Я стояла на кухне, прижав ладонь к груди — сердце колотилось так, будто хотело выскочить. Виктор сидел за столом, перебирал пальцами край салфетки и смотрел в сторону. Молчал. А я не могла молчать.
— Ты серьёзно хочешь, чтобы я прописала всю твою родню в нашу квартиру? — голос сорвался на полутоне, получилось резче, чем я хотела.
Он поднял глаза — усталые, какие-то потухшие.
— Марин, это не вся родня. Это Алина. И Ванечка. Мальчику два года, он же маленький ещё…
— Маленький, — повторила я и почувствовала, как внутри что-то сжимается. — Виктор, это моя квартира. Моя. Я двадцать лет копила на неё, работала на трёх работах, отказывала себе во всём. Ты понимаешь вообще, о чём просишь?
Он откинулся на спинку стула, провёл рукой по лицу.
— Я понимаю. Но она же моя дочь… Ей сейчас некуда идти. Они с сыном живут в съёмной комнате, хозяйка постоянно угрожает выселить. Просто на время, пока она не встанет на ноги…
— На время, — эхом отозвалось у меня в голове. Я знала эти «на время». Прописка — это не штамп в паспорте. Это право на эту площадь. Это возможность претендовать. Это… это конец моего спокойствия.
— Нет, — сказала я твёрдо. — Нет, Виктор. Я не могу.
Он встал, подошёл ближе, взял меня за руки.
— Марина, милая… Я не прошу тебя отдать квартиру. Просто помочь. Разве это не то, что делают близкие люди?
Я высвободила руки, отступила на шаг.
— Близкие люди не ставят друг друга перед фактом. Не манипулируют чувством вины.
— Я не манипулирую! — вспыхнул он. — Я просто не знаю, что делать. Она моя дочь, понимаешь? Моя единственная дочь…
Я кивнула. Понимала. Только вот понимание не делало мне легче.
Ночью я не спала. Лежала, уставившись в потолок, и думала. Виктор посапывал рядом — он заснул почти сразу, как будто разговор его не касался. А меня разрывало изнутри. С одной стороны — страх. Страх потерять то, что так долго строила. С другой — вина. Может, я правда слишком чёрствая? Может, нормальная женщина не раздумывала бы?
Утром он ушёл на работу молча. Я тоже не стала ничего говорить. Просто проводила его взглядом и закрыла дверь. Села за стол, налила себе кофе — руки дрожали, чашка звякнула о блюдце.
Телефон зазвонил ближе к обеду. Незнакомый номер.
— Алло?
— Марина Викторовна? Это Алина. Дочь Виктора.
Я сглотнула, выпрямилась на стуле.
— Да, слушаю.
— Мне папа сказал, что вы пока не готовы нам помочь. Я хотела с вами поговорить… лично.
Голос вкрадчивый, мягкий. Но что-то в нём меня насторожило.
— О чём говорить? — спросила я осторожно.
— Ну как же… о семье. О том, что семья должна поддерживать друг друга. Вы же понимаете, что Ванечка растёт без нормальных условий? Он же ваш… ну, почти внук.
Я почувствовала, как внутри вспыхивает злость.
— Алина, я не знаю, что вам сказал отец, но решение принимаю я. Это моя квартира.
— Ну да, ваша, — в голосе проскользнули металлические нотки. — Только папа там тоже живёт. И он имеет право помогать своим детям.
— Имеет, — согласилась я. — Но не за мой счёт.
Она засмеялась — коротко, сухо.
— Значит, так. Понятно. Я думала, вы человек отзывчивый… Ну ладно. Я папе передам.
И бросила трубку.
Я сидела, сжимая телефон в руке, и чувствовала, как ярость смешивается с растерянностью. Кто она такая, чтобы давить на меня? Почему я должна оправдываться?
Вечером позвонила подруге Свете. Она слушала молча, только иногда вздыхала.
— Мариночка, — сказала она наконец. — Ты что, с ума сошла? Прописать чужих людей? Да ты их потом и не выселишь! Это же ловушка чистой воды!
— Но он же её отец…
— И что? Отцом можно быть по-разному. Можно помогать деньгами, можно съездить, что-то привезти, помочь делом. Но отдавать своё жильё? Марина, ты одна. У тебя никого больше нет. Эта квартира — твоя крепость. Не отдавай её.
Я знала, что Света права. Но внутри всё равно грызло сомнение.
На следующий день позвонила сестра. Лена. Она узнала от кого-то из общих знакомых.
— Ты что творишь? — начала она сходу. — Мужик просит помочь дочери, а ты капризничаешь!
Я опешила.
— Лен, при чём тут капризы? Это моя квартира!
— Ну и что, что твоя? Ты же с ним живёшь! Семья — это компромиссы, понимаешь? Это не про «моё-твоё». Ты слишком эгоистичная, Марин. Всегда была.
Слова больно резанули. Эгоистичная. Я? Которая всю жизнь всем помогала, всем уступала, всем угождала?
— Лена, ты меня не понимаешь…
— Да понимаю я! Понимаю, что ты боишься потерять контроль. Но знаешь что? Если будешь такой, останешься одна. Подумай об этом.
Она повесила трубку. Я стояла посреди комнаты и не могла сдвинуться с места. Эгоистичная. Одна. Эти слова звучали в голове, как приговор.
Виктор вернулся поздно. Молчал, даже не поздоровался. Разделся, прошёл в комнату, лёг на диван. Я не выдержала, пошла за ним.
— Ты на меня обижаешься?
Он посмотрел на меня — долго, тяжело.
— Не обижаюсь. Просто не понимаю.
— Что не понимаешь?
— Как можно быть такой… чёрствой. Алина плачет по ночам. Ей негде жить. А ты…
— А я что? — перебила я. — Я должна отдать ей свою квартиру? Виктор, опомнись! Это не помощь, это жертва!
— Никто не просит тебя жертвовать! — повысил он голос. — Просто прописать! Ты что, не видишь разницы?
— Вижу! — крикнула я. — Ещё как вижу! Прописка — это право на жильё! Это возможность претендовать на долю! Это…
— Господи, — перебил он. — Как ты можешь так думать о моей дочери? Она не враг тебе!
Я замолчала. Внутри всё кипело, но слов не было. Я просто развернулась и вышла из комнаты.
Следующие дни мы почти не разговаривали. Он уходил рано, возвращался поздно. Я делала вид, что меня это не трогает. Но внутри нарастала тревога. Я чувствовала, что теряю его. И не знала, как остановить это.
А потом случилось то, что перевернуло всё.
Я пришла домой раньше обычного — отпустили с работы из-за аварии на линии. Открыла дверь — тишина. Виктора не было. Я разделась, прошла на кухню, хотела поставить чайник. И тут увидела на столе документы.
Сердце ухнуло вниз. Я взяла бумаги дрожащими руками. Заявление на регистрацию. По месту жительства. Алина Викторовна, тридцать два года. Иванов Иван Алексеевич, два года.
Адрес — мой. Моя квартира.
Подпись Виктора внизу. Крупная, размашистая. Дата — вчерашняя.
Он уже подал документы. Без моего ведома. Без моего согласия.
Я опустилась на стул. В ушах звенело. Руки онемели. Я смотрела на эти бумаги и не могла поверить. Он правда это сделал. Обошёл меня. Обманул. Решил за меня.
Когда он вернулся, я стояла в прихожей с документами в руках.
— Что это? — голос мой был чужим, ледяным.
Он остановился на пороге. Побледнел.
— Марина, я хотел сказать…
— Что ты хотел сказать? — перебила я. — Что ты уже всё решил? Что моё мнение тебе не нужно?
— Я думал, ты поймёшь… Со временем. Я просто не мог больше смотреть, как Алина мучается.
— А как я мучаюсь, тебе всё равно?
Он шагнул ко мне, протянул руку.
— Марин, послушай…
— Нет! — я отпрянула. — Не подходи! Ты знаешь, что сделал? Ты предал меня! Ты решил, что твоя дочь важнее меня! Что её жизнь ценнее моей!
— Это не так…
— Так! — я почувствовала, как слёзы наворачиваются на глаза, но сдержала их. — Я слишком долго жила, Виктор. Слишком много прошла. Чтобы снова отдавать себя без остатка. Защита себя — это не эгоизм. Это мудрость. А ты… ты этого не понял.
Он молчал. Просто стоял и молчал.
— Уходи, — сказала я тихо.
— Марина…
— Уходи! — закричала я. — Сейчас же! Собирай вещи и уходи!
Он не стал спорить. Прошёл в комнату, молча запихнул в сумку одежду, документы. Я стояла в прихожей и смотрела, как он одевается. Он обернулся на пороге — глаза красные, лицо осунувшееся.
— Прости, — сказал он.
Я не ответила. Просто закрыла за ним дверь. И прислонилась к ней спиной, медленно оседая на пол. Слёзы полились сами — горячие, горькие. Я плакала и не могла остановиться.
Прошло три дня. Три бесконечных дня тишины. Я ходила на работу, возвращалась, сидела в пустой квартире и слушала тиканье часов. Виктор не звонил. Я тоже не звонила ему. Мне было больно. Так больно, что хотелось просто лечь и не вставать.
Но я вставала. Умывалась холодной водой, одевалась, шла на работу. Улыбалась коллегам, отвечала на вопросы. А внутри была пустота.
На четвёртый день раздался звонок в дверь.
Я открыла — Виктор. Осунувшийся, небритый. С тёмными кругами под глазами. Он стоял на пороге и молчал.
— Можно войти? — спросил он наконец.
Я кивнула, отступила. Он прошёл в прихожую, остановился.
— Я… я всё отменил. Документы. Прописку. Всё.
Я смотрела на него и не знала, что сказать.
— Я был у Алины, — продолжил он. — Жил там эти дни. И понял кое-что. Она… она не нуждается во мне. Ей нужна квартира. Место для прописки. Возможность. А я… я для неё просто инструмент.
Он провёл рукой по лицу.
— Когда я сказал ей, что ты против, она разозлилась. Сказала, что я неудачник. Что не могу даже свою женщину уговорить. Я пытался объяснить, что это твоё право, что я не могу давить на тебя. А она… она просто отмахнулась. Сказала: «Тогда какой от тебя толк?»
Голос его дрогнул.
— И я понял, что ты была права. Что я пытался решить её проблемы за твой счёт. Что предал тебя. Марина, прости меня. Пожалуйста.
Я молчала. Внутри всё переворачивалось — злость, обида, жалость.
— Я поговорил с ней, — продолжил Виктор. — Сказал, что помогу деньгами. Сколько смогу. Но жить я буду там, где мой дом. А мой дом — с тобой. Если ты, конечно… если ты меня простишь.
Я смотрела на него — этого уставшего, растерянного мужчину. И вдруг поняла, что он тоже жертва. Жертва манипуляций, жертва чувства вины, жертва собственной слабости.
— Виктор, — сказала я медленно. — Я готова простить тебя. Но не так, как раньше. Я больше не буду молчать, когда мне некомфортно. Не буду уступать, когда это задевает мои границы. Я научилась защищать себя. И если ты хочешь быть со мной, тебе придётся это принять.
Он кивнул — резко, часто.
— Принимаю. Всё принимаю. Только дай мне шанс.
Я подошла к двери, открыла её шире. Посмотрела на него — долго, внимательно. И кивнула.
— Входи.
Он переступил порог. Я закрыла дверь — медленно, осторожно. И повернулась к нему.
— Но запомни, — сказала я тихо. — Это в последний раз. В последний, Виктор.
— Я знаю, — ответил он. — Обещаю.
Мы стояли друг напротив друга — два человека, прошедших через боль, через предательство, через ошибки. И я вдруг поняла, что это и есть настоящие отношения. Не идеальные. Не сказочные. Но честные. С границами. С уважением.
С правом говорить «нет».
