— Галина Петровна, здравствуйте! Я вам контейнеры занесла.
Марина стояла на пороге, держа в руках стопку аккуратно вымытых пластиковых судков. Она даже улыбалась — усталой, но вежливой улыбкой человека, выполняющего рутинный семейный долг. Дверь приоткрылась ровно на ширину цепочки. В тёмном проёме показалось лицо свекрови. И от одного взгляда на это лицо улыбка Марины медленно сползла, оставив на губах лишь горьковатый привкус недоумения. Глаза Галины Петровны, обычно просто подслеповатые и бесцветные, сегодня горели сухим, колючим огнём. Поджатые в тонкую нитку губы и напряжённые желваки на впалых щеках не предвещали ничего хорошего.
— Что, принесла? — прошипела свекровь, и в её голосе не было и тени приветствия. Только концентрированная, дистиллированная ненависть. — Наелся мой сыночек твоих помоев, теперь можно и дальше по мужикам скакать?
Марина опешила. Она моргнула, пытаясь сопоставить услышанное с реальностью. Стопка контейнеров в руках вдруг стала неимоверно тяжёлой.
— Что?.. Я не понимаю, о чём вы. Какие мужики?
— Не понимает она! — голос Галины Петровны сорвался на визг. — Глазками своими бесстыжими хлопает! Мне люди добрые всё рассказали! Как ты с работы не домой идёшь, как ты с хахалем своим в машине целуешься! Думала, никто не увидит? Думала, шила в мешке утаишь, потаскуха?
Слово «потаскуха», брошенное с такой силой, будто им плеснули в лицо кислотой, заставило Марину отшатнуться. В голове не укладывалось. Это был какой-то дурной, абсурдный сон. Она хотела что-то ответить, возразить, потребовать объяснений, но Галина Петровна уже гремела цепочкой. Дверь распахнулась. Марина инстинктивно шагнула назад, но было поздно.
Свекровь вылетела из квартиры, как коршун. Невысокая, сухая, она двигалась с неожиданной для её лет звериной прытью. Костлявые, но на удивление сильные пальцы вцепились Марине в волосы у самого корня, дёрнув с такой силой, что в глазах потемнело. Пластиковые контейнеры с сухим стуком рассыпались по грязному коврику на лестничной клетке. Вторая рука свекрови полоснула ногтями по щеке, оставляя четыре багровые, горящие полосы.
— Я тебе покажу, как моему Андрюшеньке жизнь портить! — сипела Галина Петровна, пытаясь дотянуться до лица Марины снова, её лицо исказилось от ярости. От неё пахло старым халатом, валокордином и злобой.
Шок прошёл. Ему на смену пришёл чистый, животный инстинкт самосохранения. Марина не думала о том, что перед ней мать её мужа, пожилая женщина. Она видела перед собой только агрессию, только вцепившиеся в неё руки, которые нужно было от себя оторвать. Она схватила свекровь за костлявые запястья, пытаясь разжать мёртвую хватку. Но та лишь сильнее дёрнула её за волосы.
— Отпустите! Вы с ума сошли?! Отпустите меня!
Марина упёрлась руками в плечи нападавшей и толкнула. Не со всей силы, нет. Это был короткий, резкий толчок отчаяния, единственной целью которого было — освободиться. Разорвать дистанцию. Прекратить это безумие.
Но Галина Петровна, вложившая всю свою массу в атаку, не удержалась на ногах. Она неуклюже отлетела назад, в дверной проём своей квартиры. Раздался глухой, деревянный стук — это её бедро с силой врезалось в острый угол старой, ещё советской тумбочки, стоявшей в прихожей. Она охнула и, потеряв равновесие окончательно, тяжело осела на пол, привалившись к стене.
Марина замерла, тяжело дыша. Волосы были растрёпаны, щека горела огнём. Она посмотрела на свекровь, сидящую на полу. Та не плакала и не кричала от боли. Она подняла на Марину голову, и в её глазах не было ни страха, ни страдания. В них плескалось тёмное, грязное торжество. Она добилась своего. Теперь у неё было доказательство.
Марина стояла, как вкопанная, глядя на сидящую на полу свекровь. Воздух в подъезде казался густым и вязким, его было трудно вдыхать. Уродливая, немая сцена: рассыпанные по полу контейнеры, растрёпанная, униженная она, и Галина Петровна, привалившаяся к стене с выражением мученического триумфа на лице. Она была победительницей в битве, которую сама же и спровоцировала. Марина поняла это с холодной, тошнотворной ясностью. Ждать извинений, пытаться что-то объяснить этому существу было бессмысленно. Нужно было уходить.
Она не стала собирать контейнеры. Не сказала ни слова. Просто развернулась и, перешагнув через пластиковые крышки, пошла вниз по лестнице. Каждый шаг отдавался гулким эхом в её голове. Она не бежала, она шла механически, на автопилоте, чувствуя, как по щеке расползается горячее, липкое пятно. Холодный воздух на улице ударил по лицу, заставив царапины гореть ещё сильнее. До дома было всего десять минут пешком, но этот путь показался ей вечностью. Люди, спешащие мимо, деревья, витрины магазинов — всё это было размытым, нечётким фоном для той дикой сцены, что снова и снова прокручивалась в её сознании. Волосы… ногти… удар о тумбочку…
Она вошла в квартиру, и привычный запах дома не принёс никакого облегчения. Тихий щелчок замка прозвучал в пустой прихожей оглушительно. Из комнаты доносился приглушённый голос Андрея. Он говорил по телефону. Марина замерла в коридоре, прислушиваясь.
— …Да, мам, я понял. Успокойся, пожалуйста… Да, конечно. Я сейчас с ней поговорю. Всё, давай, отдыхай. Я перезвоню позже.
Её сердце пропустило удар, а потом заколотилось тяжело и глухо, как барабан. Он уже всё знал. Вернее, он знал ту версию, которую ему только что скормила его мать. Марина медленно прошла в комнату. Андрей стоял спиной к ней, у окна, и как раз клал телефон на подоконник. Он всё ещё не видел её. Мгновение она смотрела на его широкую, напряжённую спину и чувствовала, как внутри всё сжимается от дурного предчувствия.
Он обернулся.
Их взгляды встретились. Он увидел её — растрёпанную, с красными полосами на щеке. Но в его глазах не было ни тревоги, ни сочувствия, ни даже вопроса. Там была только холодная, твёрдая, как сталь, ярость. Он смотрел прямо сквозь её царапины, будто их и не было. Будто он видел не её, а какое-то чудовище, монстра, посмевшего совершить немыслимое.
— Ты с ума сошла? — его голос был тихим, но от этого ещё более страшным. Он не кричал. Он вынес приговор.
Марина открыла рот, чтобы ответить, но слова застряли в горле. Она ожидала чего угодно — вопросов, недоумения, может быть, даже злости. Но не этого. Не мгновенного, безапелляционного обвинения.
— Андрей, она… она на меня набросилась…
— Набросилась? — он сделал шаг к ней. Его лицо исказилось. — Ты на мать руку подняла! Она мне позвонила, вся в синяках, еле говорит! Рассказала, как ты её толкнула! Ты хоть понимаешь, что ты наделала?!
Все попытки Марины вставить слово, объяснить, что это была самозащита, что его мать вела себя как безумная, разбивались о его непробиваемую уверенность. Он не слушал. Он не хотел слушать. В его картине мира уже всё было решено: есть святая, пожилая мать, и есть она — агрессивная, неуравновешенная жена, которая посмела её тронуть.
— Она пожилой человек! — чеканил он каждое слово, наступая на неё. — У неё кости хрупкие! Её трогать нельзя было, что бы она ни сказала, что бы ни сделала! Ты не имела права!
— Не имела права?! — выкрикнула Марина, и её голос, до этого сдавленный шоком, обрёл злую, металлическую силу. — Андрей, ты посмотри на меня! Посмотри на моё лицо!
Она шагнула к нему, подставляя щёку под свет люстры. Четыре багровые борозды, уже начавшие опухать, выглядели уродливым клеймом на её коже. Она буквально ткнула его носом в доказательство. Но он даже не моргнул. Его взгляд скользнул по царапинам с полным безразличием, словно это был не более чем досадный дефект на неодушевлённом предмете.
— И что? — процедил он. — Поцарапала. А ты её чуть инвалидом не сделала! Она ударилась бедром, понимаешь? Бедром! В её возрасте это может быть что угодно!
— Она вцепилась мне в волосы! — Марина чувствовала, как внутри неё закипает уже не обида, а настоящая, чёрная ярость. — Она таскала меня по площадке и орала, что я потаскуха! Ты хоть спросил, из-за чего всё это началось? Ты хоть поинтересовался?!
— Мне плевать, из-за чего! — его голос тоже начал набирать силу, срываясь на крик. — Есть вещи, которые делать нельзя! Нельзя поднимать руку на мать! На мою мать! Ты должна была просто развернуться и уйти!
— Уйти?! — она рассмеялась. Это был короткий, удушливый смех, полный отчаяния и презрения. — Она держала меня за волосы, Андрей! Как я должна была уйти? Спросить у неё разрешения? Она не разговаривала со мной, она нападала! Как нападают на улице в тёмном переулке!
Марина отчаянно пыталась достучаться до него, пробить эту стену сыновней преданности, за которой не было видно ни логики, ни справедливости. Она видела перед собой не своего мужа, не близкого человека, а чужого, непробиваемого фанатика, для которого существовала только одна святыня — его мать. Все её слова, все доказательства, даже её собственная боль — всё это было лишь пылью по сравнению с фактом посягательства на эту святыню.
— Хватит врать! — рявкнул он. — Не могла она на тебя просто так наброситься! Мама не такая! Что ты ей сказала? Чем спровоцировала? Признавайся!
И в этот момент в Марине что-то оборвалось. Последняя ниточка надежды, последнее желание что-то доказать. Она поняла. Он не просто не верит ей. Он уже выбрал сторону. Он стоит сейчас перед ней и ищет оправдание для поступка своей матери и причину, чтобы обвинить её, свою жену. Он защищает не пожилую женщину, а своё право быть идеальным сыном при идеальной матери.
Она замолчала, тяжело дыша. Её взгляд стал жёстким, сфокусированным. Вся суета, все попытки оправдаться исчезли. Осталась только холодная, выжигающая всё внутри ярость. Она смотрела на его искажённое гневом лицо и видела всю абсурдность ситуации в кристальной чистоте.
Накал в комнате достиг предела. Воздух звенел от их криков. И тогда она сказала это. Не громко, но с такой силой и ненавистью, что её слова, казалось, заполнили всё пространство, вытеснив из него воздух.
— Твоя мать меня избила и всячески обозвала, потому что ей какая-то соседка сказала, что я тебе изменяю, а ты сейчас винишь меня, что я её оттолкнула от себя? Да вали тогда к ней и живи там! Она-то тебе точно не изменит!
Её крик повис в воздухе, но не растворился. Он впитался в стены, в обивку дивана, в лицо её мужа. Андрей замер с полуоткрытым ртом, готовый выплеснуть новую порцию обвинений, но слова застряли у него в горле. Фраза Марины была не просто оскорблением, она была квинтэссенцией всей этой грязной, уродливой ситуации, оголённым нервом их брака. Он смотрел на неё, и в его глазах на мгновение мелькнуло что-то похожее на растерянность, но она тут же утонула в привычной, упрямой злости.
А Марина вдруг замолчала. Будто из неё разом выпустили весь воздух, всю ярость, всё отчаяние. Она смотрела на мужа, на его покрасневшее лицо, на сжатые кулаки, и больше не чувствовала ничего. Ни обиды, ни желания что-то доказывать. Пустота. Холодная, звенящая пустота, в которой рождалось решение. Она вдруг увидела их со стороны: двух чужих людей, орущих друг на друга в комнате, которая когда-то была их домом. Она увидела его — мужчину, который только что предал её самым унизительным образом, встав на сторону неадекватной агрессии, потому что эта агрессия исходила от его матери.
Вся энергия скандала, весь жар ушли из неё. Она выпрямилась, расправила плечи. Её лицо стало спокойным, почти безжизненным. Эта внезапная тишина после оглушительного крика подействовала на Андрея сильнее, чем любая истерика. Он сбился, растерял весь свой обвинительный пыл и теперь просто смотрел на неё, не понимая, что происходит.
Марина сделала к нему шаг. Потом ещё один. Она подошла вплотную, так близко, что могла бы почувствовать его дыхание, если бы он дышал. Но он, казалось, затаил его. Она подняла на него глаза. Её взгляд был чистым, холодным и абсолютно твёрдым. В нём не было ни любви, ни ненависти. Только констатация факта.
— Ты прав, — произнесла она. Голос был тихим, но отчётливым, как стук метронома в пустой комнате. Каждое слово ложилось на место, как камень в кладку стены между ними. — Я не имела права её трогать.
Андрей непонимающе моргнул. Он ожидал продолжения ссоры, слёз, чего угодно, но не этого ледяного, убийственного согласия. Он хотел было что-то сказать, может быть, даже смягчиться, но она не дала ему этой возможности.
— И я больше этого делать не буду, — продолжила она тем же ровным, безэмоциональным голосом. Она смотрела ему прямо в зрачки, и от этого взгляда ему стало не по себе. — Никогда. Я больше не притронусь ни к ней, ни к её контейнерам, ни к чему, что её касается. Как и к тебе.
Пауза, которую она сделала, была короткой, но весила тонну.
— Я больше не буду готовить для тебя. Твоя еда — теперь твоя проблема. Я не буду стирать и гладить твои вещи. Твой внешний вид — твоя забота. И я больше не буду спать с тобой.
Она говорила это не как угрозу. Она не заламывала руки, не повышала голос. Она просто перечисляла факты. Будто зачитывала условия нового договора, который не подлежал обсуждению. Это была не ссора. Это была ампутация. Она отрезала его от себя, от их общей жизни, оставляя его в вакууме.
Закончив, она отошла от него на шаг и спокойно добавила, глядя куда-то сквозь него:
— Живи со своей святой матерью. Можешь даже в её комнате. Место в нашей кровати теперь свободно.
Сказав это, Марина развернулась и молча вышла из комнаты. Она не хлопнула дверью. Она просто пошла в спальню и закрыла её за собой. Андрей остался один посреди гостиной. Крик застрял у него в горле. Он вдруг понял, что произошло нечто непоправимое. Это был не конец ссоры. Это был конец всего. В квартире не повисла тишина, потому что скандал не закончился. Он просто перешёл в другую, молчаливую и гораздо более жестокую стадию, где каждый сам за себя. И победителей в этой войне уже не будет…
