— Глеб, я так больше не могу, — голос Ларисы был едва слышен, почти растворяясь в затхлом воздухе комнаты, пропахшей пылью, чем-то кислым от детских неожиданностей и неясным ароматом вчерашнего супа, который она одна и варила, и подавала, и за всеми убирала.
Она сидела на самом краешке продавленного дивана, этого убогого ложа, выделенного им с мужем в доме его сестры Инги, и её пальцы нервно теребили изношенный край цветастого, когда-то, наверное, весёлого пледа.
Третья неделя этого так называемого «гостевания» превратилась для неё в непрекращающийся персональный ад, и силы, казалось, покинули её окончательно. — Давай уедем. Пожалуйста. Или я уеду одна. Сегодня же.
Глеб, только что вошедший, ещё пахнущий улицей и чем-то неуловимо чужим, от его деловых встреч или дружеских посиделок – Лариса уже перестала вникать, куда он исчезает на целый день, оставляя её наедине с бытом и племянниками, – бросил ключи на обшарпанный комод, единственный более-менее устойчивый предмет мебели в этой каморке.
Пыль на его поверхности лежала таким плотным слоем, что ключи оставили на ней заметные вмятины.
— Опять ты за своё? — он даже не повернулся к ней, разглядывая что-то в телефоне, который тут же извлёк из кармана. Его тон был устало-раздражённым, таким, каким говорят с капризным ребёнком, который в очередной раз просит невозможного. — Что случилось-то на этот раз? Инга чем-то обидела? Или дети опять не слушались? Ну, так это дети, Лариса, что ты от них хочешь?
Лариса медленно подняла на него глаза. Её лицо, осунувшееся за эти недели, с тёмными кругами под глазами, которые не мог скрыть никакой тональный крем, если бы у неё нашлось время его нанести, было бледным.
Волосы, обычно аккуратно уложенные, сейчас были небрежно собраны в пучок на затылке, и несколько прядей выбились, прилипая к влажному лбу. Она сама себе казалась тенью, призраком той женщины, которой была ещё месяц назад.
— Инга? — горькая усмешка тронула её губы. — Ингу я сегодня видела ровно пятнадцать минут утром, когда она, свежая, как майская роза после восьмичасового сна, упорхнула «по очень важным делам», оставив мне список поручений на трёх листах и своих драгоценных отпрысков, которые с шести утра устроили в доме такой кавардак, что я до сих пор не могу разогнуть спину, разгребая его последствия.
Грязная посуда горой в раковине, потому что «у Инги нет времени на такие мелочи», гора стирки, потому что дети пачкаются со скоростью света, а стиральная машина, видите ли, слишком шумная, когда Инга отдыхает её включать нельзя. Я сегодня три раза мыла пол на кухне, потому что Миша разливал сок, а Катя рассыпала муку, пока я пыталась приготовить им обед.
А твоя сестра, Глеб, в это время, судя по фотографиям в соцсетях, прекрасно проводила время в новом кафе с подружками, потом в спа-салоне, а потом, видимо, у неё были ещё какие-то «неотложные дела», раз она до сих пор не соизволила появиться.
Она говорила тихо, почти безэмоционально, но в каждом слове сквозила такая накопленная усталость и обида, что Глеб наконец оторвался от телефона и посмотрел на неё. Взгляд его был всё ещё недовольным, но в нём промелькнуло что-то вроде замешательства.
— Ну, Ларис, ты же понимаешь, у неё двое детей, одной ей тяжело, — начал он свою обычную песню, которую Лариса слышала уже не раз. — Мы же семья, должны помогать. Тем более, она моя сестра. Не чужие люди. Она просила нас пожить у неё, пока у неё там… ну, временные трудности.
— Трудности? — Лариса встала, чувствуя, как дрожат ноги от напряжения и недосыпа. Она подошла к окну, за которым уже сгущались сумерки, и посмотрела на неухоженный двор Ингиного дома. — Глеб, её «трудности» заключаются в том, что она нашла себе двух бесплатных рабов в нашем лице. Точнее, в моём. Потому что ты, как я погляжу, от этих «трудностей» не сильно страдаешь.
Ты приходишь вечером, требуешь ужин, смотришь телевизор и ложишься спать. А я здесь с утра до ночи как проклятая. Помогать – это одно. Я не против помочь. Но то, что происходит здесь – это не помощь, это откровенная эксплуатация. Твоя сестра даже спасибо не говорит. Она воспринимает это как должное. Будто я ей чем-то обязана по гроб жизни. Я устала, Глеб. Я физически и морально истощена.
Глеб нахмурился ещё больше. Его лицо начало медленно наливаться краской, что было верным признаком надвигающейся бури. Он не любил, когда критиковали его сестру, и ещё больше не любил, когда ему указывали на его собственное бездействие.
— Ну, не преувеличивай, — процедил он, и в его голосе появились те самые металлические нотки, которые Лариса так хорошо знала и которые всегда предвещали скандал. — «Рабыней»… Что ты такое говоришь? Какие громкие слова!
Инга просто… у неё такой период сейчас. Она немного растеряна после развода, ей нужно прийти в себя. А ты, вместо того чтобы поддержать, проявить понимание, только и делаешь, что ноешь и жалуешься. У других жёны как жёны, а ты…
Он не договорил, но Лариса и так поняла, что он хотел сказать. Внутри у неё всё похолодело. Она почувствовала, как волна безнадёжности захлёстывает её. Он не понимал. Или не хотел понимать.
Для него всё было просто: его сестра нуждается в помощи, а жена должна эту помощь оказывать, молча и безропотно, забыв о себе, о своих потребностях, о своей жизни. И любое её слово против воспринималось им как каприз, как нежелание «войти в положение».
— «Ныть и жаловаться»? — Лариса резко повернулась от окна, и в её обычно мягких глазах сверкнул холодный огонь, такой непривычный для неё, что Глеб даже на мгновение осёкся, прервав свою обвинительную тираду. — Ты считаешь, что описание реального положения вещей – это нытьё? Ты хоть представляешь, Глеб, что я делаю с шести утра до одиннадцати вечера?
Я готовлю завтрак, обед и ужин на пятерых, причём Инга и её дети едят так, будто их год не кормили, и ещё нос воротят, если что-то не по их вкусу. Я убираю за ними всеми, мою посуду, стираю их вещи, потому что Инга «не умеет» или «устала». Я выслушиваю капризы Миши, который требует то новую игрушку, то мультики погромче, то отказывается есть суп, который я варила два часа.
Я успокаиваю Катю, когда она плачет, потому что брат отобрал у неё куклу или потому что ей скучно. Я гуляю с ними, если Инга вдруг решит, что им «нужен свежий воздух», но сама при этом остаётся дома, чтобы «отдохнуть от материнских забот». И всё это, Глеб, без единого слова благодарности, без малейшей помощи. А ты приходишь и говоришь мне, что я «ноющая эгоистка»?
Её голос, поначалу тихий, начал набирать силу, и в нём зазвенели нотки такого отчаяния и такой застарелой обиды, что Глеб невольно отступил на шаг. Он не привык видеть свою обычно покладистую, тихую жену такой. Он привык, что она всегда соглашается, всегда входит в положение, всегда готова поступиться своими интересами ради него, ради его семьи.
— Ну, так а что ты предлагаешь? — он скрестил руки на груди, принимая оборонительную позу. Его лицо снова начало темнеть. — Бросить всё и уехать, оставив Ингу одну с детьми? Это, по-твоему, будет правильно? Это по-человечески? Она же моя сестра, Лариса! Единственная сестра!
— А я твоя жена, Глеб! — воскликнула Лариса, и в её голосе уже не было прежней робости. — Единственная жена! И я имею право на нормальную жизнь, на отдых, на уважение, в конце концов! Я не нанималась в бесплатные домработницы и няньки к твоей сестре!
Если Инге так тяжело одной, пусть наймёт помощницу. У неё, судя по её тратам на салоны и кафе, деньги на это есть. Почему я должна жертвовать своим здоровьем, своими нервами, своей работой, в конце концов, которую я вынуждена была поставить на паузу из-за этого вашего «гостевания»?
Не дожидаясь его ответа, Лариса подошла к шкафу, единственному в этой комнате, который вмещал их скудные пожитки, и рывком открыла дверцу. Шкаф жалобно скрипнул. Она достала свою небольшую дорожную сумку, ту самую, с которой приехала сюда три недели назад, полная наивных надежд на то, что они действительно «помогут» Инге и всё будет хорошо.
Сумка шлёпнулась на пол у её ног. Лариса присела на корточки и начала быстро, почти лихорадочно, вытаскивать из шкафа свои вещи – пару блузок, джинсы, старенький халат, косметичку – и запихивать их в сумку, не складывая, а просто комкая.
Этот её жест, это молчаливое, но решительное действие подействовало на Глеба сильнее любых слов. Он понял, что это не просто очередная жалоба, не просто минутная слабость. Она действительно собирается уехать.
— Ты что делаешь? — его голос стал низким, угрожающим. Он сделал шаг к ней, потом ещё один, нависая над её согнутой спиной. — Ты куда это собралась, я спрашиваю?
Лариса не ответила, продолжая своё занятие. Её руки двигались быстро, но в её движениях не было паники. Была какая-то холодная, отчаянная решимость. И тут Глеб взорвался. Его лицо исказилось от ярости, глаза сузились, превратившись в две злобные щелочки.
— Ты моя жена, и ты будешь там, где я скажу! Хватит этих выходок! Немедленно разбери вещи и иди готовить ужин, пока я тебя саму не разделал, как курицу!
Последняя фраза, брошенная с такой неприкрытой злобой и угрозой, заставила Ларису замереть. Она медленно, очень медленно выпрямилась и повернулась к нему. Её лицо было бледным, но глаза смотрели прямо на него, твёрдо и без страха. В них не было ни слёз, ни мольбы. Только холодное, почти ледяное презрение.
— Только попробуй, — её голос был тихим, но в нём звучала такая сталь, что Глеб невольно отшатнулся. — Только попробуй меня тронуть. И Инге своей передай, когда она соизволит явиться со своих гулянок, что её дети сегодня останутся голодными, если она сама не пошевелится и не приготовит им ужин. И завтра. И послезавтра. Моё «гостевание» окончено.
Она отвернулась от него и снова наклонилась к сумке, застёгивая молнию. Глеб стоял, побагровевший, с открытым ртом, не находя слов. Он был ошарашен. Он ожидал чего угодно – слёз, истерики, мольбы о прощении, но только не этого спокойного, ледяного отпора. Он привык, что Лариса всегда уступает, всегда боится его гнева.
А сейчас она смотрела на него так, будто он был для неё пустым местом, и её слова, брошенные так спокойно, были страшнее любой угрозы. Назревал грандиозный скандал, и компромиссом тут уже действительно не пахло. Воздух в маленькой, душной комнате стал густым и тяжёлым, как перед грозой.
Застёжка на сумке Ларисы щёлкнула с сухим, окончательным звуком, словно отсекая прошлое. Глеб всё ещё стоял посреди комнаты, его лицо багрово-пятнистое, кулаки сжаты так, что костяшки побелели.
Он тяжело дышал, как загнанный зверь, и Лариса видела, как в его глазах мечутся ярость, недоумение и какое-то запоздалое, уязвлённое мужское самолюбие. Он явно не ожидал такого поворота, такого тихого, но несокрушимого бунта от женщины, которую привык считать своей податливой тенью.
— Ты… ты пожалеешь об этом, — выдавил он наконец, но голос его уже не гремел, а скорее сипел, теряя свою былую уверенность. — Ты думаешь, это так просто? Взять и уйти? А как же…
Договорить ему не дал весёлый, немного писклявый голос Инги, донёсшийся из коридора.
— Глеб, ты дома? А где эта… Лариска? Опять с детьми возится, небось? Я там туфли новые купила, обалденные, сейчас покажу! И представляешь, в «Золотом Лотосе» сегодня скидки на массаж, я записалась на завтра, а то спина что-то побаливает от этих постоянных дел…
Инга впорхнула в комнату, как яркая, надушенная бабочка, вся в предвкушении похвалы и внимания. На ней было новое, легкомысленное платье, волосы уложены салонной укладкой, а в руках она держала несколько брендовых пакетов, которые с довольным видом бросила на тот самый продавленный диван, едва не задев сумку Ларисы.
Она была настолько поглощена собой и своими «важными» приобретениями, что не сразу заметила сгустившуюся в комнате атмосферу, застывшую фигуру брата и Ларису, стоящую с дорожной сумкой у ног.
— Ой, а что это вы тут такие… хмурые? — Инга наконец обратила внимание на их лица, и её весёлость слегка поутихла. — Ларис, ты чего с сумкой? Мы куда-то едем? Глеб, ты мне не говорил…
Лариса медленно повернулась к золовке. Её лицо было спокойным, почти непроницаемым. Она смотрела на Ингу так, словно видела её впервые – не как сестру мужа, а как постороннюю, избалованную и эгоистичную женщину, привыкшую жить за чужой счёт и не замечать никого, кроме себя.
— Нет, Инга, «мы» никуда не едем, — голос Ларисы звучал ровно, без тени враждебности, но с такой отчётливой окончательностью, что Инга невольно сделала шаг назад. — Уезжаю я. Одна. Прямо сейчас.
Инга уставилась на неё, её красиво подведённые брови поползли вверх.
— Как это… уезжаешь? — в её голосе прозвучало искреннее недоумение, будто Лариса сказала какую-то несусветную глупость. — А… а дети? А ужин? Я, между прочим, есть хочу. И Миша с Катей сейчас прибегут, они тоже голодные будут. Ты что, ничего не приготовила?
Эта её непосредственность, это наивное потребительское отношение, которое раньше вызывало у Ларисы лишь глухое раздражение, сейчас показалось ей верхом цинизма.
— Дети, Инга, твои, — так же спокойно ответила Лариса. — И ужин им сегодня приготовишь ты. Как и завтрак, и обед. И пол тоже помоешь ты. И вещи их постираешь. Я здесь больше не работаю. Моё трёхнедельное «гостевание» в качестве бесплатной прислуги подошло к концу.
Инга открыла рот, потом закрыла. Она перевела взгляд с Ларисы на Глеба, ища поддержки.
— Глеб, что она несёт? — её голос зазвенел от возмущения. — Что это за выходки? Она что, с ума сошла? Я же… я же думала, мы семья! Я же на неё рассчитывала! У меня столько дел, мне нужно отдохнуть, прийти в себя! А она… она вот так просто меня бросает? С двумя детьми?
Глеб, до этого молчавший, нашёл наконец точку опоры в лице сестры. Её возмущение, её обида придали ему новых сил. Он снова выпрямился, и его голос обрёл прежнюю металлическую твёрдость.
— Вот видишь, Лариса? — он ткнул пальцем в сторону Инги, словно представляя неопровержимое доказательство её неправоты. — Вот как ты поступаешь с моей сестрой! Она тебе доверилась, она тебя приняла в свой дом, а ты… ты просто плюёшь ей в душу! Какая же ты неблагодарная! После всего, что мы… что она для тебя сделала!
— Что она для меня сделала? — Лариса горько усмехнулась. — Предоставила мне возможность работать на неё круглосуточно, не получая взамен ни копейки, ни простого «спасибо»? Позволила мне жить в этой каморке, где даже дышать нечем? Позволила мне забыть, что такое собственная жизнь, собственные желания, собственные планы? За это я должна быть благодарна?
— Ты просто эгоистка! — взвизгнула Инга, её лицо покраснело от злости. Она больше не изображала удивление, теперь в ней говорила чистая, незамутнённая обида избалованного ребёнка, у которого отняли любимую игрушку.
— Ты всегда думала только о себе! Тебе просто лень было помогать! Тебе никогда не нравилась моя семья, мои дети! Ты просто искала повод, чтобы всё испортить, чтобы настроить Глеба против меня!
— Да, Лариса, Инга права! — подхватил Глеб, его голос сливался с голосом сестры в едином обвинительном хоре. — Тебе просто не хочется напрягаться! Тебе легче всё бросить и сбежать, как трусиха, чем взять на себя хоть какую-то ответственность! Ты всегда была такой! Думаешь только о своём комфорте! А на других тебе наплевать!
Они стояли вдвоём против неё, брат и сестра, такие похожие в этот момент в своём праведном гневе, в своей уверенности, что правда на их стороне. Лариса смотрела на них, и в её душе не было ни страха, ни желания оправдываться.
Только холодная, звенящая пустота и какое-то отстранённое понимание, что это конец. Она была одна против двоих, но впервые за долгое время чувствовала себя не жертвой, а человеком, который сделал свой выбор. И этот выбор был единственно правильным.
Слова Глеба и Инги, острые, как осколки стекла, сыпались на Ларису, но больше не ранили. Она слушала их обвинения, их праведный гнев, и видела перед собой двух взрослых, но инфантильных людей, не способных и не желающих брать на себя ответственность даже за собственную жизнь, не говоря уже о чувствах и потребностях других.
Они так привыкли к её молчаливому подчинению, к её готовности жертвовать собой, что её внезапное решение уйти воспринималось ими не как акт отчаяния, а как предательство, как злой умысел.
— Да, возможно, я эгоистка, — Лариса спокойно встретила их парный обвинительный взгляд. Её голос был ровным, почти бесцветным, но в нём не было ни капли неуверенности. — Возможно, я действительно думаю о своём комфорте. Потому что за последние три недели я начисто забыла, что это такое.
И если «быть хорошей женой» и «понимающей невесткой» означает превратиться в бессловесную рабыню, которая должна забыть о себе ради вашего удобства, то да, я выбираю быть «эгоисткой».
Она наклонилась, взяла свою сумку за ручку и выпрямилась. Этот простой жест был красноречивее любых слов. Она больше не собиралась ничего доказывать, ни перед кем оправдываться. Решение было принято, и оно было окончательным.
— Ты не посмеешь! — Глеб сделал шаг к ней, его лицо снова исказилось гримасой ярости. Он, видимо, всё ещё не мог поверить, что его угрозы и обвинения не действуют. — Куда ты пойдёшь? Кому ты нужна такая? Ты же без меня пропадёшь!
— Это уже не твоя забота, Глеб, — Лариса обошла его, направляясь к двери. — Я как-нибудь справлюсь. Во всяком случае, хуже, чем здесь, мне уже точно не будет.
— Ах ты дрянь! — взвизгнула Инга ей в спину, её голос сорвался на фальцет. — Ты ещё пожалеешь об этом! Ты приползёшь обратно, вот увидишь! Будешь умолять нас простить тебя! Но мы не простим! Мы не забудем этого предательства!
Лариса даже не обернулась. Она просто открыла дверь и шагнула в полутёмный коридор. За её спиной ещё какое-то время слышались гневные выкрики Инги и басовитое рычание Глеба, но они уже не имели для неё никакого значения. Она шла, не оглядываясь, к входной двери, к свежему вечернему воздуху, который казался ей сейчас символом новой, свободной жизни.
Когда за Ларисой хлопнула входная дверь, в комнате повисла тяжёлая, вязкая тишина, нарушаемая лишь прерывистым дыханием Глеба и всхлипываниями Инги, которая картинно опустилась на диван, изображая глубочайшее горе и обиду.
— Ну, что, доволен? — первой нарушила молчание Инга, её голос был полон яда и упрёка. — Довёл жену! Теперь кто будет за моими детьми смотреть? Кто будет готовить и убирать? Ты об этом подумал, братец?
Глеб, всё ещё не отошедший от шока, медленно повернулся к сестре. Его лицо было бледным и растерянным. Он действительно не думал об этом. Он был уверен, что Лариса никуда не денется, что она, как обычно, поплачет, пожалуется, но в итоге смирится и останется.
А теперь… теперь он остался один на один с сестрой, её двумя неуправляемыми детьми и всеми теми бытовыми проблемами, от которых он так успешно отстранялся последние три недели.
— А что я? — он попытался переложить вину. — Это она сама всё решила! Это она взбунтовалась! Я тут при чём? Я ей говорил, что так нельзя, что нужно помочь…
— «Помочь»! — передразнила его Инга. — Ты ей так «помогал», что она сбежала, сверкая пятками! Нужно было быть с ней пожёстче! Поставить на место! А ты… ты только орал, а толку никакого! Теперь вот сам будешь с Мишкой и Катькой возиться! Или ты думаешь, я всё одна потяну? У меня, между прочим, завтра массаж и встреча с подругами! Я не собираюсь отменять свои планы из-за этой… этой гадины!
В этот момент из детской донеслись громкие крики и плач – это Миша и Катя, видимо, что-то не поделили или просто проголодались и требовали внимания. Инга поморщилась, как от зубной боли.
— Вот, слышишь? — она гневно посмотрела на брата. — Иди, разбирайся! Ты же мужчина, ты же глава семьи… был. А теперь иди и накорми своих племянников! И посуду за ними потом вымой! И пол протри! Посмотрим, как тебе это понравится!
Глеб растерянно посмотрел на дверь, потом на сестру, потом снова на дверь. Он вдруг с ужасающей ясностью осознал, во что превратится его жизнь теперь, когда Ларисы нет. Он почувствовал себя совершенно беспомощным и потерянным. Он привык, что Лариса всегда была рядом, всегда решала все проблемы, всегда создавала уют и комфорт. А теперь…
Он медленно поплёлся в сторону детской, откуда доносились всё более требовательные вопли. Инга проводила его злорадным взглядом, а затем взяла телефон и набрала номер подруги, чтобы пожаловаться на неблагодарную невестку и бестолкового брата.
А Лариса шла по вечерней улице, вдыхая полной грудью прохладный воздух. Сумка в руке казалась лёгкой, почти невесомой. Она не знала, что будет делать дальше, куда пойдёт, но впервые за долгие недели она чувствовала себя не загнанным зверьком, а человеком, который сам выбирает свою дорогу. И пусть эта дорога будет трудной, но она будет её дорогой. Без Глеба.
Без Инги. Без их бесконечных требований и обвинений. Она была свободна. И это было главное. Скандал, разразившийся в доме сестры её мужа, окончательно разрушил их семью, но, возможно, именно это разрушение было необходимо, чтобы она смогла начать строить что-то новое, своё…
