— Отложи-ка свою книжку, Лена. Разговор есть.
Голос Галины Борисовны ворвался в комнату раньше её самой. Тяжёлый, властный, не предполагающий возражений. Дверь не скрипнула, а просто открылась, будто её толкнули плечом. Свекровь вошла и замерла посреди небольшой спальни, заполнив собой почти всё пространство. Она стояла, расставив ноги и уперев руки в бока — поза полководца, осматривающего захваченную территорию.
Лена не вздрогнула. Она лишь медленно перевела взгляд от строки к краю страницы, словно давая себе секунду, чтобы завершить мысль, и только потом подняла глаза. Она сидела на кровати, поджав под себя ноги. Тёплый свет от прикроватной лампы выхватывал из полумрака её фигуру, книгу в руках и участок стены за спиной, создавая маленький, уютный островок спокойствия. Островок, в который только что вторгся вражеский корабль.
— Я слушаю, Галина Борисовна, — её голос был ровным и тихим, но в нём не было ни подобострастия, ни страха. Просто констатация факта.
— Слушаешь она… — свекровь хмыкнула, сделав шаг вперёд. Её взгляд скользнул по комнате с брезгливым выражением, будто она оценивала убогость гарнизона. — Я тут подумала и решила. Хватит вам с Игорем жить одним днём. Деньги как вода сквозь пальцы утекают. Кафешки ваши, кино, тряпки эти бесполезные. Я же вижу всё. Вы как дети малые, которым дали кошелёк, а как им пользоваться — не научили. Так дело не пойдёт. Семья — это серьёзная структура.
Она говорила размеренно, чеканя каждое слово, словно зачитывала устав. Это был не диалог, это был монолог, декларация, не требующая обсуждения.
— Значит так. С завтрашнего дня у нас будет общий семейный бюджет. Под моим, естественно, руководством. Вы оба, как только получаете зарплату, переводите все деньги на мою карту. Я сама буду планировать расходы: коммуналка, продукты, всё необходимое. Вам на карманные расходы буду выдавать определённую сумму. Небольшую, чтобы соблазнов не было. Зато голова у вас болеть не будет, куда что потратить. Я старше, я жизнь знаю. Я лучше понимаю, что нужно, а что — пустая блажь.
Она закончила свою речь и вперила в Лену тяжёлый, выжидающий взгляд. В её глазах плескалась непоколебимая уверенность в собственной правоте и предвкушение полной и безоговорочной капитуляции. Она ждала, что Лена сейчас испуганно захлопает ресницами, начнёт что-то лепетать в своё оправдание или, в лучшем случае, покорно кивнёт.
Лена молчала несколько секунд. Она не опустила взгляд. Она смотрела прямо в глаза свекрови, и в её спокойном взоре не было ничего, кроме холодного, ясного понимания ситуации. Затем она сделала едва заметное движение, перевернув страницу книги, которую всё ещё держала в руках. Шорох тонкой бумаги прозвучал в наступившей тишине оглушительно громко.
— Я не согласна.
Это было сказано так же тихо, как и её первая фраза. Всего два слова, но в них не было и тени сомнения. Галина Борисовна даже не сразу поняла, что услышала. Она моргнула, её лицо начало медленно вытягиваться от изумления.
— Что?
— Мои деньги — это мои деньги, — добавила Лена, и лёгкая, почти незаметная улыбка тронула уголки её губ, когда она снова опустила взгляд на страницу, давая понять, что для неё этот разговор окончен.
Вот тут-то всё и началось. Лицо Галины Борисовны перестало быть просто удивлённым. Оно начало наливаться тёмной, нездоровой краской, от шеи к вискам. Уверенная поза полководца сменилась напряжённой стойкой хищника, готовящегося к прыжку. Воздух в комнате загустел, и островок спокойствия вокруг Лены перестал существовать. Свекровь втянула носом воздух, и он вышел из её ноздрей со свистом.
Тишина, нарушенная лишь тихим шелестом перевёрнутой страницы, взорвалась. Она не лопнула, а именно взорвалась, будто внутри Галины Борисовны сработал детонатор. Её лицо из багрового стало почти фиолетовым, а ноздри хищно раздулись. Она сделала ещё один шаг вперёд, вторгаясь в интимное пространство у кровати, в круг тёплого лампового света, и её тень легла на открытую книгу в руках Лены.
— Ты… что сказала? — её голос, до этого момента бывший просто властным, сорвался на высокие, почти визгливые ноты. Она говорила с трудом, словно каждое слово продиралось сквозь спазм в горле. — Ты мне, мне будешь указывать, чьи это деньги?
Лена подняла голову. В её взгляде не было вызова. В нём было что-то гораздо хуже для Галины Борисовны — полное отсутствие реакции на её гнев. Словно перед ней была не разъярённая свекровь, а шумный, но безопасный природный феномен, вроде сильного ветра за окном. Это спокойствие было как бензин, плеснувший в костёр.
— Ты совсем уже страх потеряла, хамка?! Какое право ты имеешь мне перечить?! Если я сказала, что твоя зарплата теперь будет храниться у меня, значит готовь карту, или мой сын из тебя всю дурь вышибет!
Угроза была брошена. Она повисла в воздухе комнаты, тяжёлая и уродливая. Это был тот самый рубеж, после которого бытовой спор о деньгах превращается в нечто совершенно иное. Галина Борисовна сама поняла, что перешла черту, и тут же, инстинктивно, начала оправдывать свой срыв, свою жестокость, облекая её в форму заботы. Она сбавила тон, но яд в её голосе никуда не делся, он просто стал гуще и концентрированнее.
— Ты думаешь, я для себя стараюсь? — она начала ходить по комнате, от стены до шкафа, её шаги были тяжёлыми и нервными. — Я для семьи! Для вас с Игорем! Я же вижу, как ты его с толку сбиваешь. Он раньше какой парень был? Скромный, всё в дом. А сейчас что? То ему кроссовки новые подавай, то в ресторан тебя веди. А эта твоя блузка, которую ты купила на прошлой неделе? Думаешь, я цены не знаю? Это же половина оплаты за свет! А кофе с подружками три раза в неделю? Ты транжиришь его деньги, наши общие деньги, на свою пустую жизнь!
Она остановилась и снова уставилась на Лену. Теперь в её взгляде читалась праведная ярость мученицы, вынужденной спасать неблагодарных.
— Игорь — мягкий. Он тебе слова поперёк сказать не может, потому что любит. А ты этим пользуешься. Вьёшь из него верёвки. Но я не позволю тебе пустить моего сына по миру. Я его растила не для того, чтобы какая-то вертихвостка спустила всё его будущее на побрякушки и посиделки. Поэтому да, я заберу деньги. Все. И буду решать, на что их тратить. Потому что я мать, и я вижу, как рушится то, что я строила годами. И если для спасения семьи нужно будет применить силу — значит, так тому и быть. Игорь меня поймёт. Он всегда понимает, что мать плохого не посоветует.
Она говорила это, глядя на Лену, но обращалась уже не к ней. Она убеждала саму себя. Строила в своей голове несокрушимую крепость из собственной правоты.
И в этот самый момент, когда её монолог достиг своего апогея, в коридоре послышался звук поворачивающегося в замке ключа. Дверь квартиры открылась и закрылась. Раздались шаги.
Лицо Галины Борисовны преобразилось. Ярость и обида сменились хищным, торжествующим предвкушением. Она бросила на Лену победный взгляд, в котором читалось: «Ну что, дождалась? Сейчас начнётся представление». Тяжёлые шаги приблизились к спальне, и в дверном проёме появился Игорь.
— Мама? Что здесь происходит? — спросил он, его взгляд перебегал от перекошенного от злорадства лица матери к абсолютно спокойному лицу жены, всё так же сидящей на кровати с книгой.
Появление Игоря в дверном проёме подействовало на Галину Борисовну как сигнал для атаки. Её лицо, до этого искажённое гневом, мгновенно преобразилось, приняв выражение оскорблённой добродетели. Она выпрямилась, вскинула подбородок и смерила сына взглядом, полным трагизма и ожидания справедливости. Она видела не своего взрослого сына, уставшего после рабочего дня, а своё главное оружие, свой карающий меч, который вот-вот обрушится на голову зарвавшейся бунтарки.
— Спроси у неё, Игорь, спроси! — торжествующе произнесла она, делая широкий, театральный жест в сторону Лены. — Спроси у своей жены, как она разговаривает с матерью! Я к вам с душой, с заботой пришла. Решила помочь наладить быт, взять на себя финансовые вопросы, чтобы вы глупостей не наделали. А она что? Она мне хамит! Она отказывается сдавать деньги в общую кассу!
Игорь медленно вошёл в комнату, снял на ходу куртку и бросил её на стул. Он молча выслушал тираду матери, его лицо оставалось непроницаемым. Он посмотрел на её раскрасневшееся, возбуждённое лицо, затем перевёл взгляд на жену. Лена по-прежнему сидела на кровати. Она не посмотрела на него с мольбой, не искала в его глазах поддержки. Она просто закрыла книгу, положив палец на страницу, где остановилась, и спокойно встретила его взгляд. В её глазах он не увидел ни страха, ни злости. Только ожидание. Она давала ему возможность самому решить, на чьей он стороне. Она не собиралась ни оправдываться, ни обвинять.
Этот контраст был оглушительным. С одной стороны — бушующее море материнской истерики, с другой — скала ледяного спокойствия его жены.
— Мама, — начал Игорь тихо, но в его голосе была сталь. — Расскажи мне, что именно ты предложила. Без эмоций. Просто факты.
Галина Борисовна на секунду опешила. Она ждала немедленной расправы, а получила требование изложить факты. Но она быстро взяла себя в руки, решив, что это лишь формальность перед вынесением приговора.
— Факты? Изволь! Я сказала, что для блага вашей же семьи вы будете отдавать всю зарплату мне. А я, как человек опытный, буду распределять средства. Чтобы не было лишних трат на всякую ерунду, — она смерила Лену презрительным взглядом. — Чтобы вы могли копить на что-то серьёзное, а не спускать всё на ветер. Это разумное предложение! Любой нормальный человек это поймёт! А она… она мне заявила, что её деньги — это её деньги. Можешь себе представить такую наглость?
Она замолчала, победоносно глядя на сына. Аргументы были выложены. Неопровержимые, с её точки зрения. Теперь его ход.
Игорь снова посмотрел на жену, потом на мать. Он сделал едва заметный вздох, словно прощался с чем-то.
— Лена права.
Слово «права» упало в комнате, как камень. Галина Борисовна замерла, её торжествующая улыбка застыла, а потом медленно сползла с лица. Она смотрела на сына так, словно он только что заговорил на неизвестном ей, чудовищном языке.
— Что… что ты сказал?
— Я сказал, что Лена права, — повторил Игорь, уже твёрже, отчётливее. Он сделал шаг и встал рядом с кроватью, не прикасаясь к жене, но самим своим положением обозначая, чью сторону он занял. — Это наша семья. И наши деньги. Мы сами решим, как ими распоряжаться. Тебя это не касается.
Всё. Мир Галины Борисовны рухнул. Не просто дал трещину, а разлетелся на мелкие, острые осколки. Предательство пришло оттуда, откуда она его не ждала. Не от этой чужой, наглой девчонки, а от её крови, от её плоти. Вся её ярость, весь тот раскалённый гнев, что был предназначен для невестки, развернулся и обрушился на сына. Её глаза, до этого момента просто злые, налились подлинной, ледяной ненавистью.
— Предатель… — прошипела она, и в этом шёпоте было больше яда, чем в самом громком крике. — Подкаблучник. Она тебя приворожила, околдовала! Ты продал родную мать за юбку! Я тебе всю жизнь посвятила, а ты… ты выбрал её
Слово «предатель» повисло в воздухе, но оно уже не было просто оскорблением. Оно было приговором. Галина Борисовна смотрела на сына так, будто видела его впервые. Не своего Игоря, не мальчика, которого она вырастила, а чужого, враждебного мужчину, стоящего рядом с её главной соперницей. В её сознании он перестал быть жертвой обстоятельств, слабовольным сыном, попавшим под дурное влияние. Он стал осознанным врагом, перебежчиком, который не просто выбрал другой лагерь, но и направил оружие на неё.
— Ты даже не понимаешь, что ты наделал, — её голос потерял визгливые ноты и стал низким, глухим, полным звенящей ненависти. Она больше не суетилась, не металась по комнате. Она стояла неподвижно, как статуя, высеченная из чистого презрения. — Ты думаешь, это любовь? Думаешь, ты построил семью? Она высосет из тебя все соки, все деньги, всю жизнь, а потом выбросит, как ненужную вещь. А приползёшь ты ко мне. Только будет поздно. Дверь будет закрыта.
Игорь молчал. Он смотрел на мать, и в его взгляде не было ни вины, ни сожаления. Была только тяжёлая, ледяная усталость. Словно груз, который он тащил много лет, наконец-то упал с его плеч, и он осознал, насколько же был тяжёлым. Он не стал оправдываться или спорить. Любые слова были бы бессмысленны. Он просто ждал.
Лена тоже молчала. Она всё так же сидела на кровати, но уже не смотрела на страницы книги. Её взгляд был прикован к Галине Борисовне. Она была не испуганным зрителем, а сторонним наблюдателем, который фиксирует последние моменты извержения вулкана, понимая, что после этого ландшафт изменится навсегда.
— Я положила на тебя всё, — продолжала свекровь, и её голос начал дрожать от подступающей ярости, которую она уже не могла контролировать. — Я отказывала себе в последнем, чтобы у тебя всё было! А ты! Ты променял меня на неё! На эту пустышку с книжкой! Ты отдал ей право решать, как жить! Тебе! Моему сыну!
Она шагнула к нему, вглядываясь в его лицо, пытаясь найти там хоть тень сомнения, хоть искорку прежней сыновней любви, за которую можно было бы уцепиться. Но не нашла ничего. Только спокойную отчуждённость. И это окончательно её сломало. Последняя плотина рухнула.
— Будьте вы прокляты! — выкрикнула она, и это слово прозвучало не как ругательство, брошенное в сердцах. Оно прозвучало как заклинание. Как осознанное, взвешенное пожелание зла. — Оба! Чтобы вы никогда не знали ни счастья, ни покоя! Чтобы каждый рубль, который вы от меня утаили, принёс вам только горе! Чтобы вы захлебнулись в своих деньгах! Проклинаю тебя, сын, и её, и всё, что у вас будет!
Она выплюнула эти слова, и в комнате наступила абсолютная, мёртвая тишина. Проклятие было произнесено. Мост был сожжён дотла, пепел развеян по ветру. Точка невозврата была пройдена.
Игорь медленно поднял руку и указал на дверь. Не на входную дверь квартиры, а на дверь их спальни. Его жест был спокойным, но окончательным.
— Уходи, — сказал он. Его голос был тихим, почти безжизненным, но в нём была непреклонность гранита. — Мама, уходи. Из нашей комнаты.
Галина Борисовна задохнулась от ярости и унижения. Её собственный сын выгонял её. Не из квартиры, что было бы ещё полбеды, а из их личного пространства, отгораживаясь от неё окончательно и бесповоротно. Она окинула их обоих последним, полным ненависти взглядом, который обещал, что это не конец, что её месть ещё найдёт их. Затем она резко развернулась и, не сказав больше ни слова, вышла, чеканя каждый шаг, как гвозди, вбиваемые в крышку гроба их отношений.
Дверь в спальню осталась открытой. Игорь постоял ещё мгновение, глядя в пустой дверной проём, затем подошёл и медленно, без хлопка, прикрыл её. Щелчок замка прозвучал в комнате оглушительно громко. Он повернулся к Лене. Она смотрела на него, и впервые за весь вечер в её глазах появилось какое-то новое выражение. Не жалость, не сочувствие. А глубокое, серьёзное понимание того, какую цену ему только что пришлось заплатить. Он подошёл и сел на край кровати, рядом с ней. Не обнял, не взял за руку. Они просто сидели в тишине, в своей маленькой комнате, за только что запертой дверью, а за ней, в другой части квартиры, в другом, враждебном мире, осталась женщина, которая только что прокляла своего единственного сына…
