— Оль, я… можно я войду?
Звонок был не просто настойчивым — он был отчаянным. Длинный, дребезжащий вой, который прорезал тишину квартиры и заставил Ольгу вздрогнуть. Она как раз устроилась на диване с книгой, наслаждаясь редким вечером покоя, и этот звук был чужеродным, как скрежет металла по стеклу. Она не ждала гостей. Она вообще никого не ждала. Посмотрев в глазок, она на мгновение застыла. Там, в искажённом круге линзы, стоял он. Игорь.
Она открыла не сразу. Дала ему постоять там ещё с полминуты, чувствуя его нервное переминание с ноги на ногу даже сквозь толстую металлическую дверь. Наконец, она повернула ключ и распахнула её.
Он стоял на пороге, и первое, что бросилось в глаза — он был помятый. Не просто уставший, а именно помятый, как вещь, которую долго носили, а потом скомкали и выбросили. Дорогая куртка, которой он так кичился, когда уходил, была в каких-то тёмных пятнах, воротник рубашки под ней выглядел серым и несвежим. Щёки покрывала неравномерная, колючая щетина, а под глазами залегли тени, делавшие его взгляд затравленным, как у бездомного пса. Но хуже всего была улыбка. Жалкая, заискивающая, она криво растягивала его губы и совершенно не сочеталась с тревогой в глазах. Он был похож на плохого актёра, которому дали роль счастливого человека.
Ольга молчала. Она не ахнула, не всплеснула руками, не спросила, что ему нужно. Она просто стояла и смотрела на него. Её взгляд был спокойным, холодным и до жути внимательным. Она скользнула по его лицу, по грязной куртке, по стоптанным ботинкам, и снова вернулась к глазам. В её взгляде не было ни удивления, ни жалости. Только холодная, отстранённая оценка.
Её молчание было хуже любого крика. Оно заставило его съёжиться, улыбка сползла с его лица, оставляя после себя лишь растерянность. Он привык к её эмоциям — к слезам, к крикам, к упрёкам. А эта тишина выбивала у него почву из-под ног.
— Оль, я всё понял. Я был таким дураком, — его голос был хриплым, словно он долго молчал или много кричал. — Та стерва меня обобрала и выгнала. Можно я вернусь?
Он сделал шаг вперёд, инстинктивно пытаясь войти в тепло и свет квартиры, в свой бывший дом. Но Ольга, не сходя с места, выставила руку и упёрлась ладонью в дверной косяк, преграждая ему путь. Жест был спокойным, но окончательным. Она не пускала его дальше прихожей.
Он замер, уставившись на её руку. Ухоженную, с аккуратным маникюром. Эта рука больше не готовила ему ужин, не гладила его рубашки. Теперь она была барьером между ним и его прошлой, удобной жизнью.
Он воспринял это по-своему. Он решил, что она просто в шоке, что ей нужно время. Он решил, что её нужно убеждать.
— Я так скучал, Оленька. По тебе, по дому. По твоим борщам, представляешь? Она даже яичницу нормально пожарить не могла. Всё по ресторанам таскала, а дома — грязь, пыль, вечный беспорядок. Я только сейчас понял, какое сокровище потерял. Ты ведь настоящая женщина, хозяйка. А она… пустышка.
Он говорил, а Ольга смотрела мимо него, на лестничную клетку. На чистый, вымытый пол, на аккуратно сложенные рекламные газетки. Весь её мир теперь был упорядоченным и чистым. А он стоял на его пороге — грязное пятно, напоминание о прошлом хаосе, которое она так старательно вычищала из своей жизни последние полгода. Она позволила ему войти в прихожую, сделав шаг назад, но оставила дверь приоткрытой, словно давая понять, что его визит — явление временное. Он шагнул внутрь, и запах его несвежей одежды смешался с тонким ароматом чистоты её дома. Он ещё не понимал, что это не приглашение. Это было место для его последней, унизительной исповеди.
Он стоял посреди её прихожей, и этот маленький, идеально убранный клочок пространства казался для него чужой территорией. Игорь чувствовал себя нелепо, громоздко. Он был нарушителем в этом мире спокойствия и порядка, который она выстроила после него. Но он принял её молчание и шаг назад за знак — знак того, что можно говорить, что его готовы выслушать. И он начал свою исповедь, торопливо вываливая слова, словно боялся, что ему не дадут закончить.
— Ты не представляешь, Оль, что это было. Сначала всё как в сказке, конечно. Рестораны, подарки, она смеялась над каждой моей шуткой. Я думал — вот оно, счастье. Настоящая страсть. А потом… потом я просто перестал успевать зарабатывать на её желания. Она вытянула из меня всё. Все сбережения, что я забрал. Потом кредитки. Одна, вторая… Она говорила, что это временно, что у неё скоро будет «проект», который всё покроет. Я верил. Идиот.
Он говорил, а Ольга молча сняла с вешалки свой домашний кардиган и накинула на плечи. Движение было плавным, обыденным, как будто она просто почувствовала сквозняк, а не слушала откровения мужчины, разрушившего её жизнь. Она не смотрела на него. Её взгляд был направлен на зеркало, где она поправляла воротник. Он видел в отражении своё осунувшееся лицо и её спокойный, сосредоточенный профиль. Он говорил с её отражением.
— А быт… Господи, я и забыл, что такое бывает. Пыль лежит слоями, на кухне гора посуды может стоять по два дня. Я как-то попросил её прибраться, так она посмотрела на меня, будто я предложил ей канал вручную копать. Сказала: «Милый, для этого есть клининг, заработай». И засмеялась. А я уже не мог заработать. Я всё спустил на её сумки и поездки. Я приходил домой, а там пусто, холодно и есть нечего. Она не умеет готовить. Совсем. Пыталась сделать омлет — сожгла сковородку. Я вспомнил, как ты готовила… Как у нас дома всегда пахло выпечкой по выходным.
В этот момент Ольга отвернулась от зеркала и, не сказав ни слова, прошла мимо него на кухню. Он на секунду замолчал, провожая её растерянным взглядом. Он ожидал чего угодно — упрёков, вопросов, может быть, даже злорадной усмешки. Но это ледяное безразличие обезоруживало. Он остался один в прихожей, его унизительный монолог повис в воздухе. Из кухни донёсся звук наливаемой в стакан воды. Он повысил голос, чтобы она его услышала.
— Оля, ты слушаешь меня? Я же тебе душу изливаю! Я понял, что такое настоящая семья! Это не фейерверки и шампанское. Это когда о тебе заботятся. Когда дома чисто и ждёт горячий ужин. Когда рубашки выглажены. Я там ходил как оборванец, всё мятое, сам себе кое-как стирал… А она только требовала. Денег, внимания, развлечений. А когда деньги кончились, кончилась и любовь. Она просто собрала свои вещи и сказала, чтобы я проваливал. Из квартиры, за которую платил я.
Он замолчал, прислушиваясь. На кухне было тихо. Через мгновение Ольга появилась в дверном проёме. В руке она держала стакан с водой. Она не стала возвращаться в прихожую. Она просто прислонилась плечом к косяку, оказавшись в паре метров от него. Она сделала маленький глоток, и её взгляд, спокойный и ясный, наконец остановился на нём. Она дождалась, когда он закончит. И в её глазах не было ни капли той жалости, на которую он так рассчитывал. В них было что-то другое. Что-то холодное, как вода в её стакане. И это пугало его до чёртиков.
Он закончил и замолчал, тяжело дыша, словно только что пробежал марафон. Вся его жалкая история была вывалена на чистый коврик в её прихожей. Он смотрел на неё с последней, отчаянной надеждой, ожидая хотя бы слова сочувствия, кивка понимания. Он ждал, что сейчас она вздохнёт, скажет что-то вроде «Бедный ты, бедный» и отойдёт от прохода, впуская его обратно в свою жизнь.
Ольга сделала ещё один маленький глоток воды. Она медленно опустила стакан, поставив его на тумбочку рядом с собой. Звук соприкосновения стекла с полированной поверхностью был отчётливым и резким. Потом она посмотрела ему прямо в глаза.
— Какая трогательная история, Игорь. Просто душераздирающая. Ты закончил?
Её тон был ровным, почти вежливым, но в этой вежливости было столько льда, что он невольно поёжился. Это было не то, чего он ожидал. Совсем не то.
— Что значит «закончил»? Я тебе тут всё как на духу…
— Ты рассказал мне, как променял жену на яркую обёртку, а когда внутри оказались опилки, прибежал обратно на помойку, с которой ушёл. Я всё правильно поняла?
Маска обиженного страдальца начала трескаться на его лице.
— Почему сразу «на помойку»? Оля, не надо так… Я же по-человечески к тебе. Я ошибся, с кем не бывает?
Она усмехнулась. Тихо, безрадостно.
— Ошибся? Нет, ты не ошибся. Ты сделал осознанный выбор. Я прекрасно помню твои слова. Позволь, я тебе напомню. «Мне надоела эта бытовуха, эта твоя вечная чистота, как в операционной! Я хочу жить, дышать полной грудью, а не нюхать запах борща!» — это ведь твои слова? Так что же ты теперь скучаешь по этому запаху? Неужели надышался полной грудью?
Он дёрнулся, словно его ударили.
— Я не то имел в виду…
— А что ты имел в виду, когда говорил, что я «скучная домашняя курица», а тебе нужна «львица», «женщина-праздник»? — продолжала она, её голос не повышался, но каждое слово било точно в цель. — Судя по твоему рассказу, твоя львица оказалась обычной шакальей самкой, которая обглодала тебя до костей и выплюнула. Праздник закончился, Игорь? Наступили суровые будни без денег и без выглаженных рубашек?
Его лицо из растерянного стало злым. Жалость к себе сменилась привычной спесью.
— Хватит язвить! Ты что, получаешь удовольствие от этого? Радуешься, что мне плохо?
— Удовольствие? Нет. Я ничего не чувствую. Абсолютно. Ты для меня — как персонаж из плохой мыльной оперы, который внезапно сошёл с экрана. Я просто сверяю факты. Ты ушёл от «скучной хозяйки» к «яркой женщине», которая не умеет готовить. Ты сбежал от «удушающей чистоты» в квартиру, заваленную мусором. Ты променял «уютное гнёздышко» на съёмную клетку, из которой тебя вышвырнули. Всё сходится. Ты получил именно то, чего хотел.
Он больше не мог этого выносить. Её спокойствие, её логика, её безжалостная правота выводили его из себя. Он перестал быть просителем. Он решил стать хозяином положения.
— Слушай, я понял, ты обижена. Хорошо. Но давай прекратим этот цирк. Я тоже не с пустыми руками отсюда уходил, но и вкладывал в эту квартиру не меньше твоего. Так что я имею право здесь находиться. Я просто сяду на диван, и мы всё спокойно обсудим.
С этими словами он сделал решительный шаг вперёд, намереваясь пройти мимо неё в гостиную. Он хотел сесть в своё старое кресло, занять позицию, с которой привык вещать все эти годы. Но он наткнулся на невидимую стену.
Ольга не сдвинулась с места. Она просто выставила вперёд руку, уперев её ему в грудь. Не сильно, но твёрдо. Её пальцы впились в ткань его грязной куртки. Их взгляды встретились. В его глазах полыхала ярость униженного человека. А в её — холодная, твёрдая решимость. Битва за сочувствие была проиграна. Начиналась битва за территорию.
Его ладонь легла поверх её руки, пытаясь отвести барьер. Попытка была вялой, но сам факт этого прикосновения, этого вторжения, стал для Ольги последним сигналом. Он всё ещё считал, что имеет на это право.
— Оля, не дури. Руки убрала, — процедил он сквозь зубы, и в его голосе уже не было ни капли заискивания. Проситель исчез, на его месте проявился раздражённый хозяин, которого не пускают в собственный дом. — Это и моя квартира тоже, я тебе напоминаю. Хватит истерить. Я устал и хочу отдохнуть.
Ледяное спокойствие на её лице треснуло, но из трещины хлынул не поток слёз, а обжигающий холод презрения. Её глаза потемнели. Она с силой оттолкнула его руку и сделала шаг вперёд, заставив его попятиться к выходу. Её голос, до этого ровный и тихий, наполнился звенящим от холодного бешенства металлом.
— Твоя квартира? Ты серьёзно? Ты ушёл отсюда полгода назад, забрав всё, что считал своим, и оставив меня разбираться с остатками нашей жизни. Ты не платил ни за что, не интересовался ничем. Ты вычеркнул это место из своей жизни, потому что нашёл себе новую игрушку и новую кормушку. Так что нет. Здесь нет ничего твоего.
— Прекрати! — рявкнул он, окончательно теряя самообладание. — Я пришёл к тебе по-хорошему, а ты…
— По-хорошему? — она рассмеялась, и смех этот был похож на скрежет. — Ты приполз сюда, потому что тебя вышвырнули, как шелудивого кота! Потому что твоя «львица» оказалась обычной падальщицей, а ты — слишком тощим для неё куском мяса! Тебе просто некуда идти, и ты вспомнил про «скучную курицу», которая всегда накормит и обстирает!
Она сделала ещё один шаг, и он, отступая, споткнулся о порог, едва не упав на лестничную клетку. Он смотрел на неё снизу вверх, и в его взгляде смешались злость, растерянность и страх. Он не узнавал эту женщину. Перед ним стояла не его тихая, покладистая Оля, а чужой, безжалостный судья, готовый вынести приговор. И она его вынесла. Она выплюнула слова, вкладывая в них всю боль и всю ненависть, скопившиеся за шесть месяцев одиночества.
— Ты был моим мужем, но уже полгода ты мне никто! Так что вали к той подстилке, к которой ты ушёл, а в моей квартире больше и ноги твоей не будет!
Она не дала ему опомниться, не дала вставить ни слова. Развернувшись, она рывком открыла дверцу встроенного шкафа в прихожей. Там, в самом дальнем углу, на нижней полке, лежали последние остатки его присутствия в этом доме. Два жалких артефакта прошлой жизни, которые она почему-то не выбросила. Она вытащила их. Первыми полетели его старые домашние тапочки — стоптанные, с продавленной пяткой и треснувшей подошвой. Она не швырнула их ему в лицо. Она с презрением бросила их на кафельный пол лестничной клетки у его ног. Они шлёпнулись с жалким, глухим звуком.
— Вот, забери. Чтобы было в чём ползать.
Затем она взяла вторую вещь. Его старую, застиранную до серости футболку с выцветшим рисунком, в которой он любил спать. Футболка, которую она когда-то сама ему подарила. Она скомкала её в руке и так же бросила на пол рядом с тапочками.
— И это тоже. Пригодится полы мыть у своей новой госпожи. Если она тебя, конечно, обратно пустит.
Игорь стоял как громом поражённый, глядя на эти жалкие клочки своего прошлого, валяющиеся на грязном полу подъезда. Это было унизительнее любого крика, любой пощёчины. Это было публичное стирание его из жизни. Он поднял на неё глаза, в которых уже не было злости — только пустота и шок. Он хотел что-то сказать, но изо рта вырвался лишь невнятный хрип.
Ольга посмотрела на него в последний раз. Долго, внимательно. А потом, с лицом, не выражающим ничего, кроме холодной усталости, она с силой захлопнула дверь прямо перед его носом. Металлический лязг был оглушительным. И сразу после него раздался сухой, отчётливый щелчок повернувшегося в замке ключа. Потом ещё один — контрольный поворот верхнего замка. Этот звук прозвучал для него как приговор. Окончательный и не подлежащий обжалованию…
