— Всё это сдирать, — Антонина Павловна хозяйским жестом провела тыльной стороной ладони по голой бетонной стене, стряхивая серую пыль с ухоженных пальцев. — Стены должны дышать. Поклеим что-нибудь весёленькое, в нежный цветочек. Бежевые, может, или персиковые. Будет уютно, по-домашнему.
Она стояла посреди пустой гостиной, и её массивный силуэт в дорогом пальто казался единственным живым объектом в этом царстве бетона и строительной пыли. Густые, резкие запахи грунтовки и свежей шпатлёвки висели в воздухе, а каждый звук отдавался гулким, неприятным эхом. Её голос, привыкший командовать, заполнял собой всё пространство, не оставляя места для возражений. Она даже не смотрела на Олю, её взгляд был устремлён на фронт работ, который она уже мысленно распланировала.
Оля стояла у окна, прислонившись к холодному подоконнику. Она не удивилась визиту свекрови. И тому, что она пришла именно тогда, когда Ромы не было дома, тоже не удивилась. Это был её фирменный стиль — подготовка плацдарма для наступления без лишних свидетелей.
— Антонина Павловна, мы с Ромой уже всё решили, — спокойно ответила Оля, её голос прозвучал на удивление ровно в гулкой пустоте комнаты. — Мы не будем клеить обои. Мы выбрали краску. Стены будут серые, под лофт.
Свекровь медленно обернулась. Её лицо, до этого выражавшее лишь деловую озабоченность, начало медленно менять выражение. Улыбка, застывшая в уголках губ, исчезла. Брови поползли вверх, но не от удивления, а от возмущения, которое она даже не пыталась скрыть.
— Кто это «мы»? — переспросила она, разделяя слово на два слога и вкладывая в него всю тяжесть своего презрения. — Ромочка мой с тобой что-то решил? Не смеши меня. Он в этих ваших лофтах ничего не понимает. Он хочет нормальный, тёплый дом, а не серый подвал, как у холостяков каких-то. Так что решать буду я. Я лучше знаю, что нужно моему сыну.
Она сделала шаг вперёд, и звук её каблуков по бетонному полу прозвучал как выстрел. Она сокращала дистанцию, намеренно вторгаясь в личное пространство, давя своим авторитетом, ростом, возрастом.
— Это наша с мужем квартира, и решать, как она будет выглядеть, будем мы, — твёрдо, но всё так же спокойно повторила Оля, не отступая ни на шаг. Она не повысила голос, но в её интонации появилась сталь. — Мы вместе зарабатывали на неё. И жить в ней будем мы.
Вот это и стало спусковым крючком. Слово «мы». Оно прозвучало для Антонины Павловны как объявление войны. Она не привыкла, чтобы её решения оспаривали, а уж тем более эта девчонка, которую она до сих пор считала временным недоразумением в жизни своего идеального сына. Лицо свекрови пошло багровыми пятнами, а глаза сузились, превратившись в две колючие щели. Она преодолела оставшееся расстояние в один хищный выпад и остановилась почти вплотную к невестке, нависая над ней.
— Ты, малолетка недоделанная, давно кровавыми соплями не умывалась? Ещё раз сейчас огрызнёшься на меня, и я напомню тебе каково это!
Воздух, густой от запаха грунтовки и её сдавленной ярости, казалось, можно было резать ножом. Горячее, с шипящими нотками дыхание свекрови обдало лицо Оли. Антонина Павловна была уверена в своём превосходстве. Она ожидала чего угодно: ответных криков, слёз, испуганного лепета. Это был её привычный сценарий, отработанный годами на всех, кто смел ей перечить. Она была генералом, а все остальные — рядовыми, обязанными безропотно выполнять приказы. И сейчас она ждала капитуляции.
Но Оля не отступила. Она не вздрогнула и не опустила глаза. В её взгляде не было ни страха, ни ненависти. Только холодная, отстранённая оценка ситуации, как у хирурга, который смотрит не на пациента, а на операционное поле. Она молча выдержала паузу, давая угрозе полностью прозвучать и застыть в пространстве этой пустой, гулкой квартиры.
Затем, с нарочитой, почти оскорбительной медлительностью, она сунула правую руку в карман джинсов. Движение было плавным, лишённым всякой суеты. Антонина Павловна озадаченно моргнула, её победный напор наткнулся на это непонятное, нелогичное действие. Она ожидала реакции, а получила действие. Оля извлекла из кармана телефон. Её пальцы не дрожали. Она уверенно провела большим пальцем по тёмному экрану, который тут же ожил, осветив её спокойное лицо холодным светом.
Одно касание. На экране загорелся красный значок записи и побежали цифры таймера: 00:01, 00:02…
И только после этого Оля подняла телефон, поднеся его микрофоном прямо ко рту опешившей свекрови. Она держала его твёрдо, как держат оружие, направленное точно в цель.
— Повторите, пожалуйста, Антонина Павловна, — произнесла она. Голос её был абсолютно спокоен, даже вежлив, и от этого контраста с происходящим по спине свекрови пробежал холодок. — Громко и чётко. Особенно про физические увечья. Я хочу, чтобы ваш сын, мой муж, послушал, какими методами вы предлагаете решать вопросы дизайна в нашей общей квартире. Запись пошла.
Эффект был подобен удару. Ярость на лице Антонины Павловны сменилась выражением абсолютного, животного недоумения. Кровь, ещё секунду назад приливавшая к её лицу, начала стремительно отступать, оставляя после себя нездоровую, пятнистую бледность. Рот её слегка приоткрылся, но не для нового ругательства, а в беззвучном, почти рыбьем движении. Она смотрела то на невозмутимое лицо невестки, то на маленький чёрный прямоугольник в её руке, который вдруг стал центром вселенной. Этот телефон, эта маленькая бездушная железка, в один миг лишил её главной силы — безнаказанности её слов.
Все её угрозы, весь её яд, который она привыкла выливать на окружающих без последствий, вдруг обрели материальную форму. Они больше не были просто сотрясением воздуха. Они были зафиксированы. Они стали уликой. Она попыталась что-то сказать, но из горла вырвался лишь какой-то сдавленный хрип. Она, которая никогда не лезла за словом в карман, которая могла уничтожить любого словесно, вдруг оказалась безоружной и немой. Она смотрела на Олю, и впервые в жизни видела перед собой не забитую девчонку, а равного, безжалостного и пугающе умного противника.
В этот самый момент, когда время в комнате, казалось, застыло, превратившись в плотную, вязкую массу, в замке входной двери дважды провернулся ключ. Звук был оглушительно громким, грубым, он резанул по напряжённой тишине, как скальпель по натянутой коже. Оля не шелохнулась. Антонина Павловна, наоборот, вздрогнула всем телом, словно её ударило током. Её глаза метнулись к двери, и в них промелькнуло что-то похожее на облегчение, смешанное с паникой. Спаситель или судья — кто сейчас войдёт в эту дверь?
Дверь открылась, и на пороге появился Рома. Уставший после работы, с сумкой через плечо, он с недоумением оглядел сцену. Его взгляд скользнул по пустой бетонной коробке, задержался на бледной, как полотно, матери, а затем упёрся в жену, которая стояла в странной позе, вытянув руку с телефоном вперёд.
— Ого, вы уже тут, — произнёс он с натянутой бодростью, пытаясь разрядить повисшее в воздухе напряжение. — А что происходит? Фотосессию устроили?
Антонина Павловна тут же обрела дар речи. Спаситель. Определённо, спаситель. Она мгновенно сбросила с себя оцепенение и перешла в наступление, выбрав единственно верную тактику — тактику жертвы.
— Ромочка, сынок, наконец-то ты пришёл! — запричитала она, её голос обрёл страдальческие, обиженные нотки. — Я пришла помочь вам, посоветовать, как лучше сделать, как уютнее. А твоя жена… она… — Антонина Павловна картинно махнула рукой в сторону Оли, — она набросилась на меня! Тычет в меня этой своей штуковиной, провоцирует! Разве так со старшими разговаривают?
Рома растерянно переводил взгляд с матери на жену. Он знал крутой нрав своей матери, но и Оля никогда не была замечена в беспричинной агрессии. Ситуация была абсурдной.
— Оль, что случилось? Мам, давай спокойно.
Оля не ответила мужу. Она не удостоила его даже взглядом. Её внимание было по-прежнему приковано к свекрови. На её губах появилась едва заметная, холодная усмешка. Она молча, одним движением большого пальца, остановила запись и нажала на кнопку воспроизведения.
И комната наполнилась звуком.
Искажённый динамиком телефона, но от этого не менее уродливый, по пустому пространству разнёсся шипящий, полный яда голос Антонины Павловны: «Ты, малолетка недоделанная, давно кровавыми соплями не умывалась? Ещё раз сейчас огрызнёшься на меня, и я напомню тебе каково это.»
Слова ударили по Роме сильнее, чем пощёчина. Он физически подался назад, словно отшатнулся от чего-то грязного. Краска стыда залила его шею и уши. Он смотрел на свою мать с ужасом и неверием, как будто видел её впервые в жизни. Это был не просто гнев. Это была откровенная, базарная угроза, от которой веяло чем-то уголовным и мерзким.
Антонина Павловна застыла с открытым ртом, слушая собственный голос. Она походила на преступника, которому предъявили неопровержимую улику.
— Мам… — прохрипел Рома, и в этом единственном слове смешались шок, упрёк и растерянность. — Зачем?..
И тут он совершил ошибку. Вместо того чтобы вынести вердикт, он попытался стать миротворцем. Он повернулся к Оле, и в его глазах была мольба.
— Оль, ну… может, не стоило записывать? Мы же семья, могли бы и так разобраться…
Это было всё, что нужно было услышать Антонине Павловне. Он не осудил её безоговорочно. Он усомнился в методах Оли. Это была лазейка, и она тут же ринулась в неё.
— Вот видишь, сынок! — мгновенно воскресла она. — Она специально меня спровоцировала! Я на эмоциях сказала, с кем не бывает! А она всё подстроила, чтобы тебя против меня настроить!
Оля спокойно выключила запись. Она убрала телефон обратно в карман. Её лицо ничего не выражало. Она посмотрела на мужа долгим, тяжёлым взглядом, в котором не было ни обиды, ни злости. Только холодный, анализирующий интерес. Она дала ему шанс. И он им не воспользовался. Он попытался поставить на одну доску её самозащиту и животную агрессию своей матери. И в этот самый момент поле битвы изменилось. Теперь это была уже не её война со свекровью. Теперь это была его война. За него.
— На эмоциях? — Оля впервые за всё время обратилась напрямую к Роме, но её взгляд был прикован к свекрови. Голос её звучал ровно, почти безразлично, и эта безэмоциональность пугала куда больше, чем крик. — Ты это называешь «на эмоциях»?
Рома почувствовал себя зажатым между двумя жерновами. С одной стороны — мать, чьи методы он не мог оправдать, но чью сторону инстинктивно пытался принять. С другой — жена, чьё ледяное спокойствие было страшнее любой истерики. Он открыл рот, чтобы сказать что-то примиряющее, что-то вроде «давайте все успокоимся», но Антонина Павловна не дала ему этого сделать. Она почувствовала его слабость, его колебание, и решила, что это её шанс нанести сокрушительный, решающий удар.
Она больше не пыталась играть жертву. Теперь она была обвинителем. Она шагнула к сыну, положила ему руку на плечо, будто защищая от невидимой угрозы, и заговорила, глядя прямо на Олю.
— Ромочка, открой глаза. Ты разве не видишь, что она делает? Она вцепилась в тебя, в нашу семью. Думаешь, она тебя любит? Ей нужна квартира в Москве, прописка, твой статус. Я ведь навела о ней справки, сынок, — каждое слово было пропитано ядом и рассчитано на максимальный урон. — Знаешь, кем её мать была? Продавщицей в сельпо. А отец пил беспробудно, всю семью позорил. Яблоко от яблони… Она из грязи, и тебя туда же утащит. Она спит и видит, как бы оттяпать у тебя всё, что ты заработал, что наша семья нажила. А потом вышвырнет тебя, как только найдёт вариант получше.
Это был удар ниже пояса. Удар, рассчитанный не на то, чтобы защититься, а на то, чтобы уничтожить. Уничтожить репутацию Оли, её прошлое, её достоинство. Уничтожить веру Ромы в неё. Антонина Павловна смотрела на невестку с торжеством, ожидая, что после такого та сломается.
Но Оля не сломалась. Она даже бровью не повела. Она слушала эту грязную тираду с тем же отстранённым выражением, словно изучала повадки диковинного насекомого. Она дала свекрови выговориться до конца, до последней капли яда. И когда та, запыхавшись, замолчала, Оля повернулась к мужу.
— Ну что ж, — сказала она тихо, но каждое её слово резало воздух, как осколок стекла. — Теперь ты всё слышал. И про кровавые сопли, и про моё якобы корыстное происхождение. Ты слышал всё, что думает твоя мать обо мне, о твоей жене.
Она сделала паузу, давая словам впитаться. Рома стоял бледный, раздавленный, не в силах вымолвить ни слова. Он смотрел на Олю, и в его взгляде была паника. Он понимал, что сейчас произойдёт нечто непоправимое.
— У тебя есть выбор, Рома, — продолжила Оля так же спокойно. — Прямо сейчас. Не завтра, не после разговоров на кухне. Сейчас. Либо она, — Оля едва заметно кивнула в сторону застывшей Антонины Павловны, — с её миром, её правилами, её обоями в цветочек и её представлениями о грязи. Либо я. Но если ты выбираешь меня, то это означает, что ноги твоей матери в этом доме больше не будет. Никогда. Ни на праздники, ни на дни рождения будущих внуков, которых она, видимо, тоже уже успела записать в отбросы общества. Её для нас больше не существует.
Это был не просто ультиматум. Это был хирургический разрез, отсекающий любую возможность компромисса.
— Оля, ну как ты можешь… это же моя мама… — пролепетал Рома, хватаясь за последнюю соломинку.
— Я не спрашиваю, кто она. Я ставлю тебя перед фактом твоего выбора, — отрезала Оля. — Либо она, либо я. Выбирай.
Она смотрела на него. Прямо, не мигая. И в её взгляде не было мольбы. В нём был приговор. Рома перевёл затравленный взгляд на мать. Антонина Павловна смотрела на него с вызовом, её лицо говорило: «Ну давай, сынок, покажи этой выскочке, кто здесь главный». Он снова посмотрел на Олю. Её лицо было непроницаемым. Он понял, что она не блефует. Она уйдёт. Прямо сейчас выйдет из этой бетонной коробки и из его жизни, и он её больше никогда не увидит.
В гулкой тишине квартиры его молчание было громче любого крика. Оно длилось вечность. И в этой вечности рушилась его семья. Он не сделал выбор. И это тоже был выбор.
— Я так и думала, — без всякого разочарования, с простой констатацией факта произнесла Оля.
Она развернулась и пошла к выходу. Не быстро и не медленно. Её шаги гулко отдавались в пустой квартире. Она не оглянулась. Она просто открыла дверь и вышла, закрыв её за собой. Не хлопнув. Просто закрыв.
Рома остался стоять посреди комнаты. Рядом с ним была его мать. Победительница. Но почему-то на её лице не было радости. Только растерянность. Она выиграла битву, но только что они оба поняли, что проиграли войну. Квартира мечты превратилась в бетонный склеп, наполненный эхом скандала и запахом сожжённых мостов…
