— В общем, та меня выгнала.
Слова упали на полированную поверхность столика между ними, как жирная, дохлая муха. Андрей сказал это и тут же втянул голову в плечи, словно ожидая удара, упрёка или хотя бы едкого смешка. Но ничего не последовало. Ксения, сидевшая напротив, даже не моргнула. Она медленно, с каким-то отстранённым ритуальным изяществом, помешивала ложечкой молочную пенку на своём остывающем капучино. Маленький серебряный вихрь в белой керамической чашке завораживал, притягивал взгляд и позволял не смотреть на человека напротив. На этого осунувшегося, плохо выбритого мужчину с бегающими глазами и влажными ладонями, который пять лет назад был её мужем, а сейчас выглядел как проситель, явившийся с того света.
— Я всё понял, Ксюш, — продолжил он, не дождавшись от неё никакой реакции, кроме мерного, убаюкивающего позвякивания ложки о фарфор. Его голос был заискивающим, немного сиплым, как у человека, который долго и безуспешно кому-то что-то доказывал. — Понимаешь, это всё было… ошибка. Огромная, дурацкая ошибка. Я был идиотом. Там жизни не было, ничего настоящего. Я каждый день о вас думал. О тебе, о детях…
Он врал. Врал так же неумело и топорно, как и всегда. Ксения знала эту его манеру: когда он начинал говорить о «настоящем» и «глубинных чувствах», значит, его загнали в угол, и он отчаянно ищет путь к отступлению, к тёплому и безопасному месту, где его накормят и пожалеют. Она наконец подняла на него глаза. Пять лет почти не изменили его, только добавили дешёвого, напускного лоска, который теперь облезал, обнажая под ним всё ту же растерянность и усталость. А вот она изменилась. Ушла та мягкость, та всепрощающая готовность заглядывать ему в рот, которая его всегда так расслабляла. На её месте появилась твёрдость, сталь, которую она выковала сама, в одиночку, бессонными ночами, когда двое младенцев разрывались от крика в соседних кроватках.
— Я хочу вернуться, — выпалил он главный козырь своей заготовленной речи. Он даже слегка подался вперёд, оперевшись локтями о стол, пытаясь сократить дистанцию, пробить её ледяную броню. — Я хочу видеть детей. Я имею право, Ксюш. Я их отец. Я готов на всё. Работать на трёх работах, помогать тебе, делать всё, что скажешь. Я изменился. Только позволь мне быть рядом.
Он закончил, выдохнув. В кофейне на мгновение стало тише, или ему так показалось. Он смотрел на неё, ожидая ответа, приговора. Его речь, которую он репетировал всё утро перед зеркалом, рассыпалась в пыль под её спокойным, оценивающим взглядом. Он чувствовал себя актёром-неудачником на провальных пробах перед режиссёром, который видел тысячи таких же, как он. Ксения аккуратно положила ложечку на блюдце. Звук получился неожиданно громким и окончательным в образовавшейся паузе. Она сделала маленький глоток уже почти холодного кофе, словно собираясь с мыслями, хотя все мысли были собраны давным-давно.
— Вернуться? — её голос был ровным, без единой нотки удивления или злости. Просто спокойный, деловой вопрос, как будто он предлагал ей сомнительную сделку. — Куда, Андрей? В семью, которую ты бросил, узнав, что у тебя будет двойня, потому что это «слишком большая ответственность»? Ты ведь так сказал тогда?
Она не повышала голоса, но каждое слово било его под дых. Он дёрнулся, открыл рот, чтобы что-то возразить, оправдаться, но она не дала ему вставить и звука, продолжив всё так же холодно и методично, как хирург, вскрывающий старый нарыв.
— Мои дети знают слово «папа» только по картинкам в книжках. И на этих картинках, будь уверен, точно не твоё лицо. Они не знают твоего запаха, твоего голоса, они не знают о твоём существовании. Ты для них — никто. Пустое место. Вакуум. Ты понимаешь значение этого слова? Это когда чего-то нет, и никогда не было.
Она смотрела прямо ему в глаза, и в её взгляде не было ни капли сочувствия. Только холодная, сверкающая ярость, которую она держала под идеальным контролем, как породистую, но опасную собаку.
— Так что допивай свой дешёвый эспрессо и возвращайся туда, откуда приполз. К той, которая тебя выгнала, или к какой-нибудь новой дуре. Мне всё равно. У нас своя жизнь. У меня и моих детей. И в этой нашей жизни для тебя нет даже щели под дверью.
С этими словами она встала. Плавно, без резких движений. Взяла с соседнего стула свою сумку, поправила идеально сидевшее на ней пальто. Она не стала дожидаться его ответа, не удостоила его даже прощальным взглядом. Просто развернулась и пошла к выходу, чеканя шаг дорогими каблуками по плитке. А он остался сидеть один за столиком, в гуле чужих разговоров и звоне посуды, глядя на её чашку с так и не размешанной до конца пенкой. Он проиграл первый раунд. И это было только начало.
Оскорбление, брошенное ему в лицо в публичном месте, не охладило его, а, наоборот, разожгло. Унижение быстро перегорело в злость, а злость — в упрямую, бычью уверенность в собственной правоте. Андрей брёл по улице, не разбирая дороги, и в его голове стучала одна-единственная мысль: «Она не имеет права». Она не имела права решать за него, за детей, за всех. Кто она такая? Женщина, которую он когда-то осчастливил своим присутствием и так же легко покинул. Он подарил ей детей, а она возомнила себя их единоличной владелицей. Эта мысль казалась ему настолько справедливой и логичной, что придавала сил.
Он не помнил, как нашёл её адрес. Кажется, позвонил их общему знакомому, надавил, наплёл что-то про необходимость передать документы. Это было неважно. Важно было то, что он стоял перед панельной девятиэтажкой, ничем не примечательной, и всматривался в тёмные ряды домофонных кнопок. Нужная квартира нашлась быстро. Он нажал на кнопку, и после короткого писка из динамика раздался треск, а затем холодный, до боли знакомый голос.
— Кто?
Он на секунду растерялся. Голос был лишён всяких эмоций, как у робота.
— Ксения, это я, Андрей. Открой. Нам надо договорить.
В динамике повисла пауза, затем раздался сухой щелчок, и всё стихло. Она просто повесила трубку. Он нажал снова. И снова. Бесполезно. Злость сменилась отчаянием. Он уже готов был развернуться и уйти, но тут из подъезда вышла пожилая женщина с собачкой, и тяжёлая металлическая дверь на мгновение осталась открытой. Он шмыгнул внутрь, не задумываясь. Лифт, пропахший чем-то кислым, медленно пополз на седьмой этаж. Он стоял перед её дверью — новой, с блестящей ручкой — и несколько раз глубоко вздохнул, собирая остатки своей решимости в кулак. Постучал.
За дверью послышались шаги. Щёлкнул замок. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы он мог видеть её лицо. Она не удивилась. В её глазах читалась лишь холодная, усталая досада.
— Нам не о чем говорить, Андрей. Уходи, пока я не…
— Мы поговорим, — перебил он её, и, не давая ей закончить фразу, просто упёрся рукой в дверь и толкнул.
Она не ожидала такой наглости и отступила на шаг назад, впуская его в коридор. Он вошёл и остановился, оглядываясь. Он вторгся. Пересёк границу, которую она так чётко очертила час назад в кофейне. Квартира была чужой. Чистая, светлая прихожая, на стене — весёлые детские рисунки, в углу — маленький синий велосипед. Этот мир был построен без него. Он был здесь инородным телом, грязным пятном на светлом ковре. Это осознание заставило его разозлиться ещё сильнее.
— Ты не имела права так со мной разговаривать, — начал он, сбрасывая с себя оцепенение. — Я отец твоих детей, и я буду с ними видеться.
Ксения молча закрыла входную дверь, отрезая ему путь к отступлению. Она повернулась к нему, и теперь, на своей территории, она выглядела иначе. Не просто холодной, а опасной.
— Ты пять лет где-то пропадал, а теперь возвращаешься и говоришь, что хочешь вернуться в семью? В какую? Наши дети тебя даже не знают! Вали назад, где был!
В этот момент из глубины квартиры, из-за прикрытой двери в комнату, донёсся звонкий детский смех. Один, потом второй. Этот звук, которого он так жаждал, прозвучал для него как приговор. Он смотрел на закрытую дверь, за которой была жизнь, к которой он не имел никакого отношения, а потом перевёл взгляд на Ксению. Она стояла между ним и этой дверью, как страж. И он понял, что битва за право войти в эту дверь только начинается.
— Я всё равно их увижу! Я их отец!
Этот крик, срывающийся на хрип, был его последним аргументом. Доводом отчаяния. Он стоял посреди чужой прихожей, пойманный в ловушку между входной дверью и невидимой стеной, которую выстроила перед ним Ксения. Детский смех за дверью комнаты стих, и это молчание давило сильнее, чем её холодные слова. Он был отцом. Это был факт, биологический, неоспоримый. А факты нельзя просто так взять и отменить.
— Отец? — Ксения усмехнулась, но смех вышел безрадостным, похожим на скрежет металла по стеклу. — Какое громкое слово, Андрей. И что же, по-твоему, оно означает? Что ты имеешь право вломиться в мой дом после пяти лет забвения и начать качать права? Думал, дети выбегут тебе навстречу с криками «папа»? Разве отцовство — это не то, что происходит каждый день? Когда ты встаёшь ночью, потому что у них температура. Когда ведёшь их в поликлинику на прививки. Когда читаешь им на ночь одну и ту же дурацкую книжку в сотый раз, потому что она любимая. Где ты был, отец, когда всё это происходило?
Она говорила это не для того, чтобы его укорить. Она констатировала факты, так же методично, как зачитывала бы список продуктов. Её спокойствие выводило его из себя гораздо сильнее, чем если бы она кричала в ответ.
В этот самый момент дверь комнаты, из которой доносился смех, тихо скрипнула и приоткрылась. В щели показалась одна светлая голова, затем вторая. Два абсолютно одинаковых личика с большими серьёзными глазами уставились в коридор. Два мальчика-близнеца. Они увидели маму. И увидели незнакомого, злого мужчину, который стоял слишком близко к ней и говорил громко. Не сговариваясь, они вышли из комнаты и, не обращая на Андрея ни малейшего внимания, подошли к Ксении. Один прижался к её левой ноге, другой — к правой. Они стояли так, маленькие молчаливые телохранители, и смотрели на него. Не с любопытством, не с испугом, а с холодным, взрослым недоумением. Как смотрят на что-то непонятное и чужеродное, что нарушило привычный порядок вещей.
У Андрея перехватило дыхание. Вот они. Его дети. Такие реальные, живые. Он открыл рот, пытаясь выдавить из себя что-то тёплое, отцовское.
— Привет, — его голос прозвучал глухо и фальшиво. — Я…
Он не закончил. Мальчики даже не моргнули. Их взгляды были пустыми. Они смотрели не на него, а сквозь него, на стену за его спиной. В их вселенной его просто не было. Это было страшнее любого крика, любого обвинения. Это было полное, абсолютное безразличие. Пустота.
Его мозг отказался это принимать. Не могло быть так. Это неправильно, противоестественно. И он нашёл самое простое и удобное объяснение.
— Это ты, — прошипел он, переводя полный ярости взгляд с детей на Ксению. — Это ты их настроила! Ты всё сделала, чтобы они меня не знали! Стерла меня! Специально!
Обвинение вырвалось наружу, и ему стало легче. Теперь он был не просто брошенным мужчиной, а жертвой её коварного плана. Это она была злодейкой, а он — пострадавшей стороной.
Ксения посмотрела на него сверху вниз, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на жалость, но тут же исчезло, сменившись ледяным презрением. Она положила руки на головы своих сыновей, словно защищая их от его ядовитых слов.
— Настроить? — тихо переспросила она. — Против кого, Андрей? Против этого кричащего незнакомого дяди в коридоре? Чтобы настроить против кого-то, этот «кто-то» должен сначала существовать в их жизни. Ты не понимаешь простой вещи: я ничего не стирала. Нельзя стереть то, что не было написано. Ты сам оставил чистый лист. И я просто заполнила его нашей жизнью. Без тебя.
Слова Ксении повисли в воздухе прихожей, плотные и тяжёлые, как пыль в заброшенном доме. Андрей смотрел на неё, на эти две маленькие фигурки, что вцепились в неё, как в спасательный плот, и его мир, который он так старательно выстраивал в своей голове последние сутки, окончательно рухнул. В его мире он был раскаявшимся отцом, несчастным героем, который возвращается, чтобы исправить ошибки. В реальности он был всего лишь громким, неприятным незнакомцем в чужом коридоре.
Он сделал последнюю отчаянную попытку, сменив тактику с эмоционального шантажа на угрозу. Это было всё, что у него осталось.
— Ты ещё пожалеешь об этом. Я пойду в суд. Слышишь? В суд! Есть законы, есть права отца! Я добьюсь своего, я получу право на встречи, я заставлю тебя считаться со мной! Ты не сможешь меня игнорировать вечно!
Он говорил это, но сам не верил своим словам. Суд, права, законы — всё это казалось далёким и абстрактным по сравнению с живой, непробиваемой стеной, состоящей из женщины и двух её детей. Он размахивал картонным мечом, пытаясь напугать тех, кто уже пережил настоящую войну и победил в ней.
И тут один из мальчиков, тот, что стоял справа, чуть ослабил хватку на материнских джинсах. Он поднял своё лицо, точную копию лица брата, и посмотрел не на Андрея, а на маму. Его голос прозвучал удивительно чисто и звонко в напряжённой тишине.
— Мама, а этот дядя скоро уйдёт? Мы мультик не досмотрели.
Этот простой детский вопрос разрушил всё. Он был не обвинением, не оскорблением. Он был приговором. Он окончательно и бесповоротно определил его место в этой вселенной. Он не был «папой», не был «бывшим мужем», не был даже «угрозой». Он был «этот дядя». Помеха. Досадная задержка перед просмотром мультфильма.
Что-то внутри Андрея сломалось. Вся его напускная ярость, всё его праведное негодование схлопнулись, оставив после себя лишь звенящую пустоту и липкий, унизительный стыд. Он смотрел на этого мальчика, который даже не счёл нужным обратиться к нему, и впервые за пять лет увидел не абстрактных «детей», а конкретного, живого человека, у которого есть своя жизнь, свои желания, свои мультики. И в этой жизни ему не было места.
Ксения ничего не ответила сыну. Она лишь крепче сжала его плечо, а затем медленно, не сводя с Андрея глаз, протянула руку и повернула ручку входной двери. Дверь со щелчком открылась, впуская в прихожую тусклый свет лестничной клетки. Это было приглашение. Или, вернее, приказ.
— Иди, — сказала она тихо, но в этой тишине было больше силы, чем в его криках. — Иди в свой суд. Расскажи им, как ты пять лет строил другую жизнь, пока я меняла подгузники и сбивала температуру. Расскажи им, как ты хочешь «видеться с детьми», имена которых ты, наверное, даже не помнишь. Суд, может, и даст тебе час в неделю под присмотром. Но он не заставит их тебя полюбить. Он не вернёт тебе пять лет. Он не сделает тебя отцом. Этого звания не добиваются в суде, Андрей. Его заслуживают. Каждый день. А ты опоздал.
Она сделала шаг в сторону, освобождая ему проход. Он стоял, опустив плечи, словно из него выпустили весь воздух. Он посмотрел на её лицо, на лица своих сыновей, и не увидел там ничего, кроме усталости и желания, чтобы он поскорее исчез. Он был побеждён. Не ею, не обстоятельствами. Он был побеждён временем, которое ушло безвозвратно.
Молча, не сказав больше ни слова, он развернулся и шагнул за порог. Тяжёлая дверь за его спиной закрылась. Щёлкнул замок, затем второй — звук был окончательным, как удар молотка судьи. Он остался один в полутёмном подъезде, в тишине, нарушаемой лишь гудением старого лифта…
А за дверью Ксения прислонилась к ней спиной и медленно сползла на пол. Вся её стальная выдержка испарилась, оставив после себя лишь глухую, ноющую усталость. Она обняла своих мальчиков, уткнувшись лицом в их светлые макушки, пахнущие детским шампунем и печеньем. Они были её миром. Её крепостью. Её победой. Битва была окончена. И теперь можно было просто вернуться в комнату и досмотреть мультик.
