— Твоё «творческое выгорание» длится уже год, Антон! Я больше не буду тебя содержать! Либо ты до конца недели приносишь мне трудовой договор с любой работы, либо начинаешь платить мне за аренду комнаты и еду!
Слова Вероники, произнесённые без крика, без малейшего намёка на истерику, вгрызлись в вечернюю тишину квартиры острее, чем любой скандал. Она стояла в проёме гостиной, всё ещё в строгом офисном платье, не сняв даже туфли. Свинцовая усталость после десятичасового рабочего дня лежала у неё на плечах, но взгляд был ясным и твёрдым, как сталь.
Антон, развалившийся на диване в патетической позе непризнанного гения, оторвал взгляд от экрана ноутбука. Он даже не счёл нужным сесть. Лишь слегка приподнял голову, глядя на неё с выражением усталого превосходства, которое оттачивал месяцами. Вокруг него был его привычный мир: стопка книг с загнутыми уголками, две кружки с остатками чая, крошки от печенья на обивке. Его творческий беспорядок.
— Ника, опять ты со своей мещанской логикой, — протянул он, и в его голосе прозвучали снисходительные нотки ментора, объясняющего ребёнку прописные истины. — Искусство — это не станок на заводе. Его нельзя включить и выключить по расписанию. Это поиск, это поток. Я не могу просто пойти и стать… менеджером. Это убьёт во мне художника. Ты хочешь, чтобы я умер?
— Я хочу, чтобы ты оплачивал свою часть жизни, — ровным, лишённым всякой эмоции голосом ответила Вероника. Она не двинулась с места, не позволила втянуть себя в эту привычную демагогию. Она слишком хорошо знала этот сценарий: сейчас он начнёт говорить о высоких материях, о своей тонкой душевной организации, а через полчаса она, измотанная и виноватая, пойдёт на кухню готовить ужин на двоих. Но не сегодня.
— Жизнь — это не только счета и чеки из супермаркета, — с лёгким вздохом продолжил он, видя, что его первый аргумент не сработал. — Я даю тебе нечто большее. Я наполняю этот дом смыслом, идеями. Я…
Она прервала его. Не словом, а действием. Развернувшись, она молча прошла на кухню. Её шаги по ламинату звучали отчётливо и размеренно. Антон проводил её взглядом, на его лице застыло недоумение. Он ожидал продолжения спора, но вместо этого услышал лишь тихий щелчок открываемого ящика кухонного стола. Через мгновение она вернулась, держа в руке аккуратно сложенный лист бумаги формата А4. Она подошла к журнальному столику и положила лист прямо на его ноутбук, перекрыв экран.
— Хорошо. Не хочешь работать — твоё право. Тогда переходим на коммерческие отношения.
Антон уставился на неё, потом на бумагу. Это был не просто листок. Это был документ, напечатанный на принтере, с чётким заголовком и пунктами.
— Что это? Очередной перформанс? — усмехнулся он, но в его голосе уже не было прежней уверенности.
— Это прайс-лист, — пояснила Вероника, и её голос был холодным, как у оператора колл-центра. — Уборка квартиры — полторы тысячи. Приготовление ужина — тысяча. Стирка и глажка твоих вещей — семьсот рублей. Это твои новые обязанности. Я буду вычитать стоимость этих услуг из твоей доли за аренду и коммунальные платежи, которую я за тебя вношу. Если к концу месяца останешься должен — можешь отработать на выходных. Например, помыть окна. Или можешь просто найти работу.
Она выдержала паузу, давая ему осознать услышанное.
— Думай. У тебя есть двадцать четыре часа, чтобы выбрать тарифный план.
Сказав это, она, наконец, стянула с ног туфли, развернулась и ушла в спальню. Антон остался сидеть на диване в оглушительной тишине, нарушаемой лишь тихим гудением остывающего ноутбука. Он смотрел на лист бумаги, лежавший перед ним. Чёрные буквы на белом фоне складывались в слова, которые были унизительнее любой пощёчины. Это была не шутка. Это был бизнес-план его выселения.
Антон провёл ночь в состоянии оскорблённого транса. Прайс-лист, оставленный Вероникой, лежал на столе, как ультиматум вражеского государства. Он перечитывал его снова и снова, и с каждым разом в нём росло не отчаяние, а холодное, высокомерное презрение. Она действительно думала, что сможет загнать его, свободного художника, в эти жалкие, мещанские рамки? Оценить его быт в рублях? Он усмехнулся. Это было настолько примитивно, что даже забавно. Она бросила ему вызов на своём поле, поле цифр и правил. Что ж, он примет его. Но играть будет по-своему.
Утром, когда Вероника ушла на работу, оставив на столе купюру в пять тысяч рублей — его недельный бюджет на «карманные расходы», — он принял решение. Он не будет убирать. Это слишком низко. Он не будет стирать. Это рутина. Он выберет самый дорогой пункт в её списке. «Приготовление ужина — тысяча рублей». Он не просто приготовит ужин. Он создаст произведение искусства, которое станет пощёчиной её утилитарному миру. Он заставит её заплатить — и морально, и финансово — за своё скудоумие.
Он отправился в самый дорогой супермаркет в их районе. Не в тот, куда они обычно ходили за кефиром и гречкой, а в гастрономический бутик с заоблачными ценами. Он бродил между рядами, как куратор, подбирающий экспонаты для выставки. Чёрная паста с чернилами каракатицы — основа его композиции. Тигровые креветки — яркие акценты. Пучок микрозелени за четыреста рублей, несколько видов экзотических сыров, бутылка бальзамического крема и баночка шафрана, стоившая как крыло самолёта. Он расплатился деньгами Вероники, чувствуя при этом злорадное удовлетворение. Это была её инвестиция в собственное унижение.
Вернувшись на кухню — свою импровизированную мастерскую, — он начал творить. Это была не готовка. Это был перформанс. Он отварил пасту до состояния склизкой, безжизненной массы и выложил её на тарелку в форме хаотичного чёрного гнезда. Креветки, обжаренные на дорогом оливковом масле до хруста, он вонзил в это гнездо, словно обломки рухнувшего метеорита. Всё это он щедро полил бальзамическим кремом, нарисовав на тарелке абстрактные, агрессивные полосы. Сверху он художественно разбросал листочки микрозелени и несколько нитей шафрана. Кухня за час превратилась в зону боевых действий: стены были забрызганы маслом, на полу виднелись капли чёрной воды от пасты, а раковина была завалена грязной посудой.
Когда Вероника вернулась, её встретил запах горелого чеснока и тяжёлый дух самодовольства, исходивший от Антона. Он стоял у стола, скрестив руки на груди, как Пигмалион перед своей Галатеей.
— Я выполнил свою часть договора. Ужин готов, — торжественно объявил он. — Инсталляция называется «Крах потребительского общества в тигровых тонах». Чёрная паста символизирует нефть, на которой держится ваша капиталистическая система. Креветки — это редкие проблески живой страсти, утопающие в болоте рутины. Наслаждайся.
Вероника молча подошла к столу. Она посмотрела на тарелку. Потом обвела взглядом разгромленную кухню. На её лице не дрогнул ни один мускул. Она не произнесла ни слова упрёка. Вместо этого она достала из сумочки телефон.
— Сколько стоили продукты? — спросила она ледяным тоном.
— Искусство бесценно, — с ухмылкой ответил Антон.
— Чек, Антон.
Он нехотя вытащил из кармана смятый чек и бросил его на стол. Она взяла его, внимательно изучила цифры. Затем, не отводя от него глаз, открыла приложение банка. Она сделала несколько касаний по экрану. Антон услышал характерный звук уведомления на своём телефоне — звук, который он не слышал уже очень давно. Она перевела на его счёт точную сумму, указанную в чеке. А затем, с такой же холодной методичностью, перевела эту же сумму с их старого, почти пустого общего счёта на свой личный.
— Услуга не выполнена, — отчеканила она, убирая телефон. — Ужин должен быть съедобным. Это было основным, хоть и не прописанным условием. С твоего арендного долга ничего не списано. Более того, за порчу продуктов и умышленное создание беспорядка, требующего дополнительной уборки, я начисляю штраф. Две тысячи рублей. Он будет добавлен к твоему общему долгу. Можешь считать это платой за свой перформанс.
Она развернулась, взяла из холодильника йогурт и ушла в спальню. Антон остался один на разгромленной кухне, глядя на своё остывающее «произведение искусства». Он хотел её унизить, а в итоге просто увеличил свой счёт, превратившись из непризнанного гения в проштрафившегося арендатора, испортившего хозяйское имущество. В его груди закипала бессильная, вязкая ярость. Это была уже не игра. Это была война.
Поражение на кухне оставило после себя горькое послевкусие, которое было куда острее, чем аромат горелого чеснока. Антон чувствовал себя не просто проигравшим, а одураченным. Его тонкий, ироничный жест был сведён к банальной порче продуктов и оценён в две тысячи рублей штрафа. Это было холодное, выверенное унижение, которое било по самому больному — по его самоощущению творца, стоящего над бытом. Он понял, что в одиночку ему не пробить эту стену из прагматизма и расчёта. Ему нужны были союзники. Ему нужен был хор, который своим авторитетным мнением заглушил бы одинокий, но настойчивый голос Вероники.
В субботу днём, когда Вероника, как обычно, была на работе, вызвавшись на дополнительную смену, Антон привел подкрепление. Это были его «друзья по цеху»: Лео, концептуальный поэт с жидкой бородкой и вечно страдальческим выражением лица, и Кира, перформанс-артистка, чьё искусство заключалось в драматичном закатывании глаз и многозначительных паузах. Они были его эхом, его группой поддержки, такими же непризнанными гениями, убеждёнными, что мир просто ещё не дорос до их масштаба.
Они расположились в гостиной, мгновенно превратив её в филиал богемного кафе. Лео декламировал свои новые, никому не понятные стихи, прохаживаясь по ковру и стряхивая пепел от тонкой сигареты прямо на пол. Кира, устроившись в любимом кресле Вероники, рассуждала о том, как «буржуазная среда подавляет свободный дух». Посреди журнального столика, на котором ещё утром стояла одинокая ваза, теперь красовалась коробка из-под пиццы с жирными пятнами, служившая общей тарелкой.
— Она не понимает твоего масштаба, старик, — вещал Лео, выпуская в потолок сизый дым. — Она пытается втиснуть океан твоего таланта в свои бухгалтерские книги. Это же классический абьюз творца!
— Это не абьюз. Это экзистенциальное насилие, — поправила его Кира, изящным жестом отправляя в рот кусок пепперони. — Она пытается опредметить твою душу, повесить на неё ценник. Ты должен сопротивляться. Творчески.
Антон слушал их, и на душе у него теплело. Вот! Вот они, настоящие люди, которые понимают суть вещей. Он не жалкий иждивенец, он — жертва, борец, угнетённый художник. Он подливал им дешёвого вина, купленного на остатки «бюджета», и чувствовал, как его правота растёт и крепнет с каждым их словом.
В самый разгар этих высокомерных рассуждений в замке повернулся ключ. Вероника вошла в квартиру. Она остановилась на пороге, и её взгляд за несколько секунд прошёлся по всей сцене: дым, пепел на полу, коробка с пиццей на её чистом столике, незнакомые люди в её креслах, и в центре всего этого — её парень, наслаждающийся ролью гостеприимного хозяина. Она не сказала ни слова. Она не изменилась в лице. Она просто вежливо кивнула гостям, как будто застала их за чаепитием, а не в процессе осквернения её жизненного пространства.
— Добрый вечер, — её голос прозвучал спокойно и ровно.
Затем она молча прошла мимо них в свою комнату. Друзья переглянулись с Антоном, на их лицах читалось торжество. Они ждали скандала, криков, но её тихое отступление расценили как капитуляцию. Антон победно ухмыльнулся.
Но через минуту Вероника вернулась. В её руках был всё тот же блокнот и ручка — её оружие. Она остановилась в центре комнаты, и её спокойствие было куда более зловещим, чем любой крик.
— Антон, я рада, что ты решил заняться организацией досуга. Но, как ты помнишь, мы перешли на коммерческие отношения.
Она открыла блокнот, и в наступившей тишине её голос зазвучал отчётливо и безжалостно, словно она зачитывала приговор.
— Аренда помещения для проведения творческой встречи — три тысячи рублей. Уборка после гостей, включая выведение жирных пятен и чистку ковра от пепла, — две тысячи. Моральный ущерб за нарушение личного пространства и использование моих вещей без спроса — пять тысяч. Итого, десять тысяч.
Она оторвала листок и протянула его Антону, который смотрел на неё, не веря своим ушам.
— Это нужно будет добавить к твоему общему долгу. Можешь собрать с друзей, если хочешь. Я не возражаю.
Лео перестал дымить и замер с открытым ртом. Кира перестала жевать и медленно опустила кусок пиццы обратно в коробку. Атмосфера богемной свободы испарилась в одно мгновение, сменившись гнетущей неловкостью. Они внезапно почувствовали себя не защитниками искусства, а мелкими хулиганами, которых поймали за порчей имущества и выставили счёт.
— Нам, наверное, пора, — первым опомнился Лео, торопливо затушив сигарету о край коробки.
— Да, дела, — подхватила Кира, спешно поднимаясь.
Вечеринка свернулась за тридцать секунд. Друзья пробормотали невнятное прощание и выскользнули за дверь, оставив Антона одного посреди комнаты. Он стоял с этим счётом в руке, публично униженный перед теми, чьим мнением так дорожил. Он хотел показать свою силу, а в итоге лишь продемонстрировал всем, включая самого себя, что он просто арендатор, который не в состоянии оплатить даже вечеринку в собственной гостиной.
После позорного исхода вечеринки в Антоне что-то сломалось. Унижение, которое он испытал перед Лео и Кирой, было иным, нежели унижение от Вероники. Её прагматизм он мог списать на мещанство, на ограниченность ума. Но презрительная жалость во взглядах друзей, их спешное бегство — это был приговор от своих. Он больше не был для них страдающим гением, а лишь нелепым сожителем с финансовыми проблемами. Вся его напускная богемность рассыпалась в прах, оставив после себя лишь голый, звенящий стыд. Ярость, кипевшая в нём до этого, остыла и превратилась в нечто более твёрдое и опасное — в холодную, ясную цель. Он больше не будет играть в её игры, отвечая на её ходы. Он сделает свой ход — финальный, сокрушительный, такой, который нельзя будет оценить в рублях и внести в блокнот. Он нанесёт удар по самому дорогому, что у неё было, — по её миру, по её порядку, по самой сути её аккуратной, выверенной жизни.
Утром, дождавшись, когда за Вероникой закроется дверь, он приступил к исполнению своего плана. Он знал, где она хранит небольшую сумму наличных на бытовые расходы, — в конверте в ящике комода. Он без малейших колебаний взял эти деньги. Это больше не было воровством в его сознании; это была реквизиция средств для создания последнего шедевра. В ближайшем строительном магазине он купил не художественные краски, а самые обычные банки с эмалью для стен — ядовито-зелёную, гнетуще-серую и кричаще-красную. Он купил валики и кисти. Его оружие было выбрано.
Вернувшись в квартиру, он не стал медлить. Его холстом стала самая большая, идеально ровная и чистая стена в гостиной. Стена, напротив которой они когда-то вместе выбирали диван. Он открыл банки, и резкий запах краски ударил в нос, вытесняя все остальные запахи в квартире. И он начал. Это не было вдохновенным творчеством. Это был акт вандализма, облечённый в форму искусства. Он не рисовал, а набрасывал, размазывал, кромсал пространство стены цветом. Валик в его руках двигался яростно, оставляя широкие, агрессивные полосы. Кисть царапала свежий слой, создавая уродливую фактуру.
За несколько часов стена превратилась в кошмар. В центре композиции он изобразил гигантскую, гротескную фигуру женщины. Вместо сердца у неё был грубо нарисованный калькулятор с цифрами его долга. Вместо глаз — два пустых серых круга, похожих на монеты. Её рот был открыт в беззвучном крике и превращался в воронку, которая засасывала маленькую, почти бесцветную фигурку художника в углу картины. Он использовал все краски, создав отталкивающее, аляповатое месиво, которое давило на психику. Закончив, он отступил назад. Запах краски разъедал глаза. Стена смотрела на него своим уродством. Антон почувствовал мрачное, извращённое удовлетворение. Это был его манифест. Его месть, выжженная на её территории. Теперь она не сможет это игнорировать.
Вечером Вероника вернулась домой. Она вошла, как всегда, тихо. Но остановилась на пороге гостиной, сражённая резким запахом эмали. А затем она увидела стену. Антон, сидевший на диване, напрягся, ожидая взрыва. Он жаждал криков, обвинений, разрушения — любой эмоциональной реакции, которая подтвердила бы, что он попал в цель.
Но Вероника молчала. Она долго, неправдоподобно долго смотрела на его «шедевр». Она не подходила ближе, не щурилась, не менялась в лице. Она просто стояла и рассматривала стену с абсолютно непроницаемым, отстранённым выражением, будто была критиком на выставке современного искусства. Это молчание было страшнее любого крика. Оно обесценивало его ярость, превращая её в детскую истерику.
Наконец, она медленно повернула голову и посмотрела прямо на него. Её взгляд был спокойным и совершенно пустым.
— Великолепно, — произнесла она ледяным, бесцветным голосом. И в этом слове не было ни капли сарказма, лишь холодная констатация. — Теперь это не гостиная. Теперь это твоя личная галерея.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в отравленный краской воздух.
— С завтрашнего дня аренда этой комнаты для тебя будет стоить сорок тысяч в месяц, как и положено по рынку за студию с авторским дизайном. Счёт за услуги профессиональных маляров по восстановлению стены я вычту из твоего залогового депозита. Ах да, у тебя же его нет. Значит, просто прибавлю к долгу.
Она развернулась и, не взглянув на него больше, ушла в спальню. Дверь за ней закрылась мягко, без хлопка. Щелчок замка прозвучал в тишине как удар молотка, завершающий аукцион. Антон остался один посреди комнаты. Он смотрел на своё творение, и до него медленно доходило осознание. Он не оставил шрам на её мире. Он просто построил стену своей собственной тюрьмы. Его грандиозный манифест, его крик души только что превратился в самый дорогой памятник его полному и окончательному провалу…
