— Артем! Где эта твоя? Почему она мне не отвечает?
Скрежет металла в замочной скважине был для Артема сигналом, знакомым до боли в висках. Он не вздрагивал, не удивлялся. Его тело просто напрягалось, словно готовясь к удару тупым предметом. Он сидел в глубоком кресле с ноутбуком на коленях, пытаясь доделать отчёт, который должен был сдать ещё вчера. Голос матери, резкий и металлический, ворвался в его сосредоточенное молчание, разрывая его в клочья. Она не вошла, а влилась в квартиру, единым властным движением, как будто была её полноправной и единственной хозяйкой.
Он медленно поднял голову. Нина Петровна стояла в прихожей, её небольшая, но крепко сбитая фигура излучала энергию разъярённого шершня. В одной руке — связка своих ключей, в другой — сумка, которую она держала, как оружие.
— Она на работе, мама, — глухо ответил Артем, не двигаясь с места. — И перестань, пожалуйста, называть её «эта». Её зовут Аня.
Нина Петровна фыркнула, проигнорировав его просьбу. Она продефилировала мимо него в гостиную, её цепкий взгляд сканировал пространство с эффективностью терминатора. Она не искала чего-то конкретного, она оценивала. Каждый предмет, каждая пылинка, каждый угол был для неё либо уликой, либо поводом для обвинения. Её маршрут был неизменен. Она всегда шла на кухню. Это была её территория для инспекции, плацдарм для наступления.
Артем медленно закрыл ноутбук и поставил его на пол. Представление началось. Он был его единственным, но уже бесконечно уставшим зрителем. Он слышал, как хлопнула дверца холодильника. Затем последовала короткая, но выразительная пауза.
— Опять пусто! Одни йогурты эти дурацкие! Она тебя совсем кормить перестала? Посмотри на себя, исхудал весь, серый какой-то. Мужик должен есть мясо, суп горячий! А не эту… траву!
Он вошёл на кухню и прислонился к дверному косяку. Нина Петровна стояла перед открытым холодильником, как следователь перед местом преступления. Она брезгливо подцепила ногтем контейнер с салатом, который Аня приготовила им на ужин.
— Мама, мы едим то, что хотим. Мне нравится, как она готовит. Закрой холодильник.
— Нравится ему! — её голос взлетел на несколько тонов выше. — Да что ты вообще понимаешь? Тебя чем угодно накорми, ты и рад будешь! Я прихожу к единственному сыну, а у него в доме запустение! Полы когда мыли в последний раз? Паутина в углу! Это что, так сложно — взять в руки тряпку? Или у неё маникюр сломается?
Она говорила безостановочно, перескакивая с одного на другое, сплетая паутину из мелких, ядовитых придирок. Невестка была ленивой, неряшливой, плохой хозяйкой, транжирой. Артем молчал. Он уже давно понял, что любой ответ, любое возражение — это лишь топливо для её скандала. Он смотрел на её искаженное злобой лицо, на резкие, нервные движения и не чувствовал ничего, кроме вязкой, тупой усталости. Это повторялось раз в неделю, иногда чаще. Этот монолог, эти обвинения. Менялись только детали, но суть оставалась прежней: его жена — ошибка, чужеродный элемент, который нужно либо «перевоспитать», либо изгнать.
Он не слушал слова. Он слушал музыку её голоса — агрессивную, навязчивую, не терпящую возражений. И в какой-то момент он понял, что больше не может. Не физически. Не морально. Просто сам ресурс терпения в его организме иссяк, как вода в пересохшем колодце. Он смотрел на неё, на эту женщину, которая его родила, и видел перед собой чужого, враждебного человека, который пришёл в его дом, чтобы разрушать. И холодная, спокойная ясность накрыла его. Он знал, что нужно сделать.
Нина Петровна захлопнула дверцу холодильника с такой силой, что несколько магнитиков, привезённых Аней из поездок, со звоном посыпались на пол. Артем даже не дёрнулся. Он смотрел, как мать, обозлённая на весь мир, перевела свой испепеляющий взгляд с холодильника на него.
— Я не понимаю, Артём, я просто не понимаю! — её голос звенел от плохо сдерживаемой ярости. — Я для кого стараюсь? Для кого сюда прихожу? Чтобы увидеть вот это всё? Она же просто сидит у тебя на шее! Хамит мне, перечит постоянно! В прошлый раз я ей сказала, что суп надо варить на бульоне, а не на воде, так знаешь, что она мне ответила? «Нина Петровна, мы так любим». Мы! Она уже решает за тебя, что ты любишь!
Она сделала шаг к нему, сокращая дистанцию. Её лицо было близко, и он видел, как в глубине её тёмных глаз полыхает огонь собственнической обиды. Она была похожа на полководца, чью крепость захватил враг, а гарнизон перешёл на сторону противника.
— Ты мужик или нет? — выплюнула она, понизив голос до ядовитого шёпота. — Что ты с ней мямлишь? Тебе не нравится — скажи! Не слушает — приструни! Раньше как было? Отец твой слово сказал — и все по струнке ходят. Может, ей просто не хватает твёрдой руки? Дал бы ей разок, чтобы знала своё место! Сразу бы и супы варить научилась, и языком своим не трепала!
Эта фраза упала в тишину кухни, как камень в стоячую воду. Но кругов не было. Камень просто ушёл на дно, и на поверхности воцарилась мёртвая, ледяная гладь. Для Артема всё кончилось в эту секунду. Вся его усталость, всё глухое раздражение, всё желание сохранить хотя бы видимость мира — всё это испарилось. Осталась только холодная, абсолютная пустота и одно-единственное решение.
Он оттолкнулся от косяка и медленно, не отводя от неё взгляда, пошёл к ней. Его движение было настолько спокойным и плавным, что Нина Петровна на мгновение растерялась. Она ожидала крика, спора, оправданий. Но не этого хищного, бесшумного приближения. Она отступила на шаг, уперевшись спиной в столешницу.
— Что? — спросила она, в её голосе впервые прорезалась неуверенность. — Что ты на меня так смотришь? Я правду говорю!
Артем остановился прямо перед ней. Он не сказал ни слова. Он просто протянул вперёд свою правую руку ладонью вверх. Жест был простой, понятный и не оставляющий пространства для толкований. Он не просил. Он требовал.
Её лицо, до этого искажённое гневом, на мгновение застыло, приняв выражение полного, почти детского недоумения.
— Что это? Что тебе надо?
— Ключи, — произнёс он. Одно слово. Тихое, ровное, безэмоциональное. Но в нём было больше угрозы, чем в самом громком крике.
— Какие ключи? Ты с ума сошёл? — она попыталась вернуть себе прежнюю уверенность, но её голос дрогнул. Она смотрела в его глаза и не узнавала сына. Перед ней стоял чужой, жёсткий, незнакомый мужчина. Он не ответил. Он просто держал руку, его взгляд был прямым и тяжёлым, как гранитная плита. Прошла секунда, другая. Воздух на кухне стал плотным, его можно было резать ножом. Нина Петровна поняла, что он не отступит. Это не было импульсом, не было обидой. Это было решение. Окончательное.
Её рука медленно, словно нехотя, полезла в сумку. Пальцы долго шарили внутри, цепляясь за подкладку, за кошелёк, за всё что угодно, лишь бы оттянуть неизбежное. Наконец, она вытащила связку. Ключ от их с Аней квартиры висел на одном кольце с её собственными. Она неловко, дёргающимися пальцами попыталась его снять. Кольцо не поддавалось.
— Дай сюда, — так же ровно сказал Артем.
Он взял у неё из рук всю связку, одним точным движением разжал тугое кольцо, снял свой ключ и протянул ей остальное. Она механически взяла свои ключи обратно. Он развернулся и, не оглядываясь, пошёл к выходу из квартиры. Она слышала его тяжёлые шаги. Затем щелчок замка. Потом ещё один. Он открыл входную дверь. Из подъезда потянуло прохладным сквозняком.
Артем стоял в дверном проёме, его силуэт чернел на фоне тускло освещённой лестничной площадки. Он ждал. Не оборачиваясь. Не говоря ни слова. Он просто стоял и держал дверь открытой. Для неё.
Тишина, нарушаемая лишь сквозняком из подъезда, длилась недолго. Для Нины Петровны она была невыносима, как вакуум. Она жила и дышала звуком, скандалом, словом. Молчание было оружием её сына, и оно било точнее любого крика. Она смотрела на его спину в дверном проёме, на открытую рану в её мире, и её оцепенение сменилось клокочущей, багровой яростью.
— Ты что делаешь? — её голос, сорвавшийся с цепи, ударил ему в спину. — Ты меня выгоняешь? Из своего дома? Меня?
Артем не обернулся. Он оставался неподвижным, как каменное изваяние, застывшее на границе двух миров — его и её. Это бездействие взбесило её ещё больше. Она сделала несколько быстрых шагов по коридору, сокращая дистанцию, её туфли громко стучали по ламинату.
— Я к тебе пришла, а ты мне дверь указываешь! Из-за неё! Из-за этой профурсетки, которая даже яичницу нормально пожарить не может! Ты ослеп, Артём! Она из тебя верёвки вьёт, а ты и рад! Превратился в тряпку, в её ручного пёсика! Я на тебя жизнь положила, всё для тебя делала, а ты… ты готов родную мать вышвырнуть, лишь бы эта твоя была довольна!
Она остановилась за его спиной, дыша ему в затылок. Она ждала, что он обернётся, закричит, начнёт оправдываться. Она хотела привычной бури, громкого спора, где можно было бы выплеснуть всё, что накопилось, и в итоге, как всегда, выйти победительницей, заставив его чувствовать себя виноватым. Но он молчал. И это молчание было страшнее любой ссоры.
Она обошла его, встав в проёме лицом к нему, заглядывая в его глаза. Она хотела увидеть там стыд, сомнение, обиду. Но увидела лишь гладкую, холодную поверхность, как у замёрзшей реки.
— Посмотри на меня, Артём! Это я, твоя мать! А ты стоишь тут, как истукан. Думаешь, я уйду и всё? Думаешь, я позволю ей разрушить нашу семью, разрушить тебя? Никогда! Хозяйкой в доме должна быть женщина, которая знает толк в жизни, а не сопливая девчонка, у которой в голове только тряпки да косметика!
И тут он медленно поднял на неё глаза. Его взгляд прошёл сквозь неё, сфокусировавшись на чём-то далёком. Он наконец заговорил. Его голос был тихим, лишённым всяких эмоций, но каждое слово падало в пространство с весом камня.
— Только моя жена, мама, будет командовать в моём доме! Так что закрой, наконец-то, свой рот и перестань врываться к нам с постоянными криками! Иначе ты больше сюда не придёшь!
Это не было угрозой. Это было констатацией факта. Провозглашением нового закона мироздания, в котором для неё больше не было места. Последняя фраза была произнесена с такой окончательной, ледяной убеждённостью, что у Нины Петровны перехватило дыхание. Вся её ярость, вся её праведная злость вдруг схлынули, оставив после себя звенящую пустоту и холодный липкий страх. Она смотрела на сына и понимала, что проиграла. Не спор. Не битву. А всю войну.
— Неблагодарный… — прошептала она, но слово прозвучало жалко и неубедительно даже для неё самой. В нём не было силы, только горечь поражения.
Она отступила назад, на лестничную площадку. Он не смотрел ей вслед. Он просто ждал. Когда её силуэт скрылся за поворотом лестницы, он шагнул обратно в квартиру. Медленно, с едва слышным щелчком, он повернул ключ в замке. Затем второй. Он не захлопнул дверь. Он запер её. Навсегда.
Прошла неделя. Неделя оглушительной, непривычной тишины. Артем впервые за долгие годы почувствовал, как расслабляются мышцы плеч, которые он и не замечал, что постоянно держал в напряжении. Воздух в его собственной квартире казался чище, легче. Не было ожидания внезапного поворота ключа в замке, не было подсознательного страха перед очередным вторжением. Вечером он сидел с Олегом, старым институтским другом, в небольшом, полутёмном баре. Они лениво обсуждали новый проект на работе, потягивая холодное пиво. Впервые за долгое время Артём чувствовал себя… нормально.
И в этот самый момент она появилась. Нина Петровна не ворвалась и не вбежала. Она просто материализовалась в дверном проёме, как призрак из прошлого, которому забыли указать дорогу на кладбище. Она была одета в своё лучшее пальто, волосы аккуратно уложены. Она пришла не скандалить — она пришла вершить суд. Её взгляд быстро нашёл его в полумраке заведения. Она двинулась к их столику прямой, непоколебимой походкой, игнорируя недоумённые взгляды других посетителей.
— Артём, — её голос был на удивление спокоен, но в этой тишине таилась угроза похуже любого крика. — Я не думала, что доживу до дня, когда мой собственный сын будет прятаться от меня по кабакам.
Олег замер с кружкой на полпути ко рту, его лицо выражало крайнее недоумение. Артём медленно поставил свою кружку на стол. Ни удивления, ни злости на его лице не было. Лишь глубокая, смертельная усталость. Он знал, что это не конец. Это был последний акт.
— Олег, извини, я сейчас, — тихо сказал он другу и встал. Он не стал спорить или оправдываться. Он просто взял мать под локоть и повёл её в дальний, пустующий угол бара, подальше от чужих ушей. Её рука в его руке была жёсткой и холодной, как камень.
— Что тебе нужно, мама? — спросил он, когда они остановились у стены.
— Что мне нужно? — она вырвала свою руку. — Мне нужен мой сын! Тот, которого я вырастила! Умный, сильный, любящий… А не это чучело, которым ты стал! Кукла в руках вертихвостки! Ты хоть понимаешь, что она с тобой делает? Она отняла тебя у меня!
Её голос начал набирать силу, но Артем смотрел на неё так, словно она была стеклянной. Он видел её насквозь, и то, что он видел, больше не вызывало в нём никаких чувств.
— Никто меня у тебя не отнимал, — ровно ответил он. — Я сам ушёл.
— Ушёл? Куда ты ушёл? Ты предал всё, что у нас было! Я тебе всю себя отдала! Помнишь, как я ночами сидела с тобой над твоими чертежами в институте? Как последние деньги откладывала, чтобы купить тебе хороший костюм на защиту диплома? Я всегда знала, что для тебя лучше!
Он слушал её, и впервые в жизни её слова не вызывали в нём ни капли вины. Он смотрел на эту женщину, которая выстраивала свою жизнь на фундаменте его благодарности, и понимал, что этот фундамент был ложью.
— Ты не сидела со мной над чертежами, мама. Ты стояла над душой, потому что не терпела моих ошибок и хотела всё контролировать. Ты купила мне костюм не потому, что у тебя были последние деньги, а потому что не могла допустить, чтобы сын твоей подруги выглядел лучше, чем твой. Ты никогда не знала, что для меня лучше. Ты знала, что лучше для тебя. Чтобы я был удобным, предсказуемым, твоим.
Каждое его слово было тихим, но оно било по ней, как молот. Она смотрела на него, и её лицо медленно менялось. С него сползала маска праведного гнева, обнажая растерянность и страх. Она пыталась найти в его глазах хоть что-то знакомое — обиду, злость, любовь, ненависть. Но там была только пустота. Ледяное, отстранённое безразличие.
— Ты не знаешь меня, мама. И никогда не знала, — он сделал шаг назад, увеличивая дистанцию между ними, разрывая последнюю невидимую нить. — Тот Артём, которого ты якобы потеряла, — это твоя выдумка. Удобный мальчик, который должен был жить по твоему сценарию. А я устал играть эту роль. Я больше не он. Я никогда им и не был.
Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но не смогла издать ни звука. Он разрушил её мир. Не криком, не скандалом, а тихой, жестокой правдой. Он обесценил всю её жизнь, все её жертвы, всю её любовь, показав ей, что всё это было лишь формой эгоизма.
Артем в последний раз посмотрел на неё, на эту вдруг постаревшую, сжавшуюся женщину, которая стала ему совершенно чужой. Затем он молча развернулся и пошёл обратно к своему столику. Он сел, взял в руки кружку с пивом и сделал большой глоток. Олег молчал, не решаясь ничего спросить. А Нина Петровна так и осталась стоять в углу бара, одна, посреди чужого веселья, раздавленная не его гневом, а его окончательной, бесповоротной свободой от неё…
