— Да, мам, всё в порядке. Леночка уже в школе, я завтракала. Не волнуйся, пожалуйста.
Женя стояла посреди кухни, прижимая телефон плечом к уху, и смотрела на крошки на столешнице. Её голос был ровным, почти монотонным, лишённым каких-либо эмоций. Таким голосом сообщают время или зачитывают инструкцию к бытовому прибору. Он был щитом, который она выставляла каждое утро последние три дня, отвечая на обеспокоенные звонки матери.
— Я просто переживаю, дочка. Его опять нет? — голос в трубке был тихим, полным застарелой, привычной тревоги.
— Мам, давай не будем. У меня всё под контролем. Правда. Я тебе вечером позвоню, хорошо? Целую.
Она нажала отбой, не дожидаясь ответа. Положила телефон на стол экраном вниз, будто отключаясь от всего внешнего мира. На несколько секунд замерла, прислушиваясь к звукам квартиры. Тиканье настенных часов в коридоре. Гул холодильника. Обычные звуки дома, в котором чего-то не хватает. Или, наоборот, в котором больше нет ничего лишнего.
Затем она развернулась и прошла в спальню. Открыла шкаф и достала с верхней полки дорожную сумку — ту, с которой они когда-то ездили на море. Поставила её на кровать и начала действовать. Без суеты, без раздумий. Её движения были выверенными и экономичными, как у человека, многократно прокрутившего этот план в голове. С полки в сумку полетели две стопки детской одежды. С вешалки — Леночкина школьная форма. Из комода — её собственное бельё, пара джинсов, свитер. Самое необходимое. Ни одной лишней вещи, ни одной сентиментальной безделушки. Она собиралась не в отпуск. Она проводила эвакуацию.
Когда сумка была застёгнута и поставлена у стены в коридоре, Женя вернулась на кухню. Из-под раковины она достала рулон больших, чёрных, сверхпрочных мешков для мусора. Оторвала один. Плотный, шуршащий полиэтилен казался в её руках чем-то основательным, надёжным. Она расправила его и начала обход.
Первым в чёрную пасть мешка полетела его грязная рубашка, брошенная на спинку стула в гостиной. Ткань была пропитана кислым запахом пота и дешёвого табака. Женя не морщилась, она просто взяла её двумя пальцами, как берут что-то дохлое, и бросила внутрь. Затем она прошла в ванную. Сгребла с полки его зубную щётку, тюбик пасты, почти пустой баллончик с пеной для бритья и станок с затупившимся лезвием. Всё это с глухим стуком упало на дно мешка.
Она вернулась в спальню и распахнула его половину шкафа. Там висел единственный приличный костюм, который он надевал на свадьбы и похороны. Она его не тронула. Вместо этого её рука потянулась к выцветшим футболкам, растянутым тренировочным штанам и старой толстовке с засаленным капюшоном. Всё это она сгребла в охапку и безжалостно запихнула в мешок, утрамбовывая сверху. Из ящика комода она достала несколько пар несвежих носков и бельё. Из прихожей — его стоптанные рабочие ботинки, от которых несло сыростью и машинным маслом.
Мешок наполнился и отяжелел. Женя завязала его горловину тугим узлом. Теперь он стоял в коридоре рядом с дорожной сумкой. Чёрный, бесформенный, похожий на неуклюжий памятник закончившейся жизни. Она посмотрела на него, потом на сумку. Два полюса. Два разных мира. Её будущее и его прошлое. Она ничего не чувствовала. Ни злости, ни обиды, ни жалости. Внутри было тихо и холодно, как в выгоревшей дотла печи, где больше нечему гореть. Всё сгорело за эти три дня. Или за эти три года. Она уже не считала. Она просто села на стул в коридоре и стала ждать. Ждать, когда ключ в замке провернётся.
Ключ в замке провернулся не сразу. С той стороны двери послышалось глухое ковыряние, скрежет металла о металл и невнятное бормотание. Женя не сдвинулась с места, её спина оставалась прямой, а руки спокойно лежали на коленях. Она знала этот звук. Это был звук его возвращения — неуклюжий, нетрезвый, жалкий. Наконец, замок поддался. Дверь со скрипом открылась, и в проёме показался Виталий.
Он не вошёл, он ввалился, едва удержав равновесие и ухватившись за дверной косяк. Вместе с ним в квартиру ворвалась волна запаха — густая, удушливая смесь перегара, трёхдневного пота и дешёвого сигаретного дыма. Запах поражения. Одежда на нём висела мятыми, грязными тряпками. Лицо было одутловатым, с серой, нездоровой бледностью. Глаза — мутные, бессмысленные, с красными прожилками — обшаривали прихожую, пытаясь сфокусироваться. Наконец, они остановились на ней. На его губах возникла кривая, виноватая ухмылка.
— Женька, я дома! Встречай героя… — его голос был хриплым, язык едва ворочался. Он сделал шаг вперёд, намереваясь пройти вглубь квартиры, в свой привычный мир, где его ждал ужин, чистая постель и привычные упрёки, которые можно было стерпеть.
Но Женя не встала. Она даже не повернула головы, продолжая смотреть прямо перед собой, словно он был пустым местом, призраком, которого видит только она одна. Её молчание было плотным и тяжёлым, как бетонная плита. Он замер на полпути, его пьяная бравада начала испаряться, уступая место растерянности.
— Ты чего молчишь, обиделась, что ли? — он предпринял вторую попытку, стараясь говорить примирительно. — Ну прости, задержался немного… Дела были. Важные.
Он подошёл ближе, и вонь усилилась, заполнив собой всё пространство. Он протянул к ней руку, чтобы коснуться её плеча, запустить привычный механизм прощения через прикосновение. Но она резко отодвинулась, и её движение было таким брезгливым, будто к ней пытались дотронуться чем-то липким и заразным.
— Отойди, — её голос прозвучал впервые. Низкий, ровный, без единой дрожащей ноты. — Несет, как от скотобойни.
Эта фраза ударила его сильнее, чем любая пощёчина. Он отдёрнул руку, словно обжёгшись. Привычный сценарий рушился на его глазах. Не было криков. Не было обвинений. Было только холодное, почти физически ощутимое отвращение.
— Ты чего, совсем уже? Я муж твой, домой пришел! — в его голосе зазвенели злые, обиженные нотки. Он начинал терять терпение. Ему нужна была реакция, скандал, что угодно, только не эта ледяная стена.
— Муж? — она медленно повернула к нему голову, и её взгляд был пустым и холодным, как зимнее небо. — Мужья зарплату домой приносят, а не вот это вот.
Она неопределённо махнула рукой в его сторону, обводя его фигуру с головы до ног, словно он был кучей грязного тряпья. И в этот момент его мутный взгляд наконец заметил то, чего не видел раньше. У стены, рядом с её стулом, стояли два предмета. Аккуратная дорожная сумка и большой, туго набитый чёрный мусорный мешок. Его пьяный мозг с трудом пытался соединить эти две детали в одну картину.
— А это… это что за декорации? — пробормотал он, ткнув пальцем в сторону мешка. Он всё ещё не понимал. Не хотел понимать. Он ждал объяснений, которые вернули бы мир в его привычное, пусть и шаткое, равновесие.
Виталий смотрел на чёрный мешок, и в его затуманенном сознании что-то начало сдвигаться. Он всё ещё не понимал, но чувствовал угрозу — глухую, инстинктивную, как зверь, почуявший запах капкана. Его лицо из растерянного стало озлобленным. Пьяная обида, смешанная с мужской спесью, вскипела внутри.
— Что это за цирк, я спрашиваю? Ты решила меня вещами шантажировать? — он сделал шаг вперёд, его голос обрёл неприятную, громкую силу. Он пытался вернуть себе контроль, привычно задавить её своим авторитетом. — Решила поиграть в молчанку, а теперь вещи пакуешь? А ну-ка, дай сюда!
Он протянул руку не к мусорному мешку, а к дорожной сумке, намереваясь рывком расстегнуть молнию и вытряхнуть содержимое на пол, чтобы продемонстрировать, кто в доме хозяин. Но дотронуться до неё он не успел.
Женя встала. Это было медленное, почти торжественное движение. Словно статуя, высеченная из холодного камня, обрела жизнь. Она выпрямилась во весь свой рост и встала между ним и сумкой. И посмотрела на него. Прямо в его мутные, бегающие глаза. Её собственный взгляд был твёрдым, как сталь.
— Не трогай, — произнесла она. И в её голосе не было ни капли прежнего спокойствия. Он не дрожал, не срывался на визг. Он стал громким, отчётливым и абсолютно безжизненным. Голосом, которым зачитывают приговор.
— Что «не трогай»?! Это мой дом! Мои вещи! — заорал он, окончательно теряя остатки самообладания. Ему было страшно, и этот страх выливался в агрессию.
— Твой дом? — она усмехнулась, но в этой усмешке не было веселья. Только чистое, дистиллированное презрение. — В этом доме нет ничего твоего. Где твоя зарплата, Виталий? Та, которую ты получил в среду? Где она? В карманах твоих приятелей? В кассе того притона, где вы гнили последние трое суток?
Каждое её слово било наотмашь, отрезвляя его лучше любого нашатыря. Пьяный туман в его глазах начал рассеиваться, уступая место нарастающей панике. Он хотел что-то возразить, соврать про «отдал долг» или «потерял», но она не дала ему и рта раскрыть.
— Ты думаешь, я не знаю? Думаешь, я сидела тут и ждала тебя с пирогами? Я звонила твоему бригадиру! Ты забрал всё до копейки и испарился! А теперь ты приползаешь сюда, воняешь, как помойка, и называешь это место своим домом?
Она сделала шаг к нему, и он инстинктивно попятился. В её глазах горел холодный, белый огонь. Это была не истерика обиженной женщины. Это была ярость человека, которого довели до последней черты, за которой больше нет ни любви, ни жалости, ни прощения.
— Ты снова пропил всю зарплату, и нам нечем платить за квартиру! Можешь теперь идти жить к своим дружкам-собутыльникам!
Эта фраза прозвучала оглушительно в тесном коридоре. Она не кричала её, она её вычеканила. А затем, после короткой паузы, она медленно подняла руку и ткнула пальцем в чёрный мешок, стоящий у его ног.
— Вот. Это — всё, что здесь твоё. Я собрала. Можешь не благодарить. Там всё, что тебе понадобится в твоей новой жизни. Забирай и уходи. Нам с дочкой есть куда идти, мы переедем к моей матери. А ты можешь возвращаться к тем, с кем тебе было так весело. Может, они тебя приютят.
Он ошеломлённо переводил взгляд с её непроницаемого лица на бесформенный чёрный мешок. До него медленно, мучительно доходил весь ужас происходящего. Это был не очередной скандал. Это была точка. Жирная, окончательная точка, поставленная прямо на его жизни.
Слова Жени повисли в воздухе, плотные и тяжёлые, как могильные плиты. Виталий стоял, глядя на неё, потом на чёрный мешок, и его пьяная злость окончательно испарилась, вытесненная липким, холодным ужасом осознания. Он вдруг понял, что это не угроза, не очередной воспитательный спектакль. Это был конец. Настоящий, необратимый, как смерть.
— Женя… подожди… — просипел он, голос стал чужим, жалким. Он сделал шаг к ней, инстинктивно протягивая руки, как утопающий, который видит удаляющийся берег. — Куда я пойду? Это же наш дом… Мы же семья… Леночка…
Он говорил слова, которые раньше всегда работали, которые были ключом к её прощению, к слезам, к ночному примирению. Но сейчас они ударялись о её молчание и падали на пол мёртвыми, бессмысленными звуками. Она не ответила. Она даже не посмотрела на него. Словно он был не человеком, молящим о пощаде, а просто предметом мебели, который нужно обойти на пути к цели.
Она развернулась и молча прошла мимо него в гостиную. Её движения были плавными и целенаправленными. Виталий, как заворожённый, следил за ней взглядом. Она подошла к стене, к единственной семейной фотографии, висевшей в дешёвой пластиковой рамке. Снимок был сделан пару лет назад в парке: он, она и маленькая Леночка на его плечах. Все улыбались. Фальшивая, глянцевая картинка счастья, которое уже тогда трещало по швам, но ещё держалось на клею надежды.
Женя сняла рамку с гвоздя. Шум, с которым крючок проскрёб по обоям, показался в тишине оглушительным. Она вернулась в коридор, держа фотографию в руках, и положила её на тумбочку для обуви лицевой стороной вверх. Виталий смотрел на их улыбающиеся лица под стеклом, и в груди у него заворочался ледяной ком.
Её пальцы без малейшего трепета отогнули хлипкие металлические зажимы на обратной стороне рамки. Она сняла картонную подложку и достала глянцевый снимок. Затем, не говоря ни слова, развернулась и прошла на кухню. Через секунду она вернулась. В её руке были обычные кухонные ножницы. Большие, с чёрными пластиковыми ручками, которыми она резала курицу или вскрывала пакеты с молоком.
Он смотрел, как она подносит лезвия к краю фотографии. Он хотел закричать, остановить её, броситься, вырвать снимок, но его ноги будто вросли в пол. Он мог только наблюдать, как холодный металл врезается в бумагу. Щёлк. Ножницы двигались неторопливо, но уверенно, с хирургической точностью. Они не рвали, не кромсали. Они аккуратно вырезали его силуэт. Вот лезвие обогнуло его плечо, на котором сидела Леночка. Вот оно отделило его улыбающееся лицо от её щеки. Она делала это с таким ледяным сосредоточением, будто выполняла скучную, но необходимую работу. Будто вырезала опухоль.
Наконец, она закончила. В одной её руке осталась фотография, на которой она и Леночка, прижавшись друг к другу, улыбались в пустоту. В другой руке был маленький бумажный силуэт мужчины с ребёнком на плечах. Она снова взяла ножницы и одним точным движением отрезала Леночку от него, оставив в руке лишь его одинокую, вырезанную из прошлого фигурку.
Затем она взяла рамку, вставила туда усечённое фото — себя и дочь — и аккуратно загнула зажимы. Повесила рамку обратно на гвоздь. Теперь со стены на него смотрела его новая, исправленная семья. Семья без него.
После этого она подошла к нему вплотную. Так близко, что он снова почувствовал исходящий от неё холод. Она протянула ему маленький глянцевый обрывок — его вырезанное изображение.
— Возьми. Это тебе. На память, — её голос был тихим, почти шёпотом.
Он машинально взял бумажку. Его пальцы коснулись её холодных пальцев. Он смотрел на своё крошечное бумажное лицо, улыбающееся и беззаботное, и не мог ничего понять. Внутри него всё умерло. Не осталось ни злости, ни обиды, только звенящая, бездонная пустота. Он был вырезан. Не только с фото. Из её жизни. Из этого дома.
Женя молча подошла к входной двери, открыла её настежь и встала рядом, прислонившись к косяку. Она ничего больше не говорила. Она просто ждала. Открытая дверь была последним словом в их диалоге. Безмолвным, но предельно ясным приказом.
Он постоял ещё мгновение, глядя в её пустое лицо. Потом медленно, как старик, нагнулся, схватил туго набитый чёрный мешок за горловину и перекинул его через плечо. Мешок был тяжёлым. Тяжёлым, как вся его никчёмная, беспутная жизнь, собранная в один узел. Он шагнул за порог, не оглядываясь.
Дверь за его спиной захлопнулась. Щёлкнул замок, отрезая его навсегда. Женя осталась одна в пустом коридоре. Она медленно сползла по стене на пол, села, обхватив колени руками. Она не плакала. Слёзы высохли много дней назад. Она просто сидела и дышала. Впервые за долгое время она дышала воздухом, не отравленным ложью, перегаром и ожиданием. В квартире было тихо. Но это была уже совсем другая тишина. Не тишина страха. А тишина начала…
