— Олег, я нашёл покупателя. Дают хорошую цену, хватит на новую машину и ещё останется. Завтра придут смотреть.
Голос, резкий и деловитый, ворвался в полуденную тишину квартиры так же бесцеремонно, как его обладатель. Замок не щёлкнул — Дмитрий всегда открывал дверь своим ключом, словно входил не в чужой дом, а в свой собственный офис, и этот звук был сродни удару молотка по стеклу. Олег не вздрогнул. Он медленно, с почти ритуальной аккуратностью, провёл мягкой фланелевой тряпкой по стеклу фотографии в тяжёлой деревянной рамке. Мать и отец, молодые, улыбающиеся, стояли на фоне дачного домика, которого уже давно не было. Пыль времени, оседавшая на их лицах, была единственным, что он позволял себе стирать из этого прошлого.
— Какого покупателя, Митя? — спросил Олег, не оборачиваясь. Его голос был ровным, глубоким, как гул старых часов, стоявших на комоде. — Я тебе сто раз говорил. Я не буду продавать эту квартиру.
Дмитрий издал короткий, раздражённый фырк. Он прошёл в комнату, и под подошвами его модных кроссовок недовольно скрипнул старый паркет. Он остановился посреди комнаты, оглядывая её так, будто это был не дом, где он вырос, а объект на продажу, полный недостатков. Потёртый диван, книжный шкаф до потолка, выцветший ковёр — всё это вызывало на его лице гримасу брезгливого нетерпения.
— Хватит жить прошлым! Это просто бетонная коробка, набитая хламом! Мне деньги нужны сейчас, а не твои сопливые воспоминания! Понимаешь? Сейчас!
Последнее слово он почти выплюнул. Оно ударилось о книжные корешки, о бархатную обивку кресла и затихло. «Хлам». Олег медленно поставил фотографию на место, на её натёртый до блеска островок на полированной поверхности комода. Он повернулся. Его глаза, обычно спокойные, сейчас смотрели на младшего брата тяжело, изучающе. Он был ниже Мити, шире в плечах, и в нём чувствовалась та основательность, которой так не хватало его порывистому, поджарому брату.
— Этот «хлам», — Олег обвёл взглядом комнату, — отец собирал по всему городу. Этот шкаф он реставрировал два месяца. В этом кресле мать вязала тебе твой первый шарф. Ты его потерял через неделю. Ты помнишь это? Или для тебя это тоже просто кусок старой ткани?
Дмитрий рассмеялся ему в лицо. Смех получился неприятным, дребезжащим.
— О, началось. Сентиментальные истории. Да мне плевать, кто и что здесь вязал! Это активы, Олег, мёртвые активы! Они должны работать! Я хочу жить, а не прозябать в музее твоей памяти. У меня есть цель, мечта! Новая машина, понимаешь? А ты со своим барахлом стоишь у меня на пути!
Он говорил с таким жаром, с таким искренним, эгоистичным пренебрежением, что у Олега что-то похолодело внутри. Он понял, что это не просто спор о деньгах или квадратных метрах. Это было столкновение двух миров. И его мир, тихий и полный смысла, сейчас пытались разбить, как ненужную чашку. Он сделал шаг к брату. Потом ещё один. Он не кричал. Его голос стал ниже, в нём появился металл.
— У тебя нет мечты, Митя. У тебя есть только ценник. Ты всё измеряешь деньгами. Дружбу, любовь… память.
— Это и моя доля тоже! — взвизгнул Дмитрий, отступая на шаг. Он увидел перемену в глазах брата и инстинктивно почувствовал угрозу. — Я через суд тебя заставлю!
Олег оказался рядом в один миг. Он не ударил. Он просто схватил Дмитрия за предплечье. Его пальцы, привыкшие к работе, сжались, как тиски. В глазах Мити мелькнул испуг.
— Попробуй, — прорычал Олег, выталкивая его из комнаты в коридор. Он не прилагал видимых усилий, он просто двигался вперёд, и брат, уступая этой неистовой, спокойной силе, пятился к выходу. — Попробуй судиться со мной за право растоптать их могилы.
Он выставил его за дверь и, не дожидаясь ответа, повернул ключ в замке. Один раз. Второй. Глухие, тяжёлые щелчки прозвучали, как выстрелы, объявляя о начале войны.
Олег не успел даже допить свой чай. Он сидел на кухне, глядя в окно на старый тополь, который помнил ещё мальчишкой. Тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем настенных часов, была для него не пустотой, а присутствием. Присутствием тех, кого уже нет. Он пытался восстановить внутреннее равновесие, смыть грязь, оставленную утренним визитом брата. Но ключ в замке повернулся снова. На этот раз звук был другим — более наглым, уверенным.
Дмитрий вошёл не один. Рядом с ним стояла Марина, его девушка, — яркая, как рекламный плакат, и такая же глянцевая. На ней было узкое платье, дорогие духи врывались в затхлый, родной запах квартиры, как химическая атака. Она окинула прихожую быстрым, оценивающим взглядом, и её губы тронула едва заметная усмешка. Это был взгляд хирурга, осматривающего безнадёжного пациента.
— Олег, познакомься, это Марина. Мы тут мимо проезжали, решили заскочить, — бросил Дмитрий, снимая куртку и вешая её на крючок, с которого сорвал старую отцовскую кепку. Кепка упала на пол. Ни он, ни Марина этого не заметили.
Олег молча поднял кепку, отряхнул её и положил на полку. Он кивнул Марине, не сказав ни слова. Его молчание было плотным, как стена.
— Какая у вас… атмосферная квартира, — протянула Марина, проходя в гостиную. Её каблуки выбивали по паркету чужую, враждебную дробь. Она провела пальцем в идеальном маникюре по крышке старого пианино. — Раритет. Наверное, стоит целое состояние? Или наоборот, за вывоз платить придётся?
— На нём играла мама, — ровно ответил Олег, входя следом. Он встал у дверного косяка, скрестив руки на груди, превращаясь в часть этого дома, в его незыблемую опору.
— Мило, — улыбнулась Марина, не глядя на него. Её внимание привлёк сервант с чешским хрусталём. — О, боже, Митя, смотри! Как у моей бабушки было. Мы всё это выкинули, когда ремонт делали. Столько места освободилось!
Дмитрий подошёл и встал рядом с ней, обнимая за талию. Они смотрелись чужеродно на фоне старой мебели, как два неоновых знака в тихой деревенской церкви.
— Вот видишь, Олег? — начал он менторским тоном. — Люди живут будущим. А ты застрял в прошлом. Мы ведь тебе добра желаем. Мы хотим помочь тебе выбраться из этого склепа. Продадим, купишь себе уютную студию в новостройке. Свежий ремонт, новая жизнь! А я наконец-то сяду за руль нормальной машины. Все в выигрыше!
Олег смотрел на них. На её руку с яркими ногтями, лежащую на плече его брата. На их одинаковые хищные улыбки. Они не просто хотели продать квартиру. Они хотели стереть его мир, потому что он им мешал, был немым укором их собственной пустоте.
— Вам не нужна студия для меня. Вам нужны деньги на машину и на отдых на море, фотографии с которого она будет выкладывать в интернет, — сказал Олег спокойно, но каждое слово падало в тишину, как камень. — И ради этого вы готовы всё это, — он снова обвёл взглядом комнату, — превратить в пыль.
— Олег, милый, не будь таким трагичным, — вмешалась Марина, повернувшись к нему. Её голос сочился фальшивым сочувствием. — Это всего лишь вещи. Они отжили своё. Как и люди, которым они принадлежали. Нужно уметь отпускать. Ты ведь не хочешь всю жизнь просидеть здесь, как сторож на кладбище?
Она подошла к креслу, тому самому, отцовскому. Склонила голову набок, оценивая.
— Хотя вот это, пожалуй, можно продать на каком-нибудь сайте для любителей винтажа. Пара тысяч, а всё копеечка.
Это было сказано как бы невзначай. Но именно эта фраза стала детонатором. Олег отделился от косяка. Он не повысил голоса, но в комнате будто стало меньше воздуха.
— Вон. Отсюда. Оба.
— Что? — Дмитрий вскинул брови.
— Я сказал — вон. Ты. И она. Забирайте свои духи, свои ценники и убирайтесь из моего дома.
— Это и мой дом тоже! — снова закричал Дмитрий.
— Тогда тебе должно быть стыдно приводить сюда тех, кто смеет оценивать кресло твоего мёртвого отца. Убирайся. Пока я не забыл, что ты мой брат.
Тишина, наступившая после их ухода, была зыбкой и больной. Воздух всё ещё пах её духами, и этот чужеродный, сладковатый запах осквернял всё, к чему прикасался: старые книги, обивку кресла, самого Олега. Он медленно прошёлся по квартире, касаясь кончиками пальцев знакомых вещей, словно проверяя, на месте ли они, не заразились ли они цинизмом, не покрылись ли ценниками. Всё было на месте. Но что-то неуловимо изменилось. Враг перестал вести разведку боем. Теперь он начнёт осаду.
Он ждал недолго. Через час ключ в замке повернулся в третий раз за день. Олег замер в центре комнаты, спиной ко входу. Он не обернулся. Он знал, что сейчас увидит.
Дмитрий вошёл один. В руках он держал стопку плоских картонных коробок. Он бросил их на паркет. Сухой, безжизненный шлепок прозвучал как приговор.
— Раз ты сам не можешь, я тебе помогу, — сказал Дмитрий ровным, почти весёлым голосом. В нём не было вчерашней истерики или утренней злости. Была холодная, деловая решимость, и это было страшнее всего. — Начнём паковать хлам. Чем быстрее управимся, тем быстрее всё это закончится. К твоей же пользе, братишка.
Он взял верхнюю коробку, ловким движением развернул её и поставил на пол. Затем достал из кармана моток широкого скотча. Звук отрываемой клейкой ленты — резкий, визжащий — полоснул по тишине, как нож по живому. Олег медленно повернулся.
— Что ты делаешь, Митя?
— Помогаю тебе. Избавляю тебя от груза прошлого, — Дмитрий скрепил дно коробки скотчем и с удовлетворением поставил её посреди комнаты. — С чего начнём? Давай, пожалуй, с этой пыльной галереи.
Он шагнул к стене, где в разномастных рамках висели старые семейные фотографии. Его рука потянулась к самому большому снимку — свадебной фотографии родителей. Олег пересёк комнату в два шага и встал между братом и стеной, заслонив снимки своей спиной.
— Не трогай.
— Олег, не будь ребёнком! Это просто бумага! Она выцвела! — Дмитрий попытался обойти его, но Олег переместился, снова преграждая путь. — Дай пройти!
— Я сказал, не трогай.
— Мне надоело! — рявкнул Дмитрий и с силой толкнул его в плечо.
Это был не удар. Это было начало вязкой, уродливой борьбы. Они сцепились, как два зверя в одной клетке. Это не было похоже на драку. Не было замахов и ударов. Была возня, тяжёлое сопение, скрип паркета под ногами. Дмитрий пытался прорваться к стене, к этим дорогим для Олега символам, а Олег, упираясь всем телом, отталкивал его, не давая прикоснуться к святыне. Они возились, толкая друг друга, и в этой нелепой борьбе задели старый комод. С него с глухим стуком на пол упала обувная коробка. Старая, пожелтевшая, перевязанная бечёвкой.
Крышка слетела, и по полу веером разлетелись десятки фотографий, которые не поместились в рамки. Самые дорогие. Вот отец учит маленького Олега кататься на велосипеде. Вот мама, совсем молодая, смеётся, держа на руках крохотного Митю. Вот они все вместе на море… Целая жизнь, вытряхнутая из своего убежища на грязный пол.
Они замерли на секунду. А потом Дмитрий, отступая, наступил на один из снимков. Прямо на лицо матери. Раздался тихий, отвратительный хруст ломающегося картона.
В этот миг что-то оборвалось внутри Олега. Вся его выдержка, всё его спокойствие, вся его тихая боль превратились в один сплошной, раскалённый рёв. Он схватил Дмитрия за воротник рубашки, рванул на себя и, согнув, ткнул его лицом вниз, к растоптанному снимку.
— Ты готов продать память о родителях за кусок крашеного железа?! Это не просто квартира, это всё, что от них осталось! Так вот слушай меня, братец: пока я жив, ты не получишь отсюда ни гвоздя! Хочешь свою долю – попробуй забрать её силой!
Он тряс его, как тряпичную куклу, и слова вылетали из него, как пули.
С этими словами он с силой отшвырнул брата от себя. Дмитрий отлетел к стене, с трудом удержавшись на ногах. Он смотрел на Олега расширенными от ужаса и ярости глазами. Его лицо было бледным. Он поправил рубашку, провёл рукой по волосам, пытаясь вернуть себе самообладание. Затем его взгляд упал на растоптанную фотографию, на разбросанное по полу прошлое. На его лице не отразилось ни капли раскаяния. Только холодная, змеиная решимость. Он молча развернулся и вышел из квартиры, оставив за собой распахнутую настежь дверь, пустую картонную коробку посреди комнаты и брата, стоящего на коленях среди обломков их общей памяти.
Олег не стал собирать фотографии сразу. Он ещё долго стоял на коленях, глядя на растоптанное лицо матери, на разбросанные по паркету осколки чужого, счастливого времени. Он чувствовал себя так, словно наступили не на картон, а на его собственное сердце. Потом, медленно и методично, он собрал каждый снимок, каждую частичку их прошлого, разгладил заломы, бережно уложил обратно в коробку и убрал её в самую дальнюю антресоль, под старые отцовские пальто. Он задвинул её вглубь, в темноту, словно хоронил во второй раз. Дверь, оставленную братом нараспашку, он закрыл. Но на замки запирать не стал. Какой в этом смысл, если враг носит в кармане ключ?
Вечер прошёл в густой, вязкой тишине. Олег не включал свет, сидел в гостиной в отцовском кресле, и сумрак сгущался вокруг него, как вода. Он ждал. Он не знал, чего именно, но чувствовал, что это ещё не конец. Что последняя, самая жестокая битва впереди.
Она началась на следующий день, ближе к полудню. Снова звук ключа в замке. Но на этот раз он был окончательным, как удар судейского молотка. Дмитрий вошёл в квартиру, волоча за собой большую спортивную сумку на колёсиках. Он не смотрел на Олега. Он с деловитым видом прокатил сумку по коридору, оставляя на старом паркете грязные следы от колёс.
— Раз продать ты не хочешь, будем жить вместе. По-братски, — сказал он, не оборачиваясь. Голос его был абсолютно спокоен.
Олег молча смотрел, как брат без колебаний открыл дверь в спальню родителей — самую тихую, самую неприкосновенную комнату в доме. Комнату, куда Олег заходил лишь для того, чтобы смахнуть пыль. Дмитрий бросил сумку на кровать, покрытую старым, вышитым матерью покрывалом.
— Что ты делаешь? — спросил Олег. Голос его был чужим, безжизненным.
— Живу. В своей квартире, — Дмитрий расстегнул молнию и начал выкладывать вещи. Футболки, джинсы, ноутбук. Он поставил ноутбук на старый туалетный столик матери, отодвинув в сторону её флакон из-под духов и шкатулку с мелочами. — Эта комната посветлее. И кровать двуспальная. Мне подходит.
Он действовал методично, без злости, без эмоций. С эффективностью оккупанта, занимающего захваченную территорию. Он не спорил, не кричал. Он просто обживал пространство, убивая его своим присутствием. Каждый его предмет — современный, бездушный, пластиковый — был как гвоздь, вбиваемый в крышку гроба этого дома.
Вечером пришёл его друг. Шумный парень в бейсболке, который поздоровался с Олегом кивком, будто тот был предметом мебели. Они расположились в гостиной. Дмитрий достал из холодильника пиво — Олег даже не слышал, как он успел его туда поставить, — и они включили на ноутбуке музыку. Из динамиков ударил глухой, ритмичный бит. Он бился о стены, о книжные шкафы, проникал в пол, и старый дом, привыкший к тишине или тихой классике, которую любил отец, содрогнулся. Они смеялись, громко разговаривали, обсуждая какие-то машины и девушек. Друг закинул ноги в кроссовках на полированный журнальный столик.
Олег ушёл на кухню. Он сел на табурет, тот самый, на котором сидел в детстве, болтая ногами. Но даже здесь его настигали эти звуки. Гулкий, чужой бас проникал сквозь закрытую дверь, смешиваясь с их пьяным хохотом. А потом он услышал, как они переместились. Звуки музыки и смеха теперь доносились из родительской спальни. Они устроили свою вечеринку там. В святилище.
Олег сидел неподвижно в полумраке кухни. Он не чувствовал ни злости, ни желания ворваться туда и всё разнести. Он чувствовал только холодное, бесконечное опустошение. Брат выполнил свою угрозу. Он не стал забирать свою долю силой. Он просто пришёл и убил её. Убил память, тишину, душу этого дома. Он не выгонял Олега. Он превратил его жизнь, его убежище в персональный, круглосуточный ад. И теперь Олег был не хранителем памяти. Он был её бессильным свидетелем на похоронах, которые никогда не закончатся…
