— Нет, Андрей, сегодня курицы не будет. И завтра тоже. Доешь макароны, я сварила свежие.
Елена произнесла это ровным, лишённым всякой интонации голосом, не отрываясь от плиты. Она помешивала в сковороде зажарку из лука и моркови — единственное, чем сегодня можно было сдобрить пустые макароны. Запах был бедным, но честным. На большее денег просто не осталось. В кошельке сиротливо лежали две помятые сотенные бумажки и горсть мелочи. До её зарплаты ещё четыре дня. До его мифического аванса, который «вот-вот должны дать», — вечность. Она открыла ящик стола и ещё раз пересчитала мятые купюры. Всё та же сумма. Чуда не случилось.
Андрей вошёл на кухню, уже переодетый в домашнее. Он принёс с собой шлейф дорогого парфюма и ауру человека, только что освободившегося от тяжких трудов. Он устало опустился на стул, провёл рукой по волосам.
— Лен, ну я же просил. Я так вымотался сегодня, этот Пётр совсем озверел. Придирается к каждой запятой в отчёте, ввёл новую систему штрафов. У меня голова раскалывается. Хотелось просто кусок нормального мяса.
Он говорил это с такой искренней усталостью в голосе, что на секунду ей стало его жаль. Она представила его, сидящим в душном офисе под гнётом начальника-самодура, и её собственная усталость на мгновение отступила. Она работала бухгалтером в небольшой фирме до шести, а потом бежала в соседний торговый центр мыть полы в бутике до девяти. Ноги гудели, спину ломило, а пальцы пахли хлоркой. Но она видела в этом смысл — они же вместе, они команда, временные трудности.
— Я понимаю, милый. Но курица стоит триста рублей. А у нас до понедельника четыреста. Нам ещё хлеб покупать. Поешь макароны, они горячие. Она поставила перед ним тарелку. Пар от еды поднимался к потолку, но аппетита не вызывал. Андрей поковырял вилкой в тарелке.
— Опять пустые… Хоть бы сосиску какую-нибудь. — Сосиски завтра куплю. Самые дешёвые. Не дуйся, — она устало присела напротив.
— Ты завтра поздно будешь? Мне нужно, чтобы ты после работы в магазин зашёл. Список напишу.
Он поднял на неё глаза, и в них плескалась вселенская скорбь мученика.
— Не знаю, Лен. Не знаю. Петр Ильич грозился оставить всех, кто не сдаст проект. Может, опять до ночи сидеть придётся. Без доплаты, естественно. Просто потому, что он может.
Елена вздохнула и кивнула. Значит, в магазин снова бежать ей, втискивая поход за продуктами между двумя работами. Она молча доела свою порцию и пошла мыть посуду. Она не хотела спорить или жаловаться. Нужно было просто перетерпеть. Ещё немного. Скоро всё наладится. Андрей найдёт другую работу, с нормальным начальником и стабильной зарплатой. И они снова смогут позволить себе не только курицу, но и поход в кино.
На следующий день, вырвав сорок минут из своего бешеного графика, Елена забежала в супермаркет. Тележка была непозволительной роскошью, поэтому она взяла корзинку. Хлеб, молоко, пачка самых дешёвых сосисок, макароны по акции. Она уже направлялась к кассе, когда в отделе готовой еды её кто-то окликнул.
— Леночка? Здравствуйте!
Она обернулась. Перед ней стоял солидный, хорошо одетый мужчина с полной тележкой деликатесов. Она не сразу узнала его, но потом память услужливо подсказала — это был Пётр Ильич, начальник Андрея. Они виделись один раз на новогоднем корпоративе пару лет назад.
— Пётр Ильич? Добрый вечер.
— Вот так встреча! А я вас сразу узнал. Как поживаете? Как Андрей? Надеюсь, он уже нашёл что-то подходящее?
Елена непонимающе моргнула. Мозг отказывался обрабатывать информацию. Что значит «нашёл»?
— В смысле… нашёл?
Пётр Ильич слегка смутился, поняв, что, возможно, сказал что-то не то. Он снисходительно улыбнулся, как улыбаются человеку, который немного не в курсе дел.
— Ну, работу. После той неприятной истории с увольнением. Я, честно говоря, до последнего не хотел его увольнять, хороший парень. Но два прогула подряд в начале сентября, потом ещё один… Сами понимаете, дисциплина есть дисциплина. Я же не могу другим сотрудникам в глаза смотреть. Вы уж не сердитесь на меня, это было вынужденное решение.
Он говорил что-то ещё, про корпоративную этику, про важность примера, но Елена его уже не слышала. Мир вокруг сузился до одной фразы: «увольнение в начале сентября». Сегодня было тридцатое октября. Сентябрь. Октябрь. Два месяца. Каждое утро он надевал костюм. Каждое утро она гладила ему рубашку. Каждое утро он брал контейнер с обедом, который она ему собирала. И уходил. Куда?
Она смотрела на Петра Ильича, на его лоснящееся от сытой жизни лицо, на его тележку с хамоном и дорогим сыром, а в голове билась одна мысль. Два месяца. Два месяца она работала на двух работах. Два месяца она ела пустые макароны. Два месяца она верила в его усталость, в его штрафы, в его задержки.
— Да… да, конечно. Нашёл, — механически ответила она, чувствуя, как немеют губы. — Всё хорошо. Извините, я тороплюсь. Она развернулась и, не помня себя, пошла к выходу, бросив корзинку с дешёвой едой прямо посреди прохода. Пачка сосисок выпала и покатилась по кафельному полу. Но Елене было уже всё равно. Холодная, ясная, кристальная ярость выжигала изнутри всё — усталость, жалость, любовь. Она шла домой, и в её голове уже созревал план. Не план мести. План справедливого возмездия.
Лифт полз невыносимо медленно. Елена смотрела на своё отражение в тусклом, исцарапанном зеркале кабины и не узнавала себя. Там, на неё, смотрела женщина с незнакомыми, тёмными от гнева глазами. Лицо превратилось в холодную маску, под которой бурлила раскалённая лава. Шок, который она испытала в супермаркете, полностью испарился, уступив место ледяной, хирургической точности. Она знала, что будет делать. Никаких криков. Никаких истерик. Только холодный расчёт.
Дверь квартиры открылась. Внутри было тихо. Андрей должен был вернуться через пару часов, изображая из себя выжатого офисного раба. У неё было время. Она не разуваясь прошла в прихожую. Вот оно, его пальто. Висит на крючке, ещё хранит тепло уличного воздуха. Рядом — пиджак, небрежно перекинутый через спинку стула. Его «рабочая униформа». Её ежедневный труд, отпаренный и отглаженный до идеального состояния.
Её движения были методичными, лишёнными всякой суеты. Она не лезла в карманы с остервенением обманутой жены. Она действовала как следователь, как патологоанатом, вскрывающий тело лжи, чтобы добраться до её гниющей сердцевины. Сначала внутренний карман пальто. Пальцы нащупали что-то бумажное. Это был не блокнот и не рабочие документы. Это был сложенный вчетверо билет в кино. Сеанс на 14:20. Какой-то дурацкий боевик, который он якобы собирался посмотреть «когда-нибудь, когда будет время и деньги». Рядом с билетом лежал чек из кофейни. Два капучино и два чизкейка. Время на чеке — 16:10. На двоих.
Она положила билет и чек на журнальный столик в гостиной. Затем взялась за пиджак. В боковом кармане обнаружилась целая россыпь «улик». Смятый чек из бургерной: двойной воппер с сыром, большая картошка, кола. Обед «уставшего» сотрудника, который дома давится пустыми макаронами. Ещё один чек, из спорт-бара, датированный прошлой пятницей. Время — 18:30. Позиции: «Пиво светлое — 2 бокала», «Гренки чесночные». Та пятница, когда он звонил и говорил, что его задерживают на «срочном совещании», и вернётся он не раньше десяти.
Елена раскладывала эти бумажки на полированной поверхности стола, словно пасьянс. Каждый чек, каждый билетик был неопровержимым доказательством. Вот его день. Вот его «работа». Кино, кофе с десертом, бургеры, пиво с друзьями. Пока она, как проклятая, вгрызалась в жизнь, экономя каждую копейку, он жил. Просто жил в своё удовольствие. На её деньги.
Она села на диван. Включила ноутбук. Дрожащими от сдерживаемой ярости пальцами вошла в личный кабинет банка. Кредитная карта. Та самая, которую она дала ему месяц назад со словами: «Это на самый крайний случай, если зарплату сильно задержат». Она никогда не проверяла баланс, веря ему на слово. Сейчас перед её глазами развернулась вся бухгалтерия его предательства. Мелкие, ежедневные списания: 300 рублей, 500, 800. Кофейни, закусочные, кинотеатры, бары. Долг по кредитке вырос до двадцати тысяч. Двадцать тысяч рублей, которые она должна будет отдать банку. Со своей зарплаты и денег, заработанных мытьём полов.
Она аккуратно выписала на лист бумаги все его траты за последние две недели. Суммы, даты, назначения платежей. Список получился длинным. Она положила этот лист рядом с чеками. Композиция была завершена. Натюрморт лжи и предательства.
Елена села в кресло напротив стола, сложив руки на коленях. Она не собиралась никуда уходить. Она будет ждать. В этой же одежде. С этим же выражением лица. Время тянулось медленно, но она не замечала его хода. Она думала о том, как каждое утро провожала его, целуя в щеку и желая удачного дня. Как верила его рассказам про тирана-начальника. Как жалела его. И от этой жалости к нему — прошлому, выдуманному — ей становилось физически дурно.
Наконец, в замке провернулся ключ. Дверь открылась, и на пороге появился Андрей. Усталая походка, ссутуленные плечи, страдальческое выражение лица — весь его обычный вечерний спектакль.
— Привет, я так устал… — начал он свою привычную мантру, входя в гостиную. И замер.
Его взгляд упал на стол. На аккуратно разложенные, как экспонаты в музее, чеки. На билет в кино. На распечатку из банка. А потом — на неё. На её неподвижную фигуру в кресле. На её страшные, пустые глаза. Привычная реплика застряла у него в горле. Маска усталого труженика сползла с его лица, обнажив растерянность и страх пойманного на месте преступления воришки. Он стоял посреди комнаты, в своём безупречно выглаженном костюме, и молчал. Он понял, что представление окончено.
Тишина в комнате стала плотной, осязаемой. Она давила на уши, вытесняя любой другой звук. Андрей стоял как вкопанный, его взгляд метался от разложенных на столе чеков к неподвижному лицу Елены. Его мозг лихорадочно искал выход, спасительную ложь, убедительное оправдание, но все слова казались неуместными и глупыми. Спектакль, который он так успешно играл два месяца, рухнул в одно мгновение, и теперь он стоял на его обломках, голый и жалкий.
— Лен, я… я всё могу объяснить, — наконец выдавил он. Голос прозвучал хрипло и неуверенно, как у чужого человека.
Елена не шелохнулась. Она просто смотрела на него, и этот пустой, холодный взгляд был страшнее любого крика. Она давала ему говорить. Она позволяла ему самому копать себе яму глубже.
— Понимаешь, это не то, что ты думаешь… Меня действительно уволили. Но я не мог тебе сказать. Я не хотел тебя расстраивать, взваливать на тебя ещё и это. У тебя и так две работы, ты так устаёшь… Я просто… я запаниковал. Я искал новую работу, честно! Каждый день ходил на собеседования. А это… — он неопределённо махнул рукой в сторону стола, — это просто… чтобы отвлечься. Чтобы не сойти с ума от отказов. У меня депрессия, Лен, понимаешь? Я был на грани. Я боялся.
Он говорил, и с каждым словом его поза становилась всё более жалкой. Плечи опустились, уверенность испарилась, он превратился в нашкодившего подростка, пойманного родителями. Он надеялся на сочувствие, на понимание, на её вечную, безотказную жалость, которая столько раз спасала его. Он ждал, что она сейчас вздохнёт, скажет, что они справятся, и всё вернётся на круги своя.
Когда его сбивчивый монолог иссяк, Елена медленно, с какой-то нечеловеческой грацией, поднялась с кресла. Она подошла к столу и взяла в руки один из чеков.
— Депрессия, значит? — её голос прозвучал ровно, без единой дрогнувшей ноты. — Двойной воппер с сыром и большая картошка — это антидепрессанты, я правильно понимаю? А два бокала пива в спорт-баре — это сеанс психотерапии? Ты боялся меня расстроить, поэтому проедал деньги с моей кредитки, пока я считала копейки на пачку самых дешёвых сосисок?
Она не повышала голоса. Она говорила тихо, но каждое слово впивалось в него, как осколок стекла. Она взяла другой чек.
— Два капучино и два чизкейка. Ты ходил на собеседования с подружкой? Или у тебя раздвоение личности, и вторая тоже в депрессии?
Он отступил на шаг, инстинктивно пытаясь увеличить дистанцию.
— Лена, прекрати… Это было всего пару раз…
Её губы скривились в усмешке, лишённой всякого веселья. Она сделала шаг к нему, и он вжался в стену.
— То есть ты уволился два месяца назад и всё это время делал вид, что ходишь на работу, а сам сидел в парке и проедал мою зарплату? А я-то думаю, почему денег не хватает даже на еду! Вон из моего дома, тунеядец! Ищи себе глупышку, которая будет тебя содержать, а я пас!
Вот теперь она кричала. Не истерично, а мощно, выбрасывая слова, как камни. Весь гнев, вся боль, вся обида двух месяцев унизительной экономии и каторжного труда вырвались наружу. Андрей вздрогнул от силы её голоса.
— Лена, это и мой дом тоже! Куда я пойду?
— Меня это не волнует. Можешь идти в кино. Или в бургерную. Судя по чекам, у тебя там много любимых мест. А теперь, — она сделала паузу, её голос снова стал стальным, — снимай.
— Что… снимать? — не понял он.
— Костюм. Снимай костюм. Быстро. Это реквизит из спектакля, который уже закончился. Ты больше не офисный работник. Ты безработный лжец.
Он смотрел на неё, не веря своим ушам. Это было уже за гранью. Это было унижение.
— Я не буду.
— Будешь, — отрезала она. — Или я помогу.
В её глазах было что-то такое, что заставило его подчиниться. Медленно, неловкими движениями, он стянул с себя пиджак. Потом начал расстёгивать пуговицы на рубашке — той самой, которую она гладила сегодня утром. Он чувствовал себя стриптизёром на уродливом шоу для одного зрителя. Сняв рубашку и брюки, он остался стоять посреди комнаты в одних трусах и носках.
Елена подошла к шкафу, открыла его и вытащила оттуда старые, выцветшие треники с вытянутыми коленями и застиранную футболку с выцветшим принтом. Она швырнула это тряпьё ему в лицо.
— Одевайся. Это твоя новая униформа. Она больше соответствует твоему статусу.
Он молча, как робот, натянул на себя старую одежду. Она смотрелась на нём нелепо после дорогого костюма. Он был раздавлен, уничтожен. А Елена стояла и смотрела на дело рук своих. И в её взгляде не было ни капли сожаления. Только холодное, горькое удовлетворение. Она указала подбородком на дверь в прихожую.
— На выход.
Андрей, облачённый в тряпьё из своего прошлого, стоял посреди комнаты, окончательно потеряв связь с реальностью. Унижение было настолько полным, что он перестал что-либо чувствовать. Он был похож на выброшенную на берег рыбу, которая ещё открывает рот, но уже не дышит. Последний островок его самолюбия, его мужской гордости, заставил его предпринять слабую попытку сопротивления.
— Ты не можешь меня выгнать. Это и моя квартира тоже. По закону…
Елена издала короткий, сухой смешок, который прозвучал как треск ломающегося льда.
— Закон? Ты решил вспомнить о законе? А где был твой закон, когда ты два месяца обворовывал меня? Когда ты тратил мои, заработанные потом и бессонницей, деньги на своё жалкое враньё? Твой закон закончился на дне стакана с пивом, которое ты пил, пока я мыла полы в чужом магазине!
Она двинулась на него, и он инстинктивно попятился назад, в коридор. Он был крупнее и сильнее её, но сейчас она казалась гигантом, а он — испуганным карликом. Её ярость создавала вокруг неё поле такой силы, что он не мог ему противостоять. Он упёрся спиной в холодную стену у входной двери.
— Но мне некуда идти! Ночь на дворе! Лена, опомнись!
— Опомниться? Это я-то должна опомниться? — она подошла к нему почти вплотную. Её взгляд опустился вниз, на его ноги. Он всё ещё был в дорогих носках и кожаных ботинках. — Снимай.
Он остолбенел. Это было уже слишком. Это было за пределами любого скандала. Это было чистое, концентрированное унижение.
— Что?
— Ботинки снимай, — повторила она ледяным тоном, не терпящим возражений. — И носки. Ты же не на деловую встречу идёшь. Ты идёшь в никуда. А в никуда можно и босиком.
Его лицо исказилось. Этого он сделать не мог. Это был последний рубеж.
— Нет.
Тогда она просто присела на корточки. Не говоря ни слова, она сама, резкими, сильными движениями развязала шнурки на одном его ботинке и грубо стянула его с ноги. Потом с другого. Он стоял, ошарашенный её действиями, не в силах даже пошевелиться. Затем она схватила его за лодыжку и сдёрнула один носок. Потом другой. Он остался стоять босиком на холодном линолеуме прихожей. Голый, жалкий, развенчанный.
— Вот так-то лучше, — с удовлетворением произнесла она, выпрямляясь. — Соответствует моменту.
Она взяла в одну руку его ботинки, а другой открыла входную дверь. Холодный сквозняк с лестничной клетки ударил по его голым ступням. Он вздрогнул.
— Лена, пожалуйста… не надо…
Но она его уже не слушала. Она схватила его за воротник старой футболки и с силой, которой он от неё никак не ожидал, вытолкнула его за порог. Он споткнулся и, потеряв равновесие, чуть не упал, едва удержавшись на ногах на пыльной площадке. Дверь осталась открытой. Елена стояла на пороге своей — теперь только своей — квартиры. В руках она держала его безупречный деловой костюм, который всё это время лежал на полу в коридоре. Она держала его, как охотник держит шкуру убитого зверя.
Он развернулся, его лицо было белым от смеси ужаса и бессилия. Он хотел что-то сказать, закричать, потребовать, но смог лишь прошептать:
— Мои вещи…
Она посмотрела на костюм в своих руках, потом на него — босого, в вытянутых трениках, стоящего на грязном бетоне.
— Костюм я продам, чтобы закрыть долг по кредитке, а ты иди работай грузчиком, раз мозгов нет!
Это были её последние слова, брошенные ему в лицо с убийственным презрением. Прежде чем он успел открыть рот для ответа, она шагнула назад, в тепло и свет своей квартиры, и с силой захлопнула дверь прямо перед его носом.
Грохот двери эхом прокатился по гулкой лестничной клетке. Затем последовал резкий, окончательный щелчок замка. Потом ещё один, контрольный.
Андрей остался один. В полной тишине. Босой. В старом тряпье. В ушах ещё звучал её голос, а перед глазами стояло её лицо — лицо чужого, безжалостного человека, который только что вырвал его из жизни, как больной зуб, и выбросил на помойку. Он протянул руку и коснулся холодной металлической поверхности двери. Она была мертва. За ней больше ничего не было. Он медленно опустился на корточки, обхватив себя руками. Холодный бетон обжигал ступни. Снизу доносились приглушённые звуки работающего телевизора, из-за соседской двери пахло жареной картошкой. А он был здесь, в промежутке, в нигде. Спектакль действительно был окончен. И занавес упал с оглушительным грохотом…
