осознание масштаба катастрофы. Она не плакала. Она просто смотрела на него, и её лицо медленно превращалось в маску. Тёплая, любящая женщина, которая пять минут назад жарила котлеты для своего мужа, исчезла. На её месте появился кто-то другой. Беспощадный следователь. Судья. Палач.
Дарья не сдвинулась с места. Она стояла, прислонившись к холодной столешнице, и эта твердая поверхность под её лопатками, казалось, была единственной опорой в рухнувшем мире. Запах остывающих котлет, ещё минуту назад бывший символом дома и уюта, теперь стал тошнотворным, запахом обманутой, растоптанной жизни. Она смотрела на мужа, и в её взгляде не было жалости. Было лишь холодное, препарирующее любопытство хирурга, который смотрит на уродливую опухоль перед тем,как взять в руки скальпель.
— Как? — её голос был ровным, без единой дрогнувшей ноты. — Счёт общий. Мне приходят уведомления о каждом списании. Я бы увидела.
Станислав вжал голову в плечи ещё глубже. Он явно ожидал криков, слёз, битья посуды — чего-то, на что можно было бы ответить, на что можно было бы среагировать привычным образом. Но этот ледяной, почти безразличный тон выбивал почву из-под ног.
— Я… я снимал понемногу. Несколько месяцев. По двадцать, по тридцать тысяч. Говорил тебе, что это на материалы для халтуры. Или что премию задержали. Ты верила… — он говорил это не ей, а в поверхность стола, словно исповедовался кухонной клеёнке. — А потом… когда понадобилась основная сумма, я просто перевёл её со своего телефона. Отключил у тебя уведомления в приложении банка. Ты бы всё равно не заметила сразу, ты туда редко заходишь.
Он замолчал, и каждое его слово оседало в воздухе кухни ядовитой пылью. Несколько месяцев. Значит, это была не спонтанная глупость. Это была спланированная, хладнокровная операция по обкрадыванию их собственной семьи. Каждый раз, когда он уходил на «халтуру», каждый раз, когда она с сочувствием кивала на его жалобы о задержке премии, он врал. Смотрел ей в глаза и методично, расчётливо врал.
— Понятно, — кивнула Дарья. Это «понятно» прозвучало так, будто она подытожила скучный отчёт. — Теперь объясни мне, во имя чего был устроен этот цирк. Какую именно золотую гору обещал тебе твой гениальный друг? Расскажи. Я хочу услышать. В деталях.
Она обошла стол и села напротив. Не близко, а на почтительном расстоянии, как садятся за стол переговоров с заведомо проигравшим противником.
— Мы… мы должны были провернуть одну сделку, — замялся Стас, чувствуя себя под этим взглядом первоклассником у доски. — Гена вышел на людей… Они продавали партию техники. Ноутбуки, телефоны. Почти новые, просто без документов. Ну, ты понимаешь… Их нужно было быстро взять, всю партию разом, а потом так же быстро распродать через интернет. По цене чуть ниже рыночной. Навар получался почти сто процентов. Мы бы за полгода всё вернули и удвоили капитал.
Он говорил, и в его голосе прорезались жалкие нотки энтузиазма, словно он до сих пор пытался убедить не только её, но и самого себя в гениальности этого плана.
— То есть, вы решили купить ворованное? — уточнила Дарья тем же ровным голосом. — Ты, взрослый тридцатипятилетний мужик, взял деньги, которые твоя жена откладывала пять лет, отказывая себе в новой паре туфель, и понёс их каким-то барыгам, чтобы купить краденые ноутбуки? И ты называешь это «бизнесом»?
— Это был шанс, Даш! Ты не понимаешь! Шанс вырваться из этой ипотечной кабалы раз и навсегда! — он почти вскочил, в его глазах блеснула отчаянная надежда на понимание. — Я же для нас старался! Чтобы мы не в этой конуре жили, а в нормальной квартире! Чтобы ты могла не считать каждую копейку! Я хотел как лучше!
Дарья медленно подняла руку, и этот жест заставил его осечься и снова сесть.
— Не смей, — отчеканила она. — Никогда не смей говорить, что ты делал это «для нас». Ты делал это для себя. Для своего раздутого эго. Чтобы почувствовать себя крутым дельцом, обманувшим систему. Ты не хотел работать ещё пять лет, ты хотел всё и сразу. Ты поставил на кон наше будущее не ради меня, а ради своего инфантильного желания сорвать джекпот. Так что не прикрывай свою жадность и глупость заботой обо мне. Это низко. Даже для тебя.
Слова Дарьи упали в кухонное пространство не как камни, а как сухой лёд — бесшумно, но обжигая всё, к чему прикасались. Они не просто обвиняли, они выносили диагноз. Станислав сдулся, как проколотый шарик. Весь его жалкий запал, все попытки оправдаться заботой о семье испарились, оставив после себя лишь липкое, стыдливое осознание собственной ничтожности. Он сидел, превратившись в безвольную оболочку, и смотрел на жену, понимая, что в её глазах он перестал быть мужчиной, мужем, партнёром. Он стал проблемой. Ошибкой. Досадным недоразумением, которое нужно было исправить.
Дарья помолчала ещё несколько секунд, давая своим словам окончательно впитаться в него, в стены, в саму ткань этой кухни, где они когда-то вместе смеялись и строили планы. Затем она медленно, с какой-то пугающей грацией, поднялась со стула. В её движениях не было ни суеты, ни злости. Только холодная, выверенная механика человека, который принял окончательное решение и теперь просто приводит его в исполнение.
Она молча вышла из кухни. Станислав невольно дёрнулся, ожидая, что она сейчас пойдёт в спальню, начнёт с грохотом выдвигать ящики комода, швырять на пол его вещи. Но из коридора не донеслось ни звука. Он слышал лишь, как скрипнула дверца антресоли в прихожей — место, где хранился всякий хлам: старая зимняя обувь, сломанный вентилятор и пустые коробки. Через полминуты она вернулась.
В её руках была обычная картонная коробка из-под зимних сапог. Пыльная, с выцветшим логотипом обувного магазина. Она подошла к столу и поставила её прямо перед Станиславом. Глухой, картонный стук по клеёнке прозвучал в тишине как удар судейского молотка.
— Вот, — сказала она. Голос её был абсолютно ровным, лишённым каких-либо эмоций. Это был голос диктора, зачитывающего сводку погоды.
Станислав тупо уставился на коробку, не в силах понять, что происходит. Он ожидал чего угодно, но не этого молчаливого, абсурдного ритуала.
— Вот всё, что ты заработал, — продолжила Дарья, обводя коробку взглядом, будто это был ценный экспонат. — Пустота. Пять лет нашей жизни, нашей экономии, наших надежд ты превратил вот в это. В пустой картонный ящик. Ты не просто проиграл деньги, Стас. Ты уничтожил наше будущее ради быстрой наживы, ради призрачного шанса почувствовать себя кем-то значимым. Ты проиграл не деньги. Ты проиграл нас. Так что теперь наслаждайся результатом. Можешь поставить её на полку. Как кубок. Приз за самую идиотскую аферу года.
Он хотел что-то сказать, запротестовать, может быть, даже закричать, но не смог выдавить из себя ни звука. Горло словно сжали ледяные тиски. Он смотрел на её спокойное, почти отрешённое лицо и понимал, что всё кончено. Не будет второго шанса, не будет прощения. Перед ним сидел чужой человек, вынесший ему приговор.
— Я ухожу, — произнесла она с той же мертвенной интонацией. — Не к маме. Не к подругам. Просто ухожу. В никуда. Потому что любое «никуда» сейчас лучше, чем «сюда», с тобой. Вещи я заберу позже, хотя в них нет никакого смысла, когда нет главного.
Она встала. Не взглянув на него больше ни разу, она развернулась и пошла к выходу. Не было ни хлопанья дверью, ни брошенной на пол сумки. Она просто подошла к двери, повернула ключ в замке, открыла её и шагнула на лестничную площадку. Щелчок закрывшегося замка был тихим, будничным и оттого особенно оглушительным.
Станислав остался сидеть один за кухонным столом. Перед ним стояла пустая коробка. Она была единственным, что осталось от его брака, от его мечты, от его жизни. Он медленно, словно не веря своим глазам, протянул руку и коснулся пальцами пыльного картона. Он был реальным. Реальным, как и та пустота, что теперь заполняла не только коробку, но и всю его квартиру. Всю его душу.
— А ты оставайся здесь, — прозвучал в его голове её голос, её последние слова, которые она сказала уже на пороге, но которые он услышал так, будто она шептала ему на ухо. — Со своими долгами, проблемами и своим другом-гением. Вы отличная пара. Вы друг друга стоите.
Тишина, которую оставила после себя Дарья, была не просто отсутствием звука. Она была плотной, вязкой, она давила на барабанные перепонки, заползала в лёгкие, мешая дышать. Станислав сидел, не двигаясь, и смотрел на пустую обувную коробку на столе. Этот нелепый картонный прямоугольник стал центром его вселенной, молчаливым памятником его собственной глупости. Прошёл час, может, два. Время потеряло своё значение, превратившись в тягучую массу бессмысленных минут. Котлеты на сковороде окончательно остыли, их запах смешался с запахом пыли от коробки, создавая тошнотворный аромат катастрофы.
Рука сама потянулась к телефону. Пальцы, ставшие ватными и непослушными, с трудом набрали единственный номер, который сейчас имел смысл. Геннадий. Его друг. Его партнёр. Его подельник.
— Ну что? Ты поговорил с ней? — голос Гены в трубке был напряжённым, но в нём слышались и нотки нетерпеливого, почти детского любопытства.
— Она ушла, — выдавил из себя Станислав.
— В смысле ушла? К маме своей? Ничего, остынет и вернётся. Бабы, они такие. Покричат и успокоятся, — беззаботно бросил Гена.
— Нет. Она не к маме ушла. Она просто ушла. Гена, приезжай. Мне плохо.
Через сорок минут в замке провернулся ключ. Геннадий, невысокий, суетливый мужчина с бегающими глазками, влетел в квартиру. У него был свой комплект ключей — «на всякий случай», как он говорил.
— Ну, чего раскис? — начал он с порога, стряхивая с плеч воображаемую пыль. — Подумаешь, ушла. Напугать решила. Давай лучше думать, что делать. Я тут прикинул, можно попробовать взять кредит…
— Какой к чёрту кредит? — взорвался Станислав. Впервые за вечер в нём проснулось что-то живое — злая, бессильная ярость. — На кого? На меня? У меня теперь нет ничего! Ты понимаешь, что ты наделал?! Это ты меня втянул! «Стопроцентный навар», «верная схема»! Ты мне жизнь сломал!
— Я?! — взвился Геннадий, его лицо мгновенно побагровело. — Это я тебя заставлял деньги из семейной кубышки тащить? Я тебе говорил жене врать? Ты сам этого хотел! Тебе самому глаза жадность застилала! Мечтал на белом коне в новую квартиру въехать? Домечтался? Нечего теперь на меня стрелки переводить!
Они стояли посреди кухни, два неудачника, два самопровозглашённых гения, и брызгали друг в друга слюной, полной взаимных обвинений. Каждый пытался переложить на другого всю тяжесть провала, отмыться от липкого чувства вины, сделав виноватым партнёра. Их перепалка была жалкой и уродливой, как драка двух крыс за последнюю корку хлеба на тонущем корабле.
И в самый разгар этой грызни щелчок замка прозвучал так неожиданно, что они оба замолчали на полуслове.
Дверь открылась. На пороге стояла Дарья. Она была в той же одежде, но выглядела иначе. Словно за эти несколько часов она прожила целую жизнь и постарела на десять лет, или, наоборот, скинула с себя груз прожитых лет и теперь смотрела на мир новыми, чужими глазами. Её взгляд скользнул по Станиславу, затем по Геннадию, и на губах появилась тень усмешки — кривой, лишённой всякого веселья.
— Паспорт забыла, — сказала она ровно, будто обращаясь к пустым стенам.
Она молча прошла в комнату, не обращая на них больше никакого внимания. Они стояли, как два истукана, посреди кухни, и их нелепый скандал повис в воздухе. Было слышно, как в спальне щёлкнул ящик стола, затем тихие шаги.
Она появилась в дверях кухни с маленькой бордовой книжечкой в руке. Единственное, что ей было нужно из этой жизни. Она остановилась, обвела взглядом обоих мужчин, которые так и застыли в нелепых позах, затем перевела взгляд на коробку, всё так же стоявшую на столе.
Станислав открыл рот, чтобы что-то сказать. Может быть, «прости». Может быть, «постой». Но слова застряли в горле.
Дарья посмотрела не на него. Она посмотрела на Геннадия, а потом снова на своего мужа. И сказала. Тихо, но так, что её слова, казалось, высекли на стенах невидимые письмена.
— А знаете, она была права. Моя мама. Она всегда говорила, что два дурака — это сила. Особенно, когда один жадный, а второй — ведомый идиот.
Она не стала ждать ответа. Развернулась и вышла. На этот раз окончательно.
Щелчок замка прозвучал как выстрел. Станислав и Геннадий остались стоять посреди кухни. Обвинения, которые они только что швыряли друг в друга, потеряли всякий смысл. Последние слова Дарьи были не просто оскорблением. Они были эпитафией. Точным, безжалостным определением их обоих. Они посмотрели друг на друга, и впервые за всё время знакомства увидели не друга, не партнёра, а точное зеркальное отражение собственной ничтожности. И в этой мёртвой тишине, нарушаемой лишь тиканьем настенных часов, они поняли, что Дарья ушла не одна. Она забрала с собой не только паспорт. Она забрала у них последнее — иллюзию того, что во всём этом виноват кто-то другой…
