— Твоя мать подкараулила Лизу у школы.
Слова ударили Олега раньше, чем он успел снять ботинки. Он замер с рукой на шнурке, глядя на жену. Марина стояла в проёме, ведущем в комнату, скрестив руки на груди. Её поза была не просто оборонительной — это была поза человека, готового к бою. На ней был домашний халат, волосы собраны в небрежный пучок, но во всём её облике не было ничего мягкого или домашнего. Только сталь.
— Она поймала её у ворот, когда та шла домой. Угостила шоколадкой, — продолжала Марина ровным, лишённым всяких эмоций голосом, и эта монотонность была страшнее любого крика. — А потом, так, между делом, поинтересовалась, как дочка отнесётся к тому, что у неё скоро будет новый папа. Наплела ребёнку, что я вас бросаю, что у меня другой мужик.
Олег наконец выпрямился. Он ожидал чего угодно после тяжёлого дня — жалоб на протекающий кран, вопросов про ужин, обычной бытовой усталости. Но не этого. Он молча снял второй ботинок, поставил их ровно у стены и прошёл мимо жены вглубь квартиры. Воздух вокруг неё был настолько наэлектризован, что казалось, можно было услышать треск.
— Ты сейчас же поедешь к ней и разберёшься, — это был не вопрос. Это был приказ, произнесённый ей в спину. — Я не хочу больше слышать её имени в этом доме. Ты понял меня?
— Что?..
— В смысле «что»?!
— Я… Я прослушал… Извини…
— Твоя мамаша наговорила нашей дочери, что я собираюсь уйти от вас и завести другую семью! Разберись с этой ситуацией, иначе это сделаю я, и тогда твоя мать подавится своими словами буквально!
Олег не ответил. Он не бросился защищать мать, не начал оправдываться или возмущаться. Он двигался по квартире, как человек в глубоководном скафандре, — медленно, тяжело, словно каждый шаг давался ему с огромным трудом. Он дошёл до кухни, обогнул стол и почти рухнул на жёсткий деревянный табурет. Он не сел, а именно опустился на него, как мешок, из которого выпустили весь воздух. Затем он уронил голову на руки, сцепив пальцы на затылке. Его плечи не дрожали, он не плакал. Он просто застыл, превратившись в памятник полному и окончательному поражению.
Марина вошла следом за ним. Она остановилась у косяка, наблюдая за этой сценой. Её злость, кипевшая секунду назад, начала смешиваться с чем-то другим — с ледяным, гадливым недоумением. Она ожидала взрыва, спора, криков. Но эта тихая, раздавленная капитуляция была оскорбительнее любого скандала. В его молчании она увидела не раскаяние, а заговор. Единый фронт. Он всё знал. Он был с ней заодно.
— Понятно, — произнесла она с холодной ясностью. — Значит, вы это вместе придумали. Отличный план. Сначала обработать ребёнка, а потом поставить меня перед фактом. Чего ты ждёшь, Олег? Чтобы я начала собирать вещи?
Он не шевелился. Казалось, он даже не дышал. Кухня, их уютная, обжитая кухня с детскими рисунками на холодильнике, вдруг стала похожа на следственную комнату. И она была следователем, а он — преступником, который отказывался говорить. Эта мысль придала ей новой, злой силы.
— Ну? Я жду. Ты скажешь что-нибудь в оправдание своей мамочки? Может, она просто волнуется за своего сыночка? Хочет ему лучшей жизни?
Она говорила, а он молчал. Прошла минута. Две. Тиканье настенных часов отмеряло секунды её растущего презрения. И когда она уже готова была развернуться и уйти, чтобы больше никогда не произнести ни слова, он наконец поднял голову.
Марина замерла. Она увидела его лицо и не узнала его. Это было лицо чужого, побитого человека. Не просто уставшего, а сломленного. Пустые глаза, серые, лишённые всякого выражения, смотрели сквозь неё.
— Она почти правду сказала, Марин, — выдавил он из себя глухим, мёртвым голосом.
И в этот момент Марина поняла, что настоящий ад ещё даже не начался. Он только открывал перед ней свои двери.
— Только это не ты уходишь, — добавил он, и его взгляд наконец сфокусировался на ней. — Это я уходил.
Слова Олега упали в кухонную тишину, как камни в глубокий колодец. Марина не вздрогнула, не ахнула. Она просто смотрела на него, и её лицо, до этого искажённое холодной яростью, превратилось в непроницаемую маску. Она медленно, с какой-то механической точностью, отошла от дверного косяка, подошла к столу и села на стул напротив мужа. Не близко, сохраняя дистанцию. Она не собиралась его утешать или допрашивать. Она собиралась слушать. И это молчаливое, выжидательное внимание было страшнее любых обвинений. Оно превращало её в судью, а его — в подсудимого, который сам вызвался дать показания.
Олег воспринял её молчание как разрешение говорить. Он говорил глухо, не поднимая глаз, глядя куда-то в узор старой клеёнки на столе. Его рассказ был нестройным, сбивчивым, как у человека, который пытается пересказать дурной сон, но вынужден признать, что всё это было наяву.
— Она пришла к нам в отдел два месяца назад. Анжела. Новенькая, из другого филиала, — начал он, и само это имя, произнесённое им вслух на их кухне, прозвучало как нечто инородное и грязное. — Просто… другая. Не такая, как все. Смелая, яркая. Она смеялась моим шуткам. Говорила, что я не похож на остальных мужиков в нашем офисном болоте.
Он говорил, а Марина молчала. Она видела эту картину так ясно, будто смотрела дешёвый фильм. Вот он, её Олег, сорокалетний менеджер с начинающимся брюшком и уставшими глазами, и вот она — хищная, молодая кукла, которая с одного взгляда определила слабое место и начала на нём играть.
— Я начал провожать её после работы. Потом мы стали заезжать в кафе. Она так радовалась, когда я дарил ей что-то. Сначала просто цветы, потом духи. Потом новый телефон, — он перечислял это как список покупок, и каждое слово было признанием в мелком, будничном предательстве. Он воровал деньги из их семьи, из бюджета, который они с Мариной планировали на отпуск, на новую резину для машины, на репетитора для Лизы, и нёс их другой женщине. — Мне казалось, я снова живу. Понимаешь? Будто мне снова двадцать пять, и всё ещё впереди.
Он наконец поднял на неё глаза, и в них плескалась жалкая, умоляющая надежда на понимание. Но в глазах Марины он не увидел ничего. Абсолютно ничего. Пустоту. Она не осуждала, не презирала. Она просто констатировала факт его падения, как врач смотрит на показания приборов у безнадёжного пациента. Её безразличие ударило его сильнее, чем ударил бы любой крик.
Он снова опустил голову.
— Сегодня я решил, что всё. Что так больше нельзя. Я собрал сумку отвёз её на работу, положил самое необходимое. Сказал матери, что ухожу от тебя, что нашёл другую. Она… она поддержала. Сказала, что давно видела, что я с тобой несчастен, — эта деталь, брошенная вскользь, идеально дополнила картину. Вот откуда у его матери взялся сценарий для разговора с Лизой. Это не её выдумка. Это был его сценарий.
— Я приехал к Анжеле. С сумкой. Позвонил в дверь, уверенный, что мы сейчас начнём новую жизнь. Она открыла. Увидела меня, сумку у моих ног, и… рассмеялась. Не зло, а как-то… устало. Спросила, серьёзно ли я. Сказала, что ей, конечно, приятно моё внимание, но ей нужен был кто-то, кто водит по дорогим магазинам, а не кто будет жить в её однокомнатной квартире и делить с ней счета. Сказала, что потрёпанный сожитель с алиментами — это не совсем то, о чём она мечтала.
Он замолчал. Рассказ был окончен. Вся его «новая жизнь», вся его «любовь» и «искра» оказались пшиком, унизительным фарсом, где он был не главным героем, а платёжеспособным дураком. Он поднял на Марину взгляд, полный отчаяния.
— Она меня выгнала. Просто закрыла передо мной дверь. Марин…
Марина смотрела на него через стол, и тиканье настенных часов, казалось, ввинчивалось ей прямо в мозг. Она выслушала его жалкую исповедь до конца, не перебив ни разу. Её лицо оставалось непроницаемым, как у карточного игрока, получившего на руки смертельную комбинацию. Когда он закончил и замолчал, ожидая её реакции — крика, упрёка, чего угодно, что нарушило бы эту оглушающую пустоту, — она чуть склонила голову набок, будто рассматривала под микроскопом какой-то особенно отвратительный образец.
— Сколько? — её голос прозвучал ровно, почти безжизненно, как голос диктора, зачитывающего сводку погоды.
— Что «сколько»? — не понял Олег, поднимая на неё мутный взгляд.
— Денег, Олег. Сколько денег ты потратил на эту… Анжелу? — она произнесла имя с едва заметной брезгливостью, будто сплюнула. — На телефон, на духи, на кафе. Я хочу знать точную сумму. Ты же, наверное, помнишь. Такие моменты, когда «снова чувствуешь себя живым», обычно хорошо откладываются в памяти.
Этот вопрос был страшнее любой пощёчины. Он выбивал из его трагедии всю романтическую шелуху, оставляя голый, уродливый расчёт. Он не о чувствах спрашивала, а о деньгах. О тех самых деньгах, которые он пару недель назад отказался дать на новый ортопедический матрас для Лизы, сославшись на «непредвиденные расходы на работе».
— Я не считал… Марин, да какая теперь разница…
— Мне есть разница, — отрезала она. В её голосе впервые появились металлические нотки. — Я хочу понять масштаб твоего «всё ещё впереди». Это была просто интрижка или полноценный инвестиционный проект с твоей стороны? Эта «искра», о которой ты говоришь… Это не искра, Олег. Это ценник. И ты его оплачивал. Из наших денег. Из денег Лизы.
Он съёжился под её взглядом. Он хотел, чтобы она кричала. Он был готов к скандалу. Но он не был готов к этому холодному, безжалостному аудиту его предательства.
Марина помолчала, давая словам впитаться в затхлый кухонный воздух. А потом она нанесла следующий удар, переходя к главному.
— А мать… Когда ты ей всё рассказал? Когда ты поделился с ней планами на свою новую, яркую жизнь?
— Сегодня… Утром, по телефону, — пробормотал он, уже понимая, к чему она ведёт.
Марина медленно кивнула, и на её губах появилась кривая, уродливая усмешка. Она смотрела не на него, а куда-то сквозь него, складывая в голове последние части этого грязного пазла.
— Вот как? — Она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза. — Я ведь так тебе сказала, да? И только сейчас до меня дошло, что разбираться-то нужно было с тобой. Это же не она придумала. Это ты ей сказал. Ты просто вложил свои грязные слова в её рот, как кукловод.
Теперь она смотрела на него в упор. Её спокойствие было иллюзией, под которой кипела расплавленная лава презрения.
— Какой же ты… продуманный, Олег. Какой же гениальный план. Это ведь не просто уйти к любовнице. Это уйти так, чтобы тебя никто не осудил. Ты решил заранее подготовить почву. Сделать из меня монстра в глазах собственного ребёнка. Чтобы Лиза думала, что это не папа её бросил ради длинноногой куклы, а это мама — дрянь, которая выгнала хорошего, несчастного отца. Чтобы дочка потом бежала не ко мне за утешением, а к тебе и твоей мамаше, которые бы с удовольствием рассказали ей, какая я ужасная. Ты хотел не просто уйти. Ты хотел сжечь за собой все мосты и на пепелище выставить себя жертвой.
— Я не хотел, чтобы Лиза… — начал он лепетать, но она его оборвала.
— Не ври. Хотя бы сейчас не ври. Ты хотел именно этого. Ты хотел, чтобы твоя дочь ненавидела мать, которая её растила, а не отца, который решил спустить её будущее на новую игрушку. Ты даже не предатель, Олег. Предатели бывают хитрыми, расчётливыми. А ты просто жалкий, трусливый дурак, который решил прикрыться самым дорогим, что у тебя было, — собственным ребёнком. Но твоя игрушка сломалась. И ты приполз обратно. Не потому что раскаялся, а потому что тебя вышвырнули за порог.
Олег смотрел на неё, и его лицо, только что бывшее маской отчаяния, исказилось от ужаса узнавания. Он смотрел на себя её глазами и видел не раскаявшегося мужа, а мелкого, гадкого интригана, чья многоходовка провалилась на самом последнем шаге. Слова Марины не были обвинением — они были вскрытием. Она хладнокровно препарировала его душу и выложила на стол все его гнилые мотивы. Он хотел что-то сказать, возразить, оправдаться, но не смог выдавить ни звука. Потому что она была права. Во всём.
Марина подождала несколько секунд, давая ему в полной мере насладиться этим осознанием. Затем она медленно, без суеты, поднялась со стула. Этот простое движение изменило всё. Теперь она не сидела напротив него как равная. Она стояла над ним. Как конвоир. Как тот, кто выносит окончательный и не подлежащий обжалованию приговор.
— Ты прав, — сказала она тем же ледяным, незнакомым голосом, который теперь, казалось, навсегда поселился в их квартире. — Тебе некуда.
Она сделала паузу, глядя на его согнутую фигуру.
— Кроме как к мамочке, которой ты всё это и слил. Она тебя ждёт. Она тебя поймёт. Поддержит. Вы вместе поплачете о том, какая я стерва и как длинноногая кукла не оценила твою тонкую душевную организацию. Вы будете идеальной парой.
Он вскинул на неё голову, и в его глазах мелькнула паника. Настоящая, животная паника человека, которого выталкивают с тёплого, насиженного места в холодную пустоту.
— Марин, подожди… Пожалуйста… Я…
— Что «ты»? — она оборвала его, не повышая голоса, но вкладывая в слова всю тяжесть своего презрения. — Ты ошибся? Ты всё осознал? Этого не будет, Олег. Этого не будет не потому, что я тебя не прощу. А потому, что прощать нечего и некого. Тот человек, за которого я выходила замуж, давно умер. А жить с тем, что сидит сейчас передо мной, я не собираюсь.
Она обошла стол и направилась в прихожую. Олег, как на пружине, вскочил и пошёл за ней, его движения были суетливыми и жалкими.
— А Лиза? Что будет с Лизой? Ты подумала о ней?
Марина остановилась у входной двери и медленно обернулась. Её взгляд был таким холодным, что, казалось, мог заморозить кровь.
— О Лизе? Ты смеешь произносить её имя после того, что ты собирался с ней сделать? Ты хотел использовать её как живой щит, как разменную монету в своей грязной игре. О Лизе теперь буду думать я. Только я. А ты… Ты для неё с этого дня — просто голос в телефоне по выходным. Если, конечно, я решу, что ей нужно это общение.
Она указала на спортивную сумку, так и оставшуюся стоять у порога. Ту самую, с которой он ездил начинать новую жизнь.
— Бери. Она уже собрана. Тебе даже напрягаться не придётся. Удобно получилось, правда?
Он смотрел то на неё, то на сумку. Его мир рушился не со спецэффектами и грохотом, а в будничной тишине прихожей их квартиры. Он сделал последнюю, отчаянную попытку.
— Марина… Я люблю тебя.
Усмешка, появившаяся на её лице, была страшнее гримасы ненависти.
— Ты любишь комфорт, Олег. Ты любишь, когда тебе готовят ужин, гладят рубашки и не задают лишних вопросов. А когда тебе захотелось острых ощущений, ты решил, что можно просто сменить поставщика услуг. Но там тебя не приняли. Возврата товара не будет. Гарантийный срок истёк. Убирайся.
Это последнее слово она произнесла почти шёпотом, но оно прозвучало как выстрел. Олег понял, что это конец. Окончательный. Он молча, сгорбившись, поднял свою сумку. Ручка показалась ему неимоверно тяжёлой, будто набита она была не вещами, а всем его сорокалетним позором. Он не посмотрел на неё. Он просто открыл дверь, перешагнул порог и закрыл её за собой.
Не было хлопка. Дверь закрылась мягко, с обычным щелчком замка.
Марина осталась стоять в прихожей. Она не смотрела в глазок, не прислушивалась к удаляющимся шагам. Она просто стояла и дышала. Ровно. Глубоко. Воздух в квартире вдруг стал чище. Тишина больше не была тяжёлой или звенящей. Она была просто тишиной. Тишиной пустого дома, в котором только что провели генеральную уборку и вынесли на помойку самый главный мусор…
