Звонкий хруст резанул по ушам, заставив Катю вздрогнуть.
Осколки первой вазы, той, что цвета топлёного молока, брызнули по начищенному паркету, как замёрзшие слёзы.
Она стояла на комоде у окна, и утренний свет делал её глазурь почти живой. Теперь от неё осталась лишь горсть острого мусора.
Андрей, не останавливаясь, замахнулся второй. Тяжелой, приземистой, из грубой глины. Её бок треснул с глухим, больным стуком, будто сломали кость.
— Весь этот хлам! Откуда он вообще здесь? Дом, а не лавка старьевщика! Уродство! — его голос срывался на крик, лицо побагровело от ярости, которую Катя не видела в нём никогда.
Он всегда был образцом сдержанности, человеком, который решал проблемы тихим, уверенным голосом. Эта багровая маска гнева была ей незнакома.
Он швырнул остатки об стену. Мелкая керамическая пыль взметнулась в воздухе, оседая на мебель.
Катя смотрела, не двигаясь, чувствуя, как холодеют кончики пальцев. Время замедлилось, превращая ярость мужа в немое кино.
Она помнила тот день в загородном доме. Вадим Петрович, отец Андрея, вручал ей эти две вазы в тишине сада, пока Андрей с матерью спорили о чём-то в доме. Его сухие, теплые пальцы намеренно накрыли её ладонь, задержавшись на мгновение дольше положенного.
— Это тебе, Катюша. В них есть простота и тепло. Как в тебе.
Андрей, тяжело дыша, обвёл комнату взглядом хищника, ищущего новую жертву. И увидел её. Третью, последнюю.
Изумрудную, с тонкими, как паутинка, золотыми прожилками. Её любимую. Он шагнул к ней, и Катя невольно сделала движение, будто хотела его остановить.
— А эту я ненавидел с самого начала! — прорычал он, сграбастав вазу. — Дешёвая побрякушка, китч! Отец вечно дарит всякую безвкусицу, а ты и рада. Весь дом заставила его подарками!
Его лицо исказилось.
Он не знал, что его отец, даря её, сделал это не при всех. Он ждал её в коридоре, когда она собиралась уходить, и, протягивая тяжёлый бархатный свёрток, шепнул на ухо, обжигая дыханием: «Она как твои глаза, Катя. Особенно, когда ты смотришь на меня».
И она тогда рассмеялась, от смущения и запретного, пьянящего восторга.
Катя молчала. Слова застряли в горле. Что она могла ему сказать? Что это не хлам, а чужая, запретная нежность, материализовавшаяся в глине и глазури?
Что эти вещи были единственным доказательством того, что она всё ещё женщина, а не просто функция в хорошо отлаженном механизме под названием «семья»?
— Ты хоть что-нибудь скажешь? — Андрей развернулся к ней так резко, что она отступила на шаг. Он стоял посреди осколков, хозяин этого разгрома. — Или тебе плевать? Плевать на дом, на меня? Вечно витаешь где-то в облаках, молчишь!
Она подняла на него глаза. На своего мужа. И сквозь пелену оцепенения увидела не Андрея, с которым прожила семь лет, а чужого, страшного в своей ярости мужчину.
В этот миг разрушения он был честнее, чем во все месяцы их вежливого, удушающего вранья.
Он крушил не вазы. Он крушил хрупкое стекло её тайной жизни. Сам того не ведая, он бил точно в цель.
— Не надо, — выдохнула она, когда он поднял изумрудную вазу над головой, как палач заносит топор. Это была просьба не о вазе. Это была мольба о той части её души, что была спрятана в этом изумрудном цвете.
Но её голос потонул в оглушительном, финальном звоне. Изумрудные брызги разлетелись по комнате, и один, самый крупный, докатился до её ног, сверкнув золотой прожилкой.
Она смотрела на него и понимала, что только что рухнуло нечто большее, чем просто подарок. Рухнула сама возможность этого маленького, ворованного, страшного счастья. Осколки на полу были острыми, как правда.
Воздух в комнате загустел, стал тяжёлым от пыли и невысказанных слов. Андрей стоял, тяжело дыша, его грудь вздымалась. Ярость схлынула, оставив после себя стыдливую пустоту.
\Он посмотрел на дело рук своих, потом на Катю. Он ждал слёз, упрёков, истерики. Всего, что можно было бы понять, на что можно было бы ответить.
Но Катя молчала.
Она медленно, очень медленно наклонилась и подняла с пола тот самый изумрудный осколок с золотой нитью. Её движения были плавными, отстранёнными, будто она была под водой.
— Что ты молчишь? — его голос звучал уже не так уверенно. — Кать! Ну скажи хоть что-то!
Она повертела осколок в пальцах. Он был острым, холодным. Как внезапно наступившая ясность в её голове.
— Что ты хочешь услышать, Андрей? — её голос был тихим и ровным. Это спокойствие пугало его больше, чем крик.
— Что я неправ! Что я псих! Да хоть что-нибудь! — он провёл рукой по волосам. — Это просто вещи. Я куплю новые, лучше. Хочешь, прямо сейчас поедем? Выберешь любые.
Он пытался загладить, завалить пропасть деньгами, но пропасть была уже слишком глубока.
— Это были подарки, — так же тихо сказала она, не глядя на него.
— Подарки? — он усмеялся. — От кого? Ах, да. От отца. У него вечно вкус… специфический. Наверное, с блошиного рынка притащил.
В этот самый момент на столике в коридоре завибрировал её телефон. Резкий, жужжащий звук в мёртвой атмосфере комнаты прозвучал как набат. Суббота, ровно девять утра. Их условное время. Время для тайного, короткого звонка, пока Андрей обычно был в душе.
Экран загорелся, осветив имя. Вадим Петрович.
Катя замерла. Андрей проследил за её взглядом. Он стоял под таким углом, что не мог не увидеть. Секунда растянулась в вечность. Он видел.
Лицо Андрея изменилось. Медленно. Ушла растерянность, ушла злость. На её место пришло нечто новое, уродливое. Подозрение, брезгливое и липкое, начало проступать на его чертах.
— Почему он тебе звонит? — спросил он так тихо, что Катя едва расслышала. В этом шёпоте было больше угрозы, чем в его недавнем крике.
— Не знаю. Может, по поводу дня рождения Светланы Игоревны, — солгала она, и ложь показалась ей самой жалкой и неубедительной.
— В субботу. В девять утра. Ровно. Чтобы обсудить день рождения, который через месяц? — он медленно пошёл к телефону. Каждый его шаг отдавался гулким эхом в её голове. — Давай. Ответь.
Телефон продолжал вибрировать, настойчиво и неотвратимо.
— Включи громкую связь, — приказал он, остановившись в шаге от столика.
Это был конец. Шах и мат. Любой ответ был бы проигрышем. Принять вызов — и Вадим Петрович скажет что-то не то. Что-то личное. Не принять — значит, подтвердить его самые худшие догадки.
Катя посмотрела на мужа. В его глазах она увидела не просто подозрение. Она увидела приговор. И странное дело — страх, ледяной змеёй ползавший внутри, вдруг исчез.
Она спокойно подошла к столику, взяла телефон в руку. Пальцы не дрожали. Она посмотрела Андрею прямо в глаза и нажала красную кнопку сброса.
Потом, не говоря ни слова, развернулась и пошла в сторону спальни, аккуратно переступая через россыпь осколков.
— Ты куда? — крикнул он ей в спину. Голос его дрогнул.
— Собирать вещи, — ответила она, не оборачиваясь.
Она ещё не знала, чьи. Свои или его. Но она точно знала, что из этих осколков их жизнь уже не склеить. Никогда.
Дверь в спальню была приоткрыта. Катя толкнула её и вошла в полумрак. Здесь было прохладно и пахло их общим парфюмом, который стоял на туалетном столике. Запах их семьи. Теперь он казался удушливым.
Андрей влетел следом, схватив её за плечо. Его пальцы впились в ткань блузки.
— Что это значит? — прошипел он ей в самое ухо. — Что значит «собирать вещи»? Ты решила сбежать? К нему?
Он развернул её к себе. Его лицо было совсем близко, глаза бегали, пытаясь прочесть в её лице хоть что-то, кроме этого нового, ледяного спокойствия.
— Отвечай! Вы давно?.. Ты с моим отцом?!
Он тряхнул её, но она не покачнулась. Стояла твердо, как скала. Она смотрела ему в глаза, и в её взгляде не было ни вины, ни страха. Была только усталость. Бесконечная, глубинная усталость от лжи.
— Убери руки, Андрей, — сказала она всё тем же ровным голосом.
Его хватка ослабла. Он был сбит с толку. Он привык, что она уступает, плачет, просит прощения даже тогда, когда не виновата. Эта новая Катя была ему незнакома.
Она молча подошла к огромному встроенному шкафу, который занимал всю стену. Её половина была слева, его — справа. Она плавно провела рукой по тёмному дереву его створки.
А потом открыла её.
Она не стала доставать чемодан. Она просто вынула с вешалки его лучший костюм, аккуратно сложила его пополам и положила на кровать. Затем достала стопку рубашек. Потом — ящик с галстуками.
Андрей смотрел на её методичные, спокойные движения, и до него начало доходить. Медленно, как яд, по венам растекалось осознание.
— Что ты делаешь? — спросил он шёпотом. — Это мои вещи.
— Да, — кивнула она, не прекращая своего занятия. Она достала дорожную сумку с антресолей и начала складывать в неё то, что уже лежало на кровати.
Он бросился к ней, выхватил из её рук свою рубашку и швырнул её на пол.
— Прекрати! Я никуда не пойду! Это мой дом!
— Это наш дом, — поправила она, поднимая рубашку и отряхивая её. — И я хочу, чтобы ты ушёл. Сегодня.
Это было сказано без надрыва. Как констатация факта. Как диагноз врача.
— Ты… Ты выгоняешь меня? — в его голосе смешались ярость и растерянность. — Из-за него? Из-за того, что я разбил его уродливые подарки?
Она остановилась и впервые за всё это время посмотрела на него долгим, изучающим взглядом.
— Ты разбил не подарки, Андрей. Ты показал мне, что ничего не стою ни я, ни мой мир, ни мои чувства. Вазы были просто последним доказательством. А твой отец… Он хотя бы делал вид, что я ему интересна. В отличие от тебя.
Она застегнула молнию на полупустой сумке и поставила её у двери спальни.
— А как же Никита? — вдруг вспомнил он, хватаясь за последний спасительный аргумент. Их пятилетний сын был сейчас у его матери.
— А вот о Никите мы поговорим, когда ты остынешь. Когда станешь похож на взрослого мужчину, а не на истеричного подростка, — ответила Катя. — А пока поживи у мамы. Ей будет полезно увидеть, какого сына она воспитала.
Она развернулась и вышла из спальни, оставив его одного. Андрей стоял посреди комнаты, рядом с аккуратно сложенными на кровати вещами и сумкой у порога. Он посмотрел на свои руки, которыми всего полчаса назад крушил всё вокруг, и вдруг почувствовал себя абсолютно бессильным.
Катя вернулась в гостиную, усеянную осколками. Она нашла веник и совок. И под оглушительный шум в своей голове начала методично, осколок за осколком, убирать руины своей прошлой жизни.
Андрей вышел из спальни, когда последний осколок звякнул в совке. Он увидел сумку у входной двери, потом посмотрел на Катю.
Она выпрямилась, держа в руках совок, полный сверкающей крошки — всё, что осталось от подарков и её тайны.
— Катя, давай поговорим. Спокойно, — начал он примирительно, делая шаг к ней. Он пытался вернуть прежнего себя, того рассудительного Андрея, который мог решить любую проблему. Но этот образ уже не работал.
— Мы уже поговорили, — ответила она, направляясь к мусорному ведру. — Ты всё сказал. Криком и битьём.
— Это было… Я сорвался. Работа, стресс… Ты же знаешь.
Она высыпала осколки в ведро. Звук был окончательным. Как земля, брошенная на крышку гроба.
— Я знаю только то, что увидела, — она повернулась к нему. — Твою ненависть. Ко мне, к нашему дому.
В этот момент её телефон, лежавший на кухонном столе, снова ожил. Но на этот раз мелодия была другой. Фотография на экране заставила Андрея напрячься. Мама.
Он бросился к телефону, как к спасательному кругу, и выхватил его раньше неё.
— Мам! — почти закричал он в трубку. — Ты не представляешь, что тут происходит! Катя меня выгоняет! Да, из дома!
Катя не стала отбирать телефон. Она молча наблюдала, как её муж в одно мгновение превращается в обиженного ребёнка, жалующегося маме.
Он говорил быстро, сбивчиво, вываливая свою версию событий — про хлам, про её молчание, про то, что она стала «совсем чужой». Про звонок отца он, конечно, умолчал.
Светлана Игоревна, судя по всему, отреагировала ожидаемо. Андрей протянул телефон Кате.
— Она хочет с тобой говорить.
Катя взяла трубку. Из неё лился поток возмущённых причитаний.
— Катенька, что случилось? Андрей не в себе! Как можно? Вы же семья! А Никита? Вы о ребёнке подумали?!
— Здравствуйте, Светлана Игоревна, — спокойно ответила Катя. — Я обо всём подумала. Особенно о Никите. Я не хочу, чтобы он видел то, что я видела сегодня утром. Андрей поживёт у вас.
— Но… Что я скажу Вадиму?! Он же…
— А вот это, — Катя сделала паузу, подбирая слова, — ваш с ним разговор. Поверьте, вам есть о чём поговорить. И не только о поведении вашего сына.
Она нажала отбой. И посмотрела на Андрея. Его лицо было бледным. Он понял намёк. Понял, что она знает гораздо больше, чем он предполагал. Что рухнул не только их брак, но и идеальная картинка его семьи.
Он молча подошёл к двери, взял сумку. Его плечи поникли. Он был раздавлен.
— Ты пожалеешь, — бросил он уже без всякой угрозы. Это прозвучало жалко.
— Я уже жалею, Андрей, — тихо ответила она. — Жалею о годах, потраченных на то, чтобы ничего этого не замечать.
Дверь за ним захлопнулась.
Катя осталась одна в квартире, наполненной утренним светом. Она обвела взглядом комнату.
Пустые места на комоде и полке больше не казались уродливыми. Они были чистыми. Как чистый лист.
Она знала, что впереди будет тяжело. Развод. Раздел имущества. Разговоры с сыном.
Но впервые за долгое время она не чувствовала страха. Только странное, горькое чувство справедливости. Как будто мир наконец-то встал на своё место.
Эпилог. Два года спустя.
Осеннее солнце пробивалось сквозь чисто вымытое окно и ложилось тёплым квадратом на паркет. В этом квадрате сидел семилетний Никита и сосредоточенно строил из конструктора сложную башню. Рядом с ним на ковре лежала открытая книга.
Катя наблюдала за ним с дивана, прихлёбывая из большой белой кружки травяной чай. В её квартире больше не было случайных, подаренных из вежливости или скрытого умысла вещей.
Каждый предмет имел своё место и смысл. На комоде, где раньше стояла ваза цвета топлёного молока, теперь красовалась яркая, немного кривоватая поделка Никиты из глины — синий ёжик.
А на полке, где жила изумрудная ваза, стояла простая стеклянная банка с веткой рябины.
Её жизнь не превратилась в сказку. Она много работала, уставала. Иногда по вечерам накатывало острое, как осколок, одиночество. Но оно было честным. Оно не было прикрыто вежливой ложью и чужими ожиданиями.
Тяжелее всего было решение о Никите.
После того страшного утра Андрей, подстрекаемый матерью, подал на развод и потребовал определить место жительства сына с ним. Катя знала, что её ждёт грязный суд.
Адвокат Андрея наверняка вытащит на свет её отношения с Вадимом Петровичем.
И тогда Никите пришлось бы выслушивать в школе шёпот за спиной, а органы опеки смотрели бы на неё как на морально неустойчивую мать.
Она пошла на компромисс. Болезненный, вырванный с мясом из её сердца. Они договорились, что Никита будет жить с отцом, который тут же перевёлся в другой город, поближе к своей матери.
А Катя получила право забирать его на все каникулы и на две недели каждый второй месяц. Она проиграла битву за сына, чтобы он не стал жертвой в их войне. И каждый день жила с этой тупой болью, считая дни до их следующей встречи.
Телефонный звонок вывел её из задумчивости. Номер был знакомый.
— Да, Светлана Игоревна.
Голос бывшей свекрови уже давно не вызывал у неё напряжения. После своего развода та сильно изменилась. С неё слетела спесь, ушла привычка всех поучать.
Осталась просто уставшая женщина, которая пыталась склеить остатки своей собственной жизни.
Оказалось, что у Вадима Петровича была не только симпатия к невестке, но и другая, полноценная семья на стороне, о которой Светлана узнала как раз после их скандала. Это и стало для неё последней каплей.
— Катюша, привет. Андрей привёз Никиту? Всё в порядке? — её тон был почти заискивающим.
— Да, всё хорошо. Играет.
— Ты знаешь… — Светлана Игоревна замялась. — Я тут разбирала старые коробки. Нашла… фотографии. Свадебные. Ваши. Такие вы там… другие.
Катя молчала, ожидая продолжения.
— Андрей так и не простил отца. Совсем. Как отрезало. Знаешь, он иногда говорит, что лучше бы тот умер, чем так его предать.
А ведь это я его таким сделала. Всегда защищала, всегда оправдывала. И его, и Вадима… Думала, семью спасаю. А на самом деле просто теплицу для эгоистов строила.
В её голосе не было жалобы, только горькая констатация. Они нашли странный, хрупкий мир. Две женщины, обманутые отцом и сыном. Их разговоры были редкими, но в них было больше правды, чем за все годы их родства.
— Как вы? — спросила Катя.
— Ничего. Живём. Андрей много работает. Встречается с кем-то. Но, знаешь, он как будто боится теперь. Боится привязаться, боится, что его снова обманут. Ищет во всём подвох. Несчастный он, Катюша. Очень.
После разговора Катя долго смотрела в окно. Она не чувствовала злорадства. Только тихую печаль.
Андрей, забрав сына, думал, что наказывает её. А на самом деле он просто сбежал от правды, прихватив с собой ребёнка как живое доказательство своей правоты. Но правда догнала его и там, в другом городе.
Она жила в его недоверии к миру, в его вечном страхе предательства.
С Вадимом Петровичем она столкнулась лишь однажды, год назад. Случайно, в центре города.
Он сильно постарел, осунулся. Взгляд, который когда-то казался ей глубоким и многообещающим, стал пустым и бегающим. Он увидел её, дёрнулся, хотел подойти, но Катя просто отвернулась и ускорила шаг.
Ей нечего было ему сказать. Он был для неё призраком из чужой, давно закончившейся пьесы.
— Мам, смотри! — крикнул Никита.
Башня из конструктора была достроена. Она была высокой, неустойчивой и очень яркой.
— Какая красота! — искренне восхитилась Катя.
Никита просиял и одним неловким движением задел своё творение. Башня с грохотом рассыпалась на сотни цветных деталей. Мальчик на секунду замер, готовый расплакаться.
Катя подошла, села рядом с ним на пол и обняла.
— Ничего страшного, — сказала она, поглаживая его по голове. — Это же конструктор. Мы можем построить новую. Ещё лучше.
Она взяла в руки два ярких кубика. И в этот момент поняла главный, самый простой итог всей своей истории. Жизнь, разрушенную до основания, можно собрать заново.
Не склеить старые, уродливые осколки, а построить что-то совершенно новое. Из других, честных и понятных деталей. И это будет только твоя башня. Пусть кривая, пусть неустойчивая. Но своя.
