— Арсений, я же просила тебя не ставить сюда горячее.
Он оторвал взгляд от экрана ноутбука, на котором мелькали какие-то графики, и посмотрел сначала на неё, потом на кофейную чашку, стоявшую на глянцевой обложке её любимого журнала об искусстве. На безупречной поверхности уже расплывалось тусклое влажное кольцо.
— Лена, это стол. Он для того и нужен, чтобы на него что-то ставить. Я же не на пол её поставил.
Он сказал это так, будто делал ей одолжение. В этом был весь Арсений. Для него мир делился на его вещи, которые требовали почти религиозного поклонения, и на всё остальное — фоновый шум, функциональные поверхности, предметы, чья ценность была ему непонятна, а значит, равна нулю. Лена ничего не ответила. Она молча взяла салфетку, промокнула влажный след, но круглый отпечаток уже въелся в дорогой глянец. Она просто выбросила журнал в мусорное ведро. Спорить было бесполезно. Это было всё равно что объяснять цвет слепому.
Вечером она вернулась домой поздно, но с чувством тихого, почти детского восторга. В руках у неё была большая, плотная картонная коробка с лаконичной надписью известного бренда. Арсений уже спал, разбросав по своей половине кровати какие-то бумаги. Лена прошла в гостиную, чтобы не разбудить его. Там, при свете торшера, она начала свой ритуал.
Она аккуратно разрезала скотч и открыла коробку. Внутри, в облаке шуршащей папиросной бумаги, покоилось её сокровище. Она медленно достала его. Запах дорогой, идеально выделанной кожи наполнил комнату — густой, статусный, запах успеха и сбывшейся мечты. Это была не просто сумка. Это был трофей. Результат четырёх месяцев жёсткой экономии, сверхурочной работы и отказа от всех мелких радостей. Она провела пальцами по её гладкой, прохладной поверхности, ощущая идеальную строчку и холодное, тяжёлое золото фурнитуры. Эта вещь была её личным заявлением этому миру. Она сама. Она смогла. Она поставила сумку в большой тканевый чехол и убрала на отдельную полку в шкафу, в её собственное святилище.
Утром она собиралась на важную встречу, на которой хотела произвести впечатление. Она продумала свой образ до мелочей, и эта сумка должна была стать финальным, решающим аккордом. С предвкушением она открыла шкаф, достала драгоценный чехол и вынула из него сумку. И замерла.
Прямо по центру лицевой стороны, там, где свет падал на безупречную чёрную кожу, шла глубокая, рваная борозда. Белёсая, как шрам от удара ножом. Она начиналась у самого края и тянулась почти до замка, безжалостно перечеркнув всю её гармонию. Лена несколько секунд просто смотрела на это увечье, не в силах поверить. А потом её взгляд упал на ту же полку. Рядом с местом, где стояла сумка, небрежно валялась связка ключей Арсения с уродливым металлическим брелоком. Он, очевидно, пришёл поздно, в темноте швырнул ключи на полку и даже не заметил, что сотворил.
Она взяла сумку двумя руками, словно раненого птенца, и пошла на кухню, где Арсений пил свой утренний кофе. Она молча поставила её на стол прямо перед ним.
— Посмотри.
Он лениво опустил глаза, отхлебнул кофе, потом присмотрелся.
— Ну, царапина. И что?
Его тон был настолько будничным, что у Лены на мгновение перехватило дыхание.
— «И что»? Арсений, ты видишь, что ты сделал? Ты её испортил.
Он пожал плечами и снова уткнулся в телефон.
— Подумаешь, царапина. Её почти не видно. Замажешь чем-нибудь. Не делай из этого трагедию.
И в этот момент внутри Лены что-то оборвалось. Все её попытки объяснить, донести, все её невысказанные обиды за годы этого тотального пренебрежения кристаллизовались в одно холодное, ясное решение. Она смотрела на него, на его спокойное, раздражённое её «трагедией» лицо, и понимала, что он никогда не поймёт. А значит, ей придётся объяснить ему на том единственном языке, который он способен был воспринять. Она молча взяла свою изуродованную мечту и ушла в комнату. Её лицо было абсолютно спокойным. В нём не было ни боли, ни обиды. Только лёд.
Сон Арсения был глубоким и безмятежным, как у человека, совесть которого чиста, а мир прост и понятен. Он спал, раскинув руки, занимая больше половины кровати, и его ровное дыхание было единственным звуком в тёмной спальне. Лена лежала рядом без сна, глядя в потолок. Она не плакала. Она не прокручивала в голове их утренний разговор. Она просто ждала. Ждала, когда его сон станет достаточно крепким, а ночь — достаточно глубокой.
Когда часы пробили три, она встала с кровати. Ни единого лишнего звука, ни скрипа пружин. Её движения были плавными и выверенными, как у хирурга, идущего на операцию. Она не стала включать свет. Она прекрасно ориентировалась в этой квартире, в этом пространстве, которое давно перестало быть общим и превратилось в два отдельных, едва соприкасающихся мира.
Она прошла в гостиную, к его рабочему столу. Там, на специальной деревянной подставке, стоял он — его главный фетиш, его святыня. Тяжёлый, обтянутый тёмно-вишнёвой кожей альбом. Лена взяла его в руки. Он был тяжёлым, солидным, как фолиант из старинной библиотеки. От него пахло пылью, старой бумагой и чем-то неуловимо личным, принадлежащим только Арсению. Это была не просто коллекция. Это была его родословная, его связь с детством, с матерью, которая и привила ему эту страсть. Каждая марка была не просто кусочком бумаги, а историей, которую он мог рассказывать часами.
С альбомом в руках она направилась не на кухню, где было бы логичнее всего устроить костёр, а в ванную. В этот холодный, стерильный кафельный мир, где всё было белым и безжизненным. Идеальное место для жертвоприношения. Она не включила верхний свет, лишь щёлкнула выключателем зеркала, которое залило раковину мягким, приглушённым сиянием. Из ящика под раковиной она достала коробок спичек.
Сев на холодный край ванны, она положила альбом на колени и открыла его. Первая страница. Аккуратные ряды маленьких цветных прямоугольников под тонкими полосками кальки. Каждый — в своей ячейке, каждый — на своём месте. Полная противоположность хаосу, который он вносил в её мир. Она смотрела на них несколько секунд, не испытывая ничего, кроме холодной решимости.
Резкий, серный чирк спички нарушил тишину. Маленькое оранжевое пламя задрожало на её кончике. Лена медленно, без всякой дрожи в руке, поднесла его к уголку первой марки в верхнем ряду. Бумага мгновенно свернулась, почернела. Изображение какого-то бородатого короля исказилось в агонии и рассыпалось в серый пепел, оставив после себя обугленную дыру в идеальном порядке страницы. В воздухе повис терпкий запах жжёной бумаги и старого клея. Она не спешила. Спичка за спичкой. Она методично выжигала его сокровища, одно за другим, оставляя на белоснежной бумаге альбома уродливые чёрные оспины.
Запах проник в сон Арсения раньше, чем любой звук. Едкий, тревожный, он вплелся в его сновидения, заставляя беспокойно ворочаться. Сначала он решил, что это тянет с улицы. Но запах становился всё гуще, всё настойчивее. Он открыл глаза. В комнате было темно, но воздух был пропитан гарью. Он протянул руку на половину Лены. Пусто.
Тревога мгновенно смыла остатки сна. Он сел на кровати.
— Лена?
Тишина. Он встал и, не обуваясь, пошёл из комнаты. Запах вёл его по коридору, становясь невыносимым у двери в ванную. Из-под неё пробивалась тонкая полоска света. Он дёрнул ручку. Дверь была не заперта.
Он распахнул её. И застыл. Лена сидела на краю ванны, спиной к нему. На её коленях лежал раскрытый альбом. В руке она держала горящую спичку, а на второй странице, прямо у неё на глазах, тлел, сворачиваясь в чёрную труху, очередной цветной прямоугольник. Она услышала, как он вошёл, но даже не повернула головы. Он смотрел, как на его глазах крошечный огонёк доедает последнюю марку на второй странице его жизни.
Первые несколько секунд Арсений не двигался. Он просто стоял в дверном проёме, и его мозг отказывался обрабатывать то, что видели глаза. Мягкий свет от зеркала выхватывал из полумрака фигуру его жены, сидящей на краю ванны, раскрытый альбом на коленях и тонкую струйку сизого дыма, поднимавшуюся от обугленной страницы. Запах гари был густым, удушающим, как на пожарище. Это был запах святотатства.
Оцепенение прошло так же внезапно, как и наступило, сменившись животным, инстинктивным порывом. Он не закричал. Он издал какой-то глухой, рычащий звук и в два шага пересёк ванную. Его рука выхватила альбом из рук Лены с такой силой, что та едва не упала. Он прижал фолиант к груди, как раненого ребёнка, и только теперь его голос прорвался наружу — хриплый, полный неверия.
— Ты… что ты делаешь? Ты с ума сошла?
Лена медленно подняла на него глаза. Она не вздрогнула, не испугалась. Её лицо было абсолютно непроницаемым. Она спокойно, почти лениво, дунула на кончики пальцев, стряхивая невидимый пепел. Этот жест, его обыденность и спокойствие, взорвал Арсения окончательно.
— Ты хоть понимаешь, ЧТО ты сделала?! — он почти кричал, тыча пальцем в изуродованные страницы. На белоснежной бумаге, где раньше были аккуратные ряды его сокровищ, теперь зияли уродливые чёрные провалы с обугленными краями. Пепел осыпался на кафельный пол. — Это же… это же не просто бумажки! Это память! Это от мамы! Ты же знала!
Он смотрел на неё, ожидая раскаяния, слёз, оправданий — чего угодно, что вписалось бы в его картину мира. Но Лена медленно поднялась. Она встала во весь рост, и теперь они стояли лицом к лицу в тесном пространстве ванной, разделённые лишь его яростью и её ледяным спокойствием. И тогда она заговорила. Её голос был не громким, но твёрдым и острым, как осколок стекла.
— Ты хоть знаешь, сколько стоит эта сумка?! Это четыре твоих зарплаты! Четыре! Если это для тебя ничего не значит, то я просто сожгу сейчас твои марки! Всё до единой! Понял?!
Арсений отшатнулся, словно от удара. Он смотрел на неё, как на сумасшедшую. В его голове эти две вещи — какая-то сумка и его коллекция — находились в разных вселенных, на разных полюсах ценностей.
— Ты… ты сравниваешь это?! — он потряс в воздухе альбомом. — Ты сравниваешь душу с вещью? С какой-то чёртовой сумкой? Это история, Лена! Каждая марка — это кусок истории! А сумка — это просто кожа и нитки!
Его праведный гнев разбился о её холодную логику. Она усмехнулась, но в этой усмешке не было веселья. Только презрение.
— Моя сумка — это была просто вещь? А твои бумажки — это душа? — она сделала шаг к нему. — Эта «просто вещь» была символом моего труда. Я работала по двенадцать часов в сутки, чтобы купить её. Она была моим личным доказательством того, что я чего-то стою, что я могу сама. Это была моя история, Арсений! Моя! И ты уничтожил её, швырнув свои ключи. Не задумавшись. Не извинившись. Ты просто отмахнулся, потому что для тебя это была «просто царапина».
Она говорила, и с каждым словом его уверенность в собственной правоте таяла, уступая место глухому, злому непониманию. Он смотрел на неё и видел не свою жену, а чужого, жестокого человека, который только что объяснил ему правила новой, страшной игры, где за каждую его небрежность теперь будет назначена равноценная по боли плата.
— Так вот, я тебе объясняю, — её голос стал совсем тихим, но от этого ещё более зловещим. — Я показала тебе, каково это, когда кто-то уничтожает твою «душу». Небрежно. Просто потому, что может. Теперь ты видишь, как выглядит твоя «просто царапина»?
Аргументы иссякли. Они стояли в маленьком, залитом светом пространстве ванной, и воздух между ними был плотным от ненависти. Последние слова Лены повисли, как приговор. Арсений смотрел на неё, и в его глазах больше не было ярости — только холодное, отстранённое отвращение, какое испытываешь к чему-то чужеродному и непонятному. Он перевёл взгляд с её лица на изувеченный альбом в своих руках, потом снова на неё.
— Ты больная, — сказал он тихо, без всякого выражения. — Ты просто ненормальная. Ты променяла живое на мёртвое. Память — на шмотку.
Лена горько усмехнулась. — Нет, Арсений. Это ты инфантильный эгоист, который так и не вырос. Человек, для которого существуют только его собственные игрушки, а всё остальное — просто декорации. Тебя таким вырастила твоя мама. Это она научила тебя целовать свои марки и вытирать ноги о чужие чувства. Ты — её идеальное творение.
Это был удар ниже пояса. Удар, который разрушил последнее, что их связывало. Упоминание его матери в таком ключе было пересечением последней черты. Арсений ничего не ответил. Он молча посмотрел на альбом в своих руках — на то, что только что было его душой, а теперь стало вещдоком в их уродливой войне. С жестом окончательного отречения он просто разжал пальцы. Тяжёлый фолиант глухо, безвольно шлёпнулся на кафельный пол, раскрыв свои раненые страницы. Звук был не громким, но окончательным.
Он развернулся и молча пошёл в спальню. Лена не сдвинулась с места, она просто смотрела ему в спину. Она слышала, как он открыл шкаф. Она ожидала грохота, яростного швыряния вещей. Но вместо этого воцарилась тишина, нарушаемая лишь шорохом ткани. Любопытство пересилило. Она прошла по коридору и остановилась в дверях спальни.
Арсений не швырял вещи. Он методично и на удивление аккуратно складывал свою одежду в большую спортивную сумку. Он расправлял каждую складку на рубашке, прежде чем сложить её. Он аккуратно сматывал провода от своих гаджетов. Он бережно, один к одному, складывал свои любимые книги в стопку. В этих движениях была та самая бережность и уважение к вещам, которых он никогда не проявлял ни к чему, что принадлежало ей. Это было его последнее, молчаливое послание: «Смотри. Я умею ценить. Но не твоё».
Она стояла и наблюдала за этим молчаливым ритуалом разрушения их жизни, не чувствуя ничего. Абсолютно ничего. Когда сумка была заполнена, он застегнул молнию, прошёл мимо неё обратно в ванную, поднял с пола изувеченный альбом и сунул его под мышку.
С сумкой в одной руке и своим искалеченным сокровищем в другой, он направился к выходу. Проходя мимо неё, он остановился на секунду, не глядя ей в глаза.
— Мать была права насчёт тебя.
Лена не повернула головы. Она смотрела прямо перед собой, в пустой коридор.
— А твоя мать просто вырастила человека, который сломал всё, к чему прикоснулся, — её голос был ровным и безжизненным. — Включая её же подарки.
Он замер на мгновение, словно её слова ударили его в спину. Потом молча открыл входную дверь и вышел. Тихий щелчок замка был единственным звуком, проводившим его.
Лена осталась одна в абсолютной тишине квартиры. Воздух всё ещё пах гарью. Она медленно прошла в гостиную, где утром оставила свою сумку. Она лежала на кресле, такая же красивая и статусная, но перечёркнутая уродливым белёсым шрамом. Лена взяла её в руки, ощущая прохладу дорогой кожи. Она провела пальцем по глубокой царапине, чувствуя её рваные, жёсткие края. И в этот момент она не ощутила ни боли, ни сожаления, ни даже злости. Только огромную, всепоглощающую пустоту и холодное, кристально чистое чувство освобождения. Война была окончена. Всё было разрушено. И она наконец-то была свободна…
