Колеса такси зашуршали по гравию и замерли. Я расплатился, не глядя на водителя, и вылез наружу.
Воздух пах сырой землей, свежей стружкой и почему-то озоном, как после грозы. Странно. Дождей не обещали.
Я поправил лямку рюкзака и пошел к своему участку. Сердце стучало ровно, в предвкушении.
Пять лет я не был здесь, с того момента как не стало Маруси. Не мог. А сейчас вдруг потянуло — захотелось посидеть на старой веранде, потрогать резные наличники, которые вырезал еще мой отец.
Но вместо знакомой до боли калитки с просевшей петлей я уперся в глухой забор из профнастила. Новый, серый, бездушный.
За ним гудел генератор.
Я толкнул временные ворота. Они поддались со скрипом.
Там, где должен был стоять мой дом — маленький, вросший в землю, с седой от времени крышей — зиял котлован.
Из бетона торчали ржавые прутья арматуры. Суетились рабочие в оранжевых касках.
Земля качнулась под ногами, словно палуба корабля. Я зажмурился, надеясь, что это дурной сон, наваждение. Открыл глаза — ничего не изменилось. Котлован был на месте.
— Папа? А ты чего не позвонил?
Я обернулся. Максим. Сын стоял, засунув руки в карманы дорогой куртки, и улыбался. Улыбался так, будто сделал мне лучший в мире подарок.
— Макс… — выдохнул я. Голос не слушался, сел. — Что это?
— Стройка, пап, — он с энтузиазмом обвел рукой котлован. — Решил тебе сюрприз сделать. Облагородить, так сказать, фазенду.
Он подошел ближе, положил руку мне на плечо. От него пахло дорогим парфюмом, а не дымом костра и яблоками, как пах этот участок всю мою жизнь.
— Где дом? — повторил я, глядя в пустоту. Туда, где под старой яблоней стояла наша скамейка. Яблони тоже не было.
Сын вздохнул, будто я задавал глупые вопросы.
— Послушай, я понимаю, это неожиданно. Но давай честно. Твой старый дом мы снесли. На его месте я строю коттедж для своей семьи. Для нас всех.
Он говорил это так просто, так буднично, словно сообщал, что купил новый телефон. А я смотрел на него и не узнавал. Передо мной стоял чужой, самоуверенный мужчина.
Я вспомнил, как мы с отцом крыли крышу рубероидом, как горячая смола капала на руки, оставляя ожоги.
Как Маруся сажала свои пионы у крыльца. Как маленький Максим строил шалаш из веток под той самой яблоней.
Все это теперь было под слоем глины и бетона.
— Для «нас всех»? — переспросил я. В ушах зашумело.
— Ну да. Тебе комнату выделим, само собой. На первом этаже, чтобы по лестницам не бегать. С отдельным входом, если захочешь. Все продумано.
Он говорил, а я видел перед глазами не его, а риелтора, продающего квартиру в новостройке. Те же заученные фразы, та же фальшивая забота в голосе.
— Ты снес дом, — проговорил я, не спрашивая, а утверждая. — Мой дом.
— Пап, ну какой это дом? Развалюха. Он бы следующей зимы не пережил. Я же для тебя стараюсь, для внуков. Будет большое семейное гнездо.
Он продолжал что-то говорить про коммуникации, про ландшафтный дизайн, про то, как здорово мы будем жарить здесь шашлыки. А я отступил от него на шаг. Потом еще на один.
— И документы… ты как? — вопрос вырвался сам собой.
Максим на мгновение замялся, но тут же снова улыбнулся своей деловой улыбкой.
— А с документами я все решил. Переоформил участок на себя. Так было проще получить разрешение на строительство и ипотеку. Не волнуйся, все законно.
— Законно? — я повторил это слово, пробуя его на вкус. Оно было горьким, как полынь. — Это ты как, интересно, переоформил? Без меня.
Максим пожал плечами. Самоуверенность никуда не делась.
— Пап, ну что ты как маленький. Есть способы. Генеральная доверенность. Ты же мне ее давал пять лет назад, когда Маруси не стало. Чтобы я твоими делами занимался, помнишь? Счетами там, квартирой. Вот, пригодилась.
Он сказал это так, будто я должен был его похвалить за находчивость. А я смотрел на него и пытался понять, в какой момент мой сын, который боялся темноты и просил почитать ему на ночь сказку, превратился в этого… дельца.
— Та доверенность была для другого, Макс. Ты это прекрасно знаешь.
— Для какого другого? Для твоего блага! — он повысил голос. — Я что, себе это забираю? Я для семьи строю! Для твоих внуков, которые дышат выхлопными газами в городе! Или ты хотел, чтобы они все детство в четырех стенах провели?
Он наступал, а я отступал, пока не уперся спиной в холодный лист забора. Рабочие на нас поглядывали, но делали вид, что ничего не замечают.
— А вещи… — прошептал я. — Вещи куда дел?
В старом доме оставалось все. Марусины платья в шкафу. Мои инструменты, которые я собирал годами. Фотоальбомы.
— Пап, ну какой хлам? — отмахнулся он. — Я нанял людей, они все вывезли на свалку. Освободили, так сказать, пространство для новой жизни. Оставил пару коробок с фотографиями, где-то в гараже лежат, потом поищем.
На свалку. Марусины платья. Ее вышивки. Письма, которые я писал ей из армии. Все на свалку.
Что-то внутри меня оборвалось. Ненависть была такой густой, что ее можно было потрогать. Она заполнила все пространство, вытеснив воздух.
— Знаешь, что там было, в этом «хламе»? — спросил я очень тихо.
Максим посмотрел на меня с недоумением.
— Что? Очередной сервиз, который пылился в серванте?
— Там, под половицей в спальне, был тайник. Отец мой еще сделал. В нем Маруся хранила свои украшения. Немного, но все, что ей от матери досталось. И обручальное кольцо твоего деда.
Лицо Максима дрогнуло. Всего на секунду, но я успел заметить. Жадность. Не раскаяние, а именно жадность. Он прикинул в уме, сколько мог потерять.
— И что? — он быстро взял себя в руки. — Нашел бы кто-то из рабочих, и все. Концов не сыщешь. Забудь, пап. Это плата за новую жизнь.
Он снова попытался меня обнять, но я отстранился, как от огня.
— Я не буду здесь жить, — сказал я твердо.
— Это еще почему? — искренне удивился он. — Ты же мой отец.
— Потому что это не мой дом. Мой дом ты снес. А это… — я обвел взглядом котлован, — это просто бетонная коробка, построенная на лжи.
Я развернулся и пошел к выходу. Каждый шаг давался с трудом, будто я шел по болоту.
— Пап, ты куда? — крикнул он мне в спину. — Постой! Давай поговорим! Не будь эгоистом!
Эгоистом. Это я эгоист.
Я не обернулся. Вышел за ворота и пошел по дороге, не разбирая пути. Я не знал, куда иду.
Я знал только одно: я этого так не оставлю. Он заплатит за каждую щепку моего дома.
За каждое Марусино платье. За каждую слезу, которую я сейчас не мог выплакать.
Я шел до самой станции, сел на первую же электричку и поехал в город. Не к себе домой, где каждая вещь напоминала бы мне о сыне, а в маленькую юридическую контору на окраине.
Адвокат, пожилой мужчина в потертом пиджаке, долго изучал копию доверенности, которую я когда-то бездумно подписал.
— Полномочия здесь, конечно, широчайшие, — вздохнул он, снимая очки. — Продавать, дарить, переоформлять. Формально он имел право.
Доказать злой умысел будет почти невозможно. Он скажет, что действовал в ваших интересах. И суд, скорее всего, ему поверит.
— Так что, ничего нельзя сделать? — спросил я, чувствуя, как опускаются руки.
— Можно судиться. Годами. Тратить деньги и нервы. Но шансов, откровенно говоря, мало. Ваш сын все сделал грамотно. Слишком грамотно.
Я вышел от него опустошенным. Максим предусмотрел все. Он поставил мне юридический мат. Я сел на скамейку в сквере и закрыл лицо руками. В голове крутилась одна мысль: он победил.
И тут я вспомнил. Воспоминание пришло нечетким образом, как кадр из старого кино. Мне лет десять.
Отец стоит по колено в траншее, которую сам же выкопал. Он бросает землю лопатой и говорит мне, задыхаясь от усталости: «Запомни, Витька. Главное сокровище не в доме, а под ним. И о нем никто, кроме нас, знать не должен».
Я тогда не понял, о чем он. А сейчас понял.
Отец был инженером-самоучкой. И для своей мастерской, где он возился с какими-то механизмами, ему нужно было много энергии.
Он не стал связываться с официальным подключением. Он сделал все сам. Протянул от столба на краю поселка силовой кабель. Под землей. Без всяких планов и схем.
Я вскочил со скамейки. Холодный пот прошиб спину. Кабель. Высоковольтный кабель, о котором никто не знает. Он лежал как раз там, где сейчас ковшом экскаватора должны были рыть траншею под канализацию.
На следующий день я снова был на участке. Максим разговаривал с прорабом, тыча пальцем в чертежи. Увидев меня, он нахмурился.
— Пап, я же просил. Не мешай.
— Я не к тебе, — сказал я и подошел к прорабу, плотному мужику с обветренным лицом. — Работу останавливайте.
— Это еще почему? — вмешался Максим. — Я заказчик, и я говорю продолжать.
— Здесь нельзя копать, — сказал я спокойно, глядя в глаза прорабу. — Особенно вот там. — Я показал на место, где стоял экскаватор.
— Что за бред? — рассмеялся Максим. — Пап, у тебя от старости уже…
— Под землей, на глубине около полутора метров, лежит силовой кабель. Три фазы, десять тысяч вольт.
Ни на одном вашем плане его нет. Ковш его заденет — и от вашего экскаваторщика останутся только ботинки. А от тебя, сынок, — уголовное дело за преступную халатность.
Прораб перестал улыбаться. Он перевел взгляд с меня на Максима, потом снова на меня.
— Это правда? — спросил он тихо.
— Можете проверить. Но лучше на слово поверить. Мой отец его прокладывал сорок лет назад.
Лицо Максима стало белым. Не от страха за людей. От злости. Он понял, что его идеальный план рухнул.
— Вы что, ему верите? — закричал он на прораба. — Это старик из ума выжил! Он мстит мне!
Но прораб уже махал рукой экскаваторщику, показывая глушить мотор. Он повернулся ко мне.
— Спасибо, отец.
Он не стал больше ничего слушать. Подошел к своим рабочим и начал что-то быстро им объяснять. Стройка замерла.
Максим подскочил ко мне.
— Ты… ты все испортил! — прошипел он. — Я почти закончил!
Я посмотрел на него. На его искаженное яростью лицо. И не почувствовал ничего, кроме холодной пустоты.
— Ты снес мой дом, — сказал я ровно. — А я снес твою стройку. Мой дом был построен на любви и памяти. Твой — на лжи и алчности. Такие дома не должны стоять на этой земле.
Я развернулся и пошел прочь, оставляя его одного посреди замершего котлована. Я не оглядывался. Я знал, что он смотрит мне в спину. Но мне было все равно.
Я знал, что позже они все равно закончат, что дом я свой больше не увижу. Но важнее то, что сын так поступил, что не спросил меня. И мне очень больно из-за этого.
