— Жень, я тебя в пятый раз прошу. Просто пропылесось в гостиной, я остальное сама сделаю.
Оля стояла в дверном проёме, ведущем из коридора в комнату, и смотрела на его расслабленную фигуру. Евгений возлежал на диване, как римский патриций на пиру, подложив под голову подушку. Одна его нога была закинута на подлокотник, в руке он держал пульт, а его взгляд был прикован к экрану телевизора, где двадцать два мужчины азартно гоняли мяч по зелёному полю. Он даже не повернул головы, лишь лениво отмахнулся свободной рукой, словно отгоняя назойливую муху.
— Оль, ну потом. Матч интересный, наши ведут.
На журнальном столике перед ним стояла кружка со следами кофейной гущи и застывшей пенки. Рядом на блюдце лежали крошки от вчерашнего печенья. Под диваном, едва заметный, выглядывал носок, забытый им позавчера. Оля перевела взгляд на плиту на кухне, видневшуюся из комнаты. На ней застыли капли жира от утренней яичницы, которую она жарила для них двоих. Она почувствовала, как внутри неё что-то холодное и твёрдое, что долгое время было просто неприятным комом, начало кристаллизоваться в острую, как лезвие, решимость.
Она молча прошла в комнату, встала между ним и телевизором, перекрыв ему вид. Только тогда он недовольно оторвался от экрана и посмотрел на неё. Его взгляд был полон снисходительного раздражения.
— Ты чего? Самое интересное же.
Она смотрела на него сверху вниз, и в её взгляде не было ни мольбы, ни обиды. Только холодное, бесстрастное любопытство исследователя, изучающего странный и непостижимый биологический вид.
— Ты считаешь, что убираться в квартире — это не мужское занятие? Отлично! Тогда с этого дня я ничегошеньки больше не делаю по дому! Посмотрим, как ты будешь задыхаться со своей аллергией на пыль!
Вопрос был задан ровным, почти безразличным тоном, но он заставил Женю сесть прямо. Он почувствовал подвох, но его принципы были сильнее осторожности. Он самодовольно хмыкнул, расправляя плечи.
— Ну, в общем-то, да. Я зарабатываю деньги, приношу их в дом. Моё дело — обеспечить семью. А создание уюта, быт — это всегда было женской прерогативой. Это же естественно. Так что не надо мне тут сейчас эти ультиматумы выставлять!
Он произнёс это как аксиому, как непреложную истину, высеченную в камне веков. Он ожидал, что она начнёт спорить, приводить аргументы про двадцать первый век и равноправие, но она лишь медленно кивнула, словно соглашаясь с его выводами.
— Да что ты говоришь? — её голос прозвучал так же спокойно, но в нём появились новые, стальные нотки.
Женя нахмурился, потом его лицо расплылось в ухмылке. Он воспринял это как очередной каприз, неудачную попытку манипуляции.
— Оль, не начинай. Хочешь, я тебе на клининг закажу раз в неделю? Только не выноси мне мозг.
Он снова потянулся за пультом, собираясь вернуться в свой уютный мир футбола, но Оля не сдвинулась с места. Она просто смотрела на него, и её взгляд становился всё тяжелее. Это было не объявление войны с криками и битьём посуды. Это было подписание пакта о ненападении, где она просто выходила из игры, оставляя его одного на поле боя с бытом.
Не сказав больше ни слова, она развернулась и пошла на кухню. Женя проводил её взглядом, покачал головой и снова уставился в телевизор, увеличив громкость. Через пару минут Оля вернулась в комнату со своей тарелкой. Она молча села в кресло напротив и доела свой ужин. Потом встала, отнесла тарелку на кухню и аккуратно поставила её в раковину, рядом с его кофейной кружкой и блюдцем с крошками, которые стояли там с самого утра. Она не стала их мыть. Она вымыла только свою вилку и нож, вытерла их насухо и убрала в ящик. Затем так же молча прошла в спальню. Он услышал, как она открыла шкаф, потом звук закрывающейся дверцы. Ни крика, ни упрёка, ни хлопанья дверью. И это спокойствие пугало гораздо больше, чем самый громкий скандал. Он почувствовал, как по спине пробежал холодок, но тут же списал это на сквозняк, сделал звук телевизора ещё громче и попытался снова погрузиться в игру. Но что-то мешало. Что-то неуловимо изменилось в самом воздухе квартиры.
На третий день эпицентром катастрофы стала кухня. Гора немытой посуды в раковине перестала быть просто горой — она превратилась в сложный архитектурный объект, где тарелки с засохшими остатками гречки служили фундаментом, а кофейные чашки с маслянистой плёнкой венчали конструкцию, как башенки на шатком замке. Переполненное мусорное ведро источало слабый, но настойчивый кисловатый дух, а липкий пол в районе плиты предательски поблёскивал в лучах утреннего солнца.
Оля двигалась по этому пространству с грацией и отстранённостью сапёра на минном поле. Она соблюдала условия своего ультиматума с пугающей методичностью. Её утренняя рутина была актом чистого, выверенного эгоизма. Она брала из шкафа свою единственную чистую чашку, наливала в неё кофе, съедала йогурт прямо из баночки. После этого она тщательно мыла свою чашку и ложку, вытирала их полотенцем и убирала обратно в шкаф. Она была оазисом порядка в наступающей пустыне хаоса. Её половина кровати была всегда идеально заправлена, на её прикроватной тумбочке не было ни пылинки, а в ванной её зубная щётка и пара кремов стояли на безупречно чистой полке, резко контрастируя с заляпанным зубной пастой зеркалом и разбросанными принадлежностями Жени.
Женя проснулся от собственного оглушительного чиха, который заставил дрогнуть стёкла. Его нос был заложен, а глаза чесались. Он списал это на начинающуюся простуду, но, войдя на кухню, понял, что дело в другом. Пыль, которую раньше он просто не замечал, теперь была видна невооружённым глазом. Она лежала тонкой серой вуалью на тёмной поверхности телевизора, на полках, на подоконнике. В углах комнаты начали собираться пушистые комки, похожие на серых пауков.
— У нас что, все вилки грязные? — спросил он, брезгливо перебирая жирную посуду в раковине.
Оля, которая как раз пила свой кофе, даже не повернулась.
— Похоже на то.
Её спокойствие выводило из себя. Он ожидал ссоры, криков, ультиматумов — чего-то, с чем можно было бы бороться. Но она просто существовала в своей стерильной капсуле, игнорируя окружающий апокалипсис. Он нашёл относительно чистую вилку, ополоснул её под струёй холодной воды и с отвращением съел бутерброд, стараясь не смотреть по сторонам.
Дни шли. Тихая война продолжалась. Они почти не разговаривали, обмениваясь лишь короткими, функциональными фразами. Но каждый жест был наполнен ядом. Он демонстративно оставлял свою грязную одежду на стуле в спальне, и гора росла с каждым днём. Она аккуратно обходила эту гору, не удостаивая её даже взглядом. Он громко шмыгал носом и кашлял, намекая на своё ухудшающееся состояние. Она включала музыку в наушниках.
К вечеру пятого дня Женя чувствовал себя отвратительно. Его аллергия, обычно проявлявшаяся лёгким насморком весной, теперь бушевала в полную силу. Глаза слезились, в горле першило, а каждый вдох сопровождался лёгким свистом. Он сидел на диване, окружённый фантиками, крошками и слоем пыли, и смотрел, как Оля, в чистой домашней одежде, читает книгу, поджав под себя ноги. Она выглядела свежей и отдохнувшей. Она процветала в этой грязи, потому что эта грязь была её оружием, её победой.
— Может, хватит уже? — его голос прозвучал хрипло и устало. — Я же дышать не могу. Ты специально это делаешь.
Оля медленно опустила книгу, сделала закладку и посмотрела на него. Её взгляд был холодным, как у хирурга, смотрящего на операционное поле.
— Я? Я ничего не делаю. Совершенно ничего. Ты сам этого хотел. Мужское дело — обеспечивать, женское — создавать уют. Я просто перестала создавать уют. Наслаждайся результатами своего мировоззрения.
Она снова подняла книгу, давая понять, что разговор окончен. Ночью Женя проснулся от приступа удушливого кашля. Он сел на кровати, пытаясь отдышаться, и в лунном свете, пробивавшемся в комнату, увидел, как по полу от сквозняка катаются клочья пыли. Он посмотрел на мирно спящую Олю, на её ровное, спокойное дыхание. И в этот момент его раздражение сменилось чем-то другим. Холодной, расчётливой злобой. Он понял, что она не сдастся. А значит, правила игры придётся менять.
Неделя превратила их квартиру в филиал полигона бытовых отходов. Воздух стал плотным, тяжёлым, пропитанным кислым запахом гниения из мусорного пакета и всепроникающей пылью, которая, казалось, обрела собственную жизнь. Она больше не лежала тонким слоем — она висела в воздухе, оседала на языке, скрипела на зубах. Монолит из грязной посуды в раковине достиг своего апогея, и теперь тарелки приходилось складывать на столешнице, которая уже покрылась липкой плёнкой из кофейных разводов и жирных пятен.
Женя проснулся от ощущения, будто его лёгкие набили ватой. Каждый вдох давался с трудом, сопровождаясь сиплым хрипом. Подойдя к зеркалу в ванной, он увидел отражение незнакомого, измученного человека с красными, воспалёнными глазами. Его аллергия перешла из стадии раздражения в стадию полномасштабной пытки. Он больше не мог этого выносить. Гордость, которая всю неделю держала его в тисках, начала трещать по швам под натиском физического страдания.
Он вышел в гостиную. Оля сидела в своём кресле, которое стало для неё неприступной крепостью чистоты. Она читала книгу, её ноги были подогнуты под себя, а рядом на безупречно чистом столике стояла чашка с ароматным чаем. Она была воплощением спокойствия и порядка посреди этого рукотворного ада. И именно это спокойствие, эта её отстранённая победа, взорвала его изнутри.
— Всё! Хватит! — его голос был слабым и скрежещущим, но в нём звенел металл. — Ты добилась своего! Я сейчас задохнусь! Ты хочешь, чтобы я сдох здесь, в этой грязи?
Оля медленно опустила книгу, но не закрыла её. Она посмотрела на него так, словно он был интересным, но предсказуемым экспонатом.
— Я ничего не делаю, Жень. Я просто живу. Разве не этого ты хотел? Чтобы я не лезла в твои дела, а ты — в мои? Вот я и не лезу. Уборка — не моё дело, как мы выяснили.
— Это не дело, это твоя обязанность! — он сделал шаг вперёд, и под его ногой противно хрустнула какая-то крошка. — Я мужчина, я работаю! Я прихожу домой, чтобы отдыхать, а не жить в свинарнике! Ты должна была создать уют, а ты устроила диверсию! Ты намеренно травишь меня, зная про мою аллергию!
Он перешёл на крик. Это был крик отчаяния и бессилия. Он тыкал пальцем в заваленный хламом диван, в пыльные полки, в гору посуды, видневшуюся на кухне. Он обвинял её во всех смертных грехах: в лени, в эгоизме, в жестокости. Он ждал ответной реакции — слёз, криков, чего угодно, что вернуло бы ситуацию в привычное русло скандала, где он мог бы победить.
Но Оля оставалась ледяной.
— Решение твоей проблемы, — произнесла она чётко, отчеканивая каждое слово, — находится в кладовке. Там стоит пылесос. В ванной — швабра и ведро. Тебе никто не мешает ими воспользоваться.
Это был удар под дых. Она не просто отказывалась подчиняться — она предлагала ему, ему, Евгению, мужчине и добытчику, взять в руки эти символы «женской» работы. Она указывала ему на его место. И это место было у плинтуса.
В его глазах потемнело от ярости. Слова закончились. Он понял, что проиграл словесную дуэль. И тогда он сделал то, что делают проигравшие, чтобы сохранить лицо. Он решил уничтожить игровое поле. Он развернулся, прошёл на кухню, его плечи были напряжены, как у быка перед атакой. Оля молча наблюдала за ним. Он не стал бить посуду — это было бы слишком банально. Он схватил огромный, раздувшийся от мусора пакет, который стоял у ведра. Пакет, из которого уже сочилась какая-то бурая жидкость.
С животным рыком он размахнулся и швырнул его в центр кухни. Тонкий полиэтилен лопнул с мерзким влажным звуком. На пол вывалилось всё содержимое: огрызки, яичная скорлупа, кофейная гуща, влажные чайные пакетики, упаковки от еды. Вонь ударила в нос с новой силой.
— Раз уж живём в свинарнике, — прохрипел он, тяжело дыша, — так пусть будет по-настоящему!
Он стоял посреди этого рукотворного омерзения, а Оля смотрела на него из своего кресла. Она не вскрикнула. Её лицо не исказилось от ужаса или отвращения. Оно просто стало абсолютно пустым. В этот момент она смотрела не на своего мужа. Она смотрела на чужого, обезумевшего от бессилия человека, который только что собственными руками поставил точку в их совместной истории. Точку, сделанную из гниющих отбросов.
Утро не принесло облегчения. Оно лишь сгустило краски вчерашнего апокалипсиса. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь пыльные окна, безжалостно высвечивали каждую деталь кухонного погрома. Разбросанные по линолеуму отбросы начали подсыхать, смешиваясь с липкими лужицами и создавая тошнотворный натюрморт распада. В воздухе стоял густой, удушливый смрад, в котором смешались запахи гнили, пыли и концентрированной, застарелой ненависти.
Они встретились взглядами в дверном проёме. Женя выглядел так, словно не спал всю ночь, а провёл её в неравном бою с собственными лёгкими. Его лицо было бледным, одутловатым, глаза покраснели и опухли. Оля, напротив, стояла в чистом халате, с собранными волосами, похожая на стороннего наблюдателя, случайно попавшего на место преступления.
— Ты довольна? — прохрипел Женя. Это был не вопрос, а утверждение, полное яда и самооправдания. — Добилась своего? Полюбуйся на нашу семью. Вот она.
Он обвёл рукой кухню, словно дирижёр, представляющий свою чудовищную симфонию. Но Оля смотрела не на мусор. Она смотрела на него. Её лицо было лишено эмоций, словно она изучала какой-то отвлечённый предмет.
— Я смотрю на это и думаю, что это идеальное отражение того, во что мы превратились, — её голос был ровным и тихим, но он резал по живому лучше любого крика. — Точнее, во что превратился ты. Это же твоё творение, от начала и до конца. Твои принципы, твоя гордость и вот… твой финальный аккорд.
— Моё?! — он взорвался, но это был уже не громогласный рёв, а какой-то визгливый, бессильный всхлип ярости. — Я мечтал о нормальной семье! О доме, куда приятно возвращаться после работы! Где тебя ждёт жена, уют, горячий ужин! А что получил я? Я получил мстительное, злое существо, которое разрушило всё из-за своей гордыни и нежелания поднять тряпку! Ты не женщина! Женщины создают, а ты только разрушаешь!
Он выплёскивал слова, как грязь, пытаясь заляпать её, переложить на неё всю тяжесть произошедшего, выставить себя жертвой. Он верил в то, что говорил. В его картине мира он был обманутым героем, а она — коварным злодеем, разрушившим его мечту.
Оля слушала его молча, не перебивая. Когда он замолчал, чтобы перевести дыхание, она сделала шаг вперёд, остановившись на границе чистого коридора и осквернённой кухни.
— Ты хотел не жену, Женя. Ты хотел бесплатную прислугу с функцией постельных утех и благодарным взглядом. Ты хотел, чтобы «уют» и «горячий ужин» материализовывались из воздуха силой твоего мужского присутствия. Но так не бывает. Уют создаётся руками. Еда готовится на плите, которую потом нужно мыть. Чистота поддерживается пылесосом, который нужно включать. Ты хотел потреблять результат, но категорически отказывался быть частью процесса. Ты считал, что твоя зарплата — это индульгенция на всё. Что она освобождает тебя от необходимости быть партнёром, быть человеком в этом доме.
Каждое её слово было холодным, острым скальпелем, вскрывающим его самооценку. Она не обвиняла, она констатировала.
— Ты не мужчина, Женя. Мужчина берёт на себя ответственность. А ты — инфантильный эгоист, который, столкнувшись с первой же проблемой, которую нельзя решить деньгами, устроил истерику и начал кидаться мусором.
Это было последнее. Он смотрел на неё, и в его взгляде больше не было ярости. Только пустота и осознание полного, сокрушительного поражения. Он проиграл эту войну по всем фронтам. С ним больше не спорили. Его просто препарировали и вынесли окончательный вердикт.
Молча, не глядя на неё, он развернулся и прошёл в спальню. Оля осталась стоять на месте. Не было слышно, как он открывает шкафы и собирает чемодан. Он не делал этого. Через минуту он вышел оттуда уже в уличной обуви. С вешалки в коридоре он схватил свою куртку, со стола — рюкзак, в который, очевидно, ещё раньше бросил ноутбук и документы. Он остановился у двери, но посмотрел не на неё, а куда-то сквозь стену.
— Я не для того создавал семью, чтобы жить в грязи с человеком, который меня не уважает.
Это была его последняя, жалкая попытка сохранить лицо, перевернуть всё с ног на голову. Он открыл дверь и вышел. Замок щёлкнул с сухим, окончательным звуком.
Оля осталась одна посреди квартиры. Она медленно обвела взглядом всё: гору мусора на кухне, пыльные комки в углах гостиной, разбросанные вещи. Она вдохнула спертый, тяжёлый воздух, пропитанный запахом их общего провала. А потом медленно, глубоко выдохнула. Это был не вздох горя или сожаления. Это был выдох человека, который долгое время находился под водой и наконец вынырнул на поверхность. На её лице не было ни следа печали. Только абсолютное, чистое, оглушительное облегчение. Она была свободна…
