— Можно я присяду?
Юля медленно подняла глаза от тарелки с салатом. Она узнала его мгновенно, хотя за прошедший месяц он успел как-то поблёкнуть, потерять лоск. Рубашка, когда-то бывшая белой, выглядела усталой, воротничок был чуть замят. Трёхдневная щетина, которая раньше казалась элементом продуманной небрежности, теперь смотрелась просто неряшливо. Он стоял у её столика, переминаясь с ноги на ногу, и в его взгляде была та самая собачья тоска, которую он так умело включал, когда ему что-то было нужно. В шумном гуле кафе, наполненном звоном вилок и приглушёнными деловыми разговорами, его появление было фальшивой, неуместной нотой.
Она не ответила. Просто смотрела на него, не выражая ни удивления, ни радости, ни гнева. Её лицо было спокойной, непроницаемой маской. Миша воспринял её молчание как разрешение. Он неуклюже отодвинул стул напротив и опустился на него, положив на стол свои нервные, вечно чем-то занятые руки. Сейчас они просто лежали на лакированной поверхности, беззащитные и пустые.
— Я видел тебя через окно, — начал он, и его голос был тихим, заискивающим. — Решил подойти. Как ты?
Юля взяла вилку и с хирургической точностью подцепила листик рукколы и половинку помидора черри. Она отправила их в рот, медленно прожевала и только потом ответила, глядя куда-то сквозь него.
— Нормально. Работаю.
Эта короткая фраза повисла между ними. Он ждал, что она спросит, как его дела, даст ему зацепку, чтобы начать свой заранее подготовленный монолог. Но она молчала, продолжая методично расправляться со своим обедом. Её спокойствие выводило его из себя куда сильнее, чем если бы она начала кричать. Эта тишина заставляла его чувствовать себя глупо, вынуждала говорить самому, заполнять неловкую пустоту.
— А я вот… Не очень, — наконец выдавил он. — У мамы невозможно. Просто клетка какая-то. Она контролирует каждый мой шаг. Куда пошёл, когда вернусь, почему так поздно. Сегодня утром устроила допрос, почему я не доел её сырники. Понимаешь? Сырники! Я взрослый мужик, а меня отчитывают за еду.
Он говорил быстро, сбивчиво, вываливая на неё свои мелкие, ничтожные проблемы, рассчитывая на сочувствие. Он ждал, что она улыбнётся, скажет что-то вроде «я же говорила», но по-доброму, с намёком на то, что всё можно вернуть. Юля сделала глоток остывшего кофе. Её взгляд оставался холодным и пустым. Она дослушала его тираду, дала ему полностью выговориться, и когда он замолчал, ожидая реакции, она, наконец, посмотрела ему прямо в глаза. Её взгляд был таким прямым и трезвым, что Миша инстинктивно съёжился.
— На работу устроился? — её вопрос прозвучал ровно, без всякой интонации, словно она уточняла прогноз погоды.
Этот вопрос ударил его, как пощёчина. Он замялся, его взгляд забегал по сторонам, по лицам других обедающих людей, по рукам бариста за стойкой — куда угодно, лишь бы не встречаться с её глазами.
— Ну… я в поиске, — пробормотал он. — Ты же знаешь, сейчас сложно найти что-то достойное. Я не хочу идти куда попало. Смотрю варианты, рассылаю резюме.
Всё было понятно. «В поиске» на его языке означало, что он просыпается к одиннадцати, лениво пролистывает пару сайтов с вакансиями, находит в каждой из них какой-нибудь изъян и с чистой совестью остаток дня проводит на диване перед телевизором. Это было всё, что ей нужно было услышать.
Он, видимо, почувствовал, как последняя ниточка между ними натянулась и вот-вот лопнет. Он подался вперёд, через стол, и попытался провернуть свой последний трюк, который раньше всегда срабатывал.
— Юль, я так соскучился, — прошептал он с надрывом. — Я всё понял. Я люблю тебя. Давай я вернусь?
Его рука потянулась к её руке, лежавшей на столе. Но она отдёрнула её так резко, с таким неприкрытым отвращением, будто он пытался дотронуться до неё чем-то грязным. Она встала. Движение было резким, окончательным. Бросила на стол несколько купюр, с лихвой покрывающих её недоеденный салат и кофе. Миша смотрел на неё снизу вверх, растерянный, жалкий. А она, не удостоив его больше ни единым взглядом, развернулась и пошла к выходу. Быстро, уверенно, не оборачиваясь. Ей нужно было успеть вернуться в офис. Туда, где она зарабатывала деньги. В том числе и на ту квартиру, куда он так отчаянно хотел вернуться, чтобы и дальше продолжать свой вечный «поиск».
Вечерний воздух был прохладным и влажным, он приятно остужал лицо после душного офиса. Юля шла, думая о какой-то ерунде: нужно не забыть купить молока и что-нибудь на ужин, может, просто сварить пельменей и не заморачиваться. Эти простые, бытовые мысли создавали ощущение порядка и контроля над собственной жизнью. Ощущение, которого ей так не хватало раньше и которым она теперь дорожила. Она уже почти дошла до подъезда, когда из густых сумерек, сгустившихся под старым клёном, отделилась тёмная фигура и шагнула ей наперерез.
— Так и будешь от меня бегать?
Миша. Он стоял прямо перед ней, перегородив дорогу к спасительной двери подъезда. Его поза была уже не просящей, а вызывающей. Руки в карманах джинсов, подбородок чуть вздернут. Дневная растерянность сменилась плохо скрытой обидой. Он, видимо, весь день переваривал свой позор в кафе и решил, что лучшая защита — это нападение.
— Миша, я устала. Иди домой, — ровно сказала Юля, делая попытку его обойти.
Он сделал шаг в сторону, снова блокируя ей путь. От него едва уловимо пахло чужими духами — сладковатыми, возрастными. Мамиными. Этот запах окончательно убил в ней последние остатки ностальгии.
— Мой дом здесь, — с нажимом произнёс он. — Или ты уже забыла? Мы тут жили. Вместе. Я просто хочу домой. В нашу квартиру.
Он попытался схватить её за локоть. Движение вышло не столько агрессивным, сколько цепким, отчаянным. Юля резко выдернула руку, будто обожглась.
— Не трогай меня, — её голос стал жёстким, как сталь. — Нет никакой «нашей» квартиры. Есть моя квартира, в которой ты какое-то время жил. И из которой ты сам ушёл, если твоя память настолько коротка.
— Я ушёл, потому что ты меня выжила! — он повысил голос, и в нём зазвенели обвинительные нотки. — Тебе всё не нравилось! Что я отдыхаю, что я ищу себя, что я не готов впрягаться в первую попавшуюся каторгу за копейки! Ты стала как мегера, только и слышно было: работа, работа, деньги!
Он выплёвывал эти слова, наслаждаясь их звучанием, выставляя себя непонятым художником, а её — приземлённой мещанкой. Он так часто прокручивал эту пластинку у себя в голове, что, кажется, и сам в неё поверил. Но на Юлю это не произвело никакого впечатления. Она смотрела на него с усталым презрением.
— В ту квартиру, за которую плачу я? — она чеканила каждое слово. — В которой ты за год не вкрутил ни одной лампочки, потому что у тебя лапки? В которой твоим главным вкладом в бюджет были три тысячи рублей, которые ты занял у мамы? Туда ты хочешь вернуться, чтобы «искать себя»?
Его лицо исказилось. Он не был готов к такой прямоте. Он рассчитывал на эмоции, на ссору, на взаимные упрёки, в которых можно было бы утопить суть проблемы. А она била по нему голыми, унизительными фактами.
— Ты стала жестокой, — прошипел он. — Тебя испортила эта твоя работа, эти твои деньги. Ты раньше другой была.
— Да, была, — спокойно согласилась она. — Я была удобной дурой, которая считала, что «ищущий себя» мужчина — это романтично. А потом я поняла, что это просто другое название для ленивого паразита. И знаешь что? Мне надоело. Я хочу приходить домой и отдыхать, а не смотреть на то, как взрослый здоровый мужик протирает штанами мой диван.
Она сделала резкий шаг вперёд, заставив его инстинктивно отступить. Достала из сумки ключи.
— У тебя есть дом. У твоей мамы. Там тебя любят любого, помнишь? Там можно не работать и жаловаться на сырники. Вот и иди туда. А это — моя территория. И тебе здесь не рады.
Юля быстро открыла домофон, шагнула внутрь и захлопнула за собой тяжёлую металлическую дверь. Она не стала смотреть, остался ли он стоять под деревом. Она просто слышала, как щёлкнул замок, отрезая её от него. И впервые за долгий вечер почувствовала, что может дышать свободно.
На следующий вечер Юля возвращалась домой с тяжёлым предчувствием. Она почти была уверена, что он будет ждать её снова. Но она ошиблась. У подъезда её ждали двое. Миша стоял чуть поодаль, в тени того же клёна, приняв позу обиженного страдальца. А на скамейке у самой двери сидела его мать, Тамара Павловна. Аккуратная укладка, строгое пальто, идеально подобранная сумочка на коленях. Она выглядела как респектабельная дама, случайно зашедшая в чужой двор. Но в её неподвижной, выжидающей позе было что-то хищное.
Увидев Юлю, она неспешно поднялась. На её лице расцвела приторно-сочувствующая улыбка, от которой у Юли свело скулы.
— Юлечка, здравствуй, дорогая, — её голос был мягким и вкрадчивым, как будто она обращалась к больному ребёнку. — А мы тебя ждём. Не волнуйся, я не ругаться. Я поговорить. Как женщина с женщиной.
Юля остановилась в паре метров от них. Она молча смотрела на этот спектакль, чувствуя, как внутри закипает глухое раздражение. Миша подошёл и встал за плечом матери, используя её как живой щит.
— Тамара Павловна, мне кажется, нам не о чем говорить, — холодно ответила Юля. — Ваш сын сделал свой выбор.
— Ах, Юлечка, какой же это выбор! — всплеснула руками женщина, и её браслет на запястье мелодично звякнул. — Это же мальчишеская глупость, порыв! Он же страдает без тебя, ты не представляешь как! Он совсем исхудал, ничего не ест, ходит по квартире как тень. Сердце кровью обливается смотреть на него. Он же любит тебя, девочка моя.
Она говорила это, глядя Юле прямо в глаза, и в её взгляде не было ни капли искренности — только холодный расчёт. Она давила на самые примитивные рычаги: женскую жалость, чувство вины, материнский инстинкт. Миша за её спиной скорбно опустил голову, идеально отыгрывая свою роль.
— Он страдает, потому что не хочет работать. А у вас ему можно не работать, — отрезала Юля, решив не подыгрывать этому театру. — Вот и вся причина его страданий.
Улыбка на лице Тамары Павловны слегка дрогнула, но она не сдалась. Она сделала шаг ближе, понизив голос до заговорщицкого шёпота.
— Ну что ты такое говоришь. Разве в работе счастье? Мужчина должен быть опорой, конечно, но ведь бывают трудные периоды. И кто, как не любящая женщина, должен его поддержать? Подставить плечо? Ты же умная девочка, Юля. Неужели ты позволишь какой-то гордости разрушить вашу любовь? Он же пропадёт без тебя. Совсем с катушек съедет.
Это было уже слишком. Эта наглая, беспардонная попытка переложить на неё ответственность за жизнь её взрослого, ленивого сына взорвала остатки Юлиного терпения. Она посмотрела на Мишу, который прятался за маминой спиной, потом на саму Тамару Павловну. И весь накопившийся за эти дни гнев, вся усталость и всё омерзение вырвались наружу. Но не криком. А громким, ясным, убийственно спокойным голосом, который разнёсся по тихому двору.
— Ты сам переехал к матери, потому что тебе надоело, что я заставляю тебя устроиться на работу, назад я тебя больше не приму! Живи там, где тебе лучше, и где тебе не надо работать!
Она произнесла эту фразу, глядя прямо в глаза Мише, поверх головы его матери. Каждое слово было как удар хлыста. Заголовок, который он сам написал для их истории, теперь был произнесён вслух. Громко. Окончательно. На лице Тамары Павловны застыло потрясённое выражение, её тщательно выстроенная маска благодетельницы треснула и осыпалась. Миша вздрогнул, будто его ударили. Он смотрел на Юлю с ужасом и ненавистью. Он понял, что его последнее оружие не просто не сработало — оно взорвалось у него в руках.
На несколько мгновений во дворе повисла оглушительная пустота. Даже случайные звуки города — далёкий гул машин, лай собаки — казалось, стихли. Слова Юли, брошенные в лицо Мише, продолжали висеть в воздухе, как дым от выстрела. Маска благовоспитанной, обеспокоенной матери слетела с лица Тамары Павловны, обнажив уродливую гримасу ярости. Её глаза сузились, а мягкий, вкрадчивый голос превратился в скрипучий, злобный скрежет.
— Да как ты смеешь так с ним разговаривать! — прошипела она, делая шаг к Юле. Теперь в ней не было ни капли сочувствия, только плохо скрытая ненависть. — Неблагодарная! Мы к тебе со всей душой, а ты… Ты ему всю жизнь испортишь! Он из-за тебя на дно пойдёт!
Миша, оправившись от первого шока, шагнул вперёд и встал рядом с Юлей, преграждая ей путь к подъезду. Его лицо было багровым от унижения и злости.
— Ты пожалеешь об этом, Юля, — процедил он сквозь зубы. — Мы сейчас войдём и поговорим как нормальные люди. Ты не будешь решать всё одна.
Он стоял слишком близко, и Юля чувствовала исходящую от него волну бессильной агрессии. Он не собирался её ударить — на это у него никогда не хватало духа, — но он пытался задавить её физически, своим присутствием, заставить отступить. Любой другой на её месте, возможно, испугался бы, начал бы кричать в ответ или звать на помощь. Но Юля не испытывала ничего, кроме ледяного отвращения. Она смотрела сквозь него, будто он был пустым местом.
Не говоря ни слова, она сделала резкое движение в сторону, обходя его, и приложила ключ к домофону. Раздался короткий писк, и дверь поддалась. Она шагнула в полумрак подъезда. Миша и его мать, не ожидавшие такого манёвра, на секунду растерялись, а потом ринулись за ней, уверенные, что она идёт в квартиру и они смогут ворваться следом. Они настигли её уже на лестничной площадке, у самой двери.
— Открывай! — потребовал Миша, когда она остановилась и повернулась к ним лицом. — Хватит устраивать этот цирк!
Они стояли в тесном пространстве, тусклый свет лампочки выхватывал их искажённые злобой лица. Они были уверены, что загнали её в угол. Что сейчас она сломается. Юля медленно, не отрывая от них взгляда, сунула руку в сумку. Но достала она не ключи от квартиры. Её пальцы нащупали кошелёк. Она расстегнула его, и в тишине подъезда этот щелчок прозвучал оглушительно громко.
Она достала две мятые купюры. Небольшие. Ровно столько, чтобы хватило на две поездки на метро в один конец. Затем она сделала то, что окончательно уничтожило их обоих. Она не бросила им деньги в лицо. Она не протянула их с гневными словами. Она молча, с выражением абсолютного, всепоглощающего безразличия, с которым подают милостыню назойливому попрошайке, протянула эти деньги Мише. Её взгляд был пуст. В нём не было ни злости, ни обиды, ни жалости. Только холодная, стерильная констатация факта: вот твоя цена.
Миша замер, глядя на деньги в её руке. Он не сразу понял, что происходит. А потом до него дошло. Это был не откуп. Это было публичное, молчаливое и самое страшное из всех возможных унижений. Это было прямое указание на его место. Место ничтожества, которому нужны деньги на проезд, чтобы убраться домой к маме. Его лицо сначала побелело, а потом налилось тёмной краской стыда. Тамара Павловна ахнула и отшатнулась, будто её ударили. Она посмотрела на своего сына, а потом на эти протянутые купюры, и в её глазах впервые промелькнуло настоящее, неподдельное презрение к собственному созданию.
Дрожащей рукой Миша взял деньги. Этот жест был актом полной и безоговорочной капитуляции. Не сказав больше ни слова, они развернулись и пошли вниз по лестнице. Их шаги были тяжёлыми, шаркающими. Шаги проигравших. Юля смотрела им вслед, пока их силуэты не исчезли. Потом она спокойно вставила ключ в замок, повернула его дважды и вошла в свою квартиру. Щёлкнул засов, навсегда отрезая её от прошлого. Внутри было тихо, и в этой тишине она впервые за долгое время почувствовала себя по-настоящему дома…
