— Игорь, что это за переводы?
Катя положила несколько аккуратно скреплённых листов бумаги на кухонный стол, прямо рядом с его тарелкой. Ужин только что закончился, и расслабленная атмосфера, царившая в доме после того, как дети отправились спать, мгновенно испарилась. Игорь, который лениво листал новостную ленту в телефоне, поднял голову. Его взгляд скользнул по бумагам, не задерживаясь, и вернулся к жене. На её лице не было ни злости, ни обиды — только холодное, сосредоточенное любопытство, которое пугало гораздо сильнее открытого гнева.
— А что это? — он отложил телефон, изображая искренний интерес. — Какие-то счета?
— Это детализация нашего общего счёта за последние шесть месяцев. Я её сегодня взяла в банке. И вот тут, — она аккуратно постучала ногтем по одной из строчек, выделенной жёлтым маркером, — каждый месяц, пятнадцатого числа, с нашего счёта уходит ровно пятьдесят тысяч рублей. Одному и тому же получателю. Ты можешь объяснить, что это?
Игорь взял листы в руки. Он делал вид, что внимательно изучает цифры, хотя по напрягшейся линии его плеч Катя видела, что он просто тянет время, лихорадочно придумывая объяснение. Прошло не меньше минуты, прежде чем он наконец поднял на неё глаза.
— А, это… Да я совсем забыл тебе сказать. Это я Димке помогаю, помнишь его, мы ещё на свадьбе у Семёновых виделись? Он в неприятности влез, долг большой. Вот я ему и отдалживаю понемногу. Не хотел тебя грузить его проблемами.
Он произнёс это нарочито небрежным тоном, словно речь шла о какой-то незначительной мелочи. Но Катя не сдвинулась с места. Она смотрела на него всё так же прямо, не мигая.
— Димке? Интересно. А с каких пор твоего друга Диму зовут «Риэлторское агентство „Новый Адрес“»? Потому что деньги уходят именно туда. Я проверила.
Её голос оставался таким же ровным, но в нём появились стальные нотки. Игорь дёрнулся, словно его ударили. Он снова уставился в бумагу, как будто надеялся, что буквы там изменятся. Его первая, наспех состряпанная ложь развалилась, не продержавшись и минуты.
— А… нет, погоди, я всё перепутал, — он торопливо замахал руками. — Димка тут ни при чём, это другое. Это, ну… вложения. Понимаешь, это бизнес-проект. Один знакомый предложил выгодную схему, связанную с субарендой недвижимости. Я решил попробовать, это очень перспективно. А переводы идут через агентство, потому что так юридически чище. Это сложная схема, я тебе потом как-нибудь на досуге объясню.
Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась кривой и жалкой. Он смотрел на неё с надеждой, как провинившийся школьник на строгого учителя, но в её глазах не было и тени снисхождения.
— Вложения, говоришь? — медленно повторила Катя, словно пробуя слово на вкус. — Интересный бизнес-проект, в который полгода вкладывают абсолютно одинаковые суммы, до копейки, в один и тот же день месяца. Так не инвестируют, Игорь. Так платят за аренду. Или по ипотеке. Так что перестань выдумывать эти свои сложные схемы. Я просто хочу услышать правду. Куда на самом деле уходят наши деньги?
Он молчал. Все его заготовки, все возможные пути к отступлению были отрезаны. Она не кричала, не обвиняла, она просто раскладывала перед ним факты, и против этой холодной логики он был бессилен. Он опустил голову и долго смотрел на свои руки, лежащие на столе. Катя ждала. Она готова была ждать сколько угодно. Наконец Игорь тяжело вздохнул, и этот вздох был громче любого крика в оглушительной тишине их кухни.
— Хорошо. Ты права. Это не вложения. И, да, — произнёс он наконец, и это короткое слово прозвучало как приговор. — Я снимаю квартиру.
Он поднял на неё взгляд, и в нём уже не было страха — была какая-то вызывающая, оборонительная решимость. Игорь резко отодвинул стул, встал и начал ходить по кухне, словно замкнутое пространство давило на него. Катя осталась сидеть, превратившись в неподвижного зрителя этого спонтанного спектакля.
— Но это не то, о чём ты подумала, — быстро заговорил он, жестикулируя. — Там нет никакой другой женщины. Я клянусь тебе. Никого. Это место… оно только для меня.
Он остановился у окна, глядя на тёмный двор, и продолжил, теперь уже обращаясь больше к своему отражению, чем к жене.
— Ты хоть представляешь, что такое моя жизнь? Я ухожу на работу в семь утра, возвращаюсь в восемь вечера. Весь день — это бесконечные совещания, ответственность, решения, от которых зависят другие люди. Я прихожу домой, и что здесь? Один мультики на полной громкости смотрит, второй требует играть в конструктор, ты рассказываешь про проблемы в школе и сломанную стиральную машину. Шум. Постоянный, нескончаемый шум. У меня нет ни минуты, чтобы просто… выдохнуть. Чтобы побыть одному и услышать собственные мысли.
Его голос креп, наполняясь праведным негодованием. Он развернулся и посмотрел прямо на Катю, словно требуя сочувствия.
— Эта квартира — это маленькая студия на окраине города. Крошечная коробка. Там нет ничего, кроме дивана и стола. Я заезжаю туда иногда после работы. На час, может, на два. Просто чтобы посидеть в тишине. Понимаешь? Это как декомпрессионная камера. Как кнопка перезагрузки. Я сбрасываю там всё напряжение, весь этот гул в голове, и домой возвращаюсь уже нормальным человеком. Спокойным отцом, который может собрать с сыном этот чёртов конструктор. Внимательным мужем, который способен выслушать про стиралку и не сорваться.
Он подошёл ближе к столу, опёрся на него костяшками пальцев и наклонился к ней.
— Я сделал это для нас! Чтобы сохранить семью, чтобы не превратиться в вечно раздражённого гада, который ненавидит возвращаться домой. Я не тратил эти деньги на развлечения. Я вкладывал их в собственное здравомыслие. В наше общее спокойствие. А почему я врал? Да потому что я знал, что будет именно это! — он ткнул пальцем в распечатку. — Что ты не поймёшь. Что ты сразу представишь себе любовниц, предательство, тайную жизнь… Вместо того чтобы увидеть, как мне на самом деле тяжело.
Он закончил свою пламенную речь и выпрямился, тяжело дыша. Он выложил всё, представил свою ложь как благородный поступок, свой эгоизм — как жертву во имя семьи. В его глазах стояла отчаянная надежда на понимание. Он ждал ответа, реакции, чего угодно.
Катя всё это время не проронила ни слова. Её лицо превратилось в непроницаемую маску. Она не перебивала, не кивала, не хмурилась. Она просто смотрела на него, и этот пустой, оценивающий взгляд был страшнее любой истерики. Она дала ему полностью выговориться, до последней точки. Когда он замолчал, она выдержала ещё одну долгую паузу, заставив его занервничать ещё сильнее. А потом, всё тем же ледяным, бесцветным голосом, задала один-единственный вопрос.
— То есть, чтобы быть хорошим мужем, тебе нужно от меня прятаться?
— Прятаться? — переспросил Игорь, и его голос, до этого просящий и оправдывающийся, треснул. — Ты это называешь «прятаться»? Да я спасаюсь! От тебя, от этого вечного дня сурка, от ощущения, что я просто функция, а не человек!
Его тщательно выстроенная маска мученика рассыпалась в прах от одного её вопроса. Он больше не пытался казаться благородным. Из него полезла чистая, неприкрытая злоба.
— Ты думаешь, мне в кайф торчать в этой бетонной коробке на выселках? Ты хоть раз поинтересовалась, как я себя чувствую на самом деле? Не дежурное «как дела?», на которое ждёшь ответ «нормально», а по-настоящему? Нет! Потому что тебе это не нужно! Тебе нужно, чтобы я приносил деньги, чинил кран, проверял уроки и молчал. Чтобы я был удобным! А когда удобный механизм начинает сбоить, ему нужно место для перезагрузки, иначе он сломается к чертям! Вот что это за квартира! Место, где я могу не быть ничьим мужем и ничьим отцом! Просто быть.
Наконец-то и она взорвалась. Ледяное спокойствие, которое она так долго держала, испарилось, сменившись презрительной яростью.
— Не быть мужем и отцом? — её голос стал жёстким, как натянутая проволока. — Ах ты бедный, несчастный! Как же тебе тяжело! Ты хоть представляешь, что значит быть матерью и женой двадцать четыре на семь, без перерывов на «посидеть в тишине»? У меня нет тайной квартиры, куда я могу сбежать от детских болезней, родительских собраний, работы и твоего вечного недовольства, когда ты возвращаешься с работы! Моя «декомпрессионная камера» — это пять минут в душе, пока за дверью кто-то орёт!
Она встала, и теперь они стояли друг напротив друга посреди кухни, как два бойца на ринге.
— Но дело даже не в этом, ты понимаешь? Не в деньгах и не в твоей усталости! Дело во лжи! Ты полгода смотрел мне в глаза и врал. Каждый божий день. Ты ужинал за этим столом, обсуждал со мной наши планы, спал со мной в одной постели, зная, что у тебя есть тайник. Твоё личное убежище от нас. Ты не проблему решал, Игорь. Ты трусливо сбежал. Ты построил себе отдельную, комфортную жизнь, куда не было входа ни мне, ни твоим детям. Ты предал не меня, ты предал всё, что мы строили вместе.
— Я ничего не предавал! — закричал он в ответ, его лицо исказилось от гнева. — Предательство — это когда есть другая женщина! А я просто хотел тишины! Это ты превратила наш дом в место, откуда хочется сбежать! В филиал офиса, где мне выдают новые задания!
— Я?! — её голос сорвался, но не от слёз, а от возмущения. — Ты обвиняешь меня в том, что ты оказался слабым и лживым? Вместо того чтобы прийти и сказать: «Кать, я устал, мне плохо, давай что-то придумаем», ты начал воровать деньги из семьи и за моей спиной вить себе гнездо! Ты не мужчина, который решает проблемы, ты — мальчишка, который прячется в домике!
Скандал достиг своего пика. Аргументы закончились, остались только чистые, концентрированные эмоции — его обида и её презрение. Он смотрел на неё с ненавистью, не в силах придумать, что ещё сказать в своё оправдание. И тогда Катя произнесла фразу, которая стала итогом всего этого уродливого разговора. Она сказала это медленно, с расстановкой, вкладывая в каждое слово весь яд, что накопился в ней за этот вечер.
— То есть, эти деньги уходят на твою тайную квартиру, где ты отдыхаешь от меня и от детей? А может, ты вообще туда, в таком случае, переедешь? Навсегда?
— Вот как? — он криво усмехнулся, и в этой усмешке было больше горечи, чем злобы. — Значит, вот она, твоя благодарность? Я пашу как проклятый, чтобы у вас всё было, чтобы дети ни в чём не нуждались, я пытаюсь не сойти с ума от этого давления, а ты меня просто выгоняешь? Потому что я посмел захотеть один час тишины в сутки?
Это была его последняя, отчаянная попытка перевернуть всё с ног на голову, выставить себя жертвой, а её — бездушным тираном. Он ждал, что она снова взорвётся, начнёт оправдываться или спорить, и они увязнут в этом ещё на час, пока оба не выдохнутся. Но он ошибся.
На её лице не дрогнул ни один мускул. Она слушала его, слегка наклонив голову, как будто изучала какой-то любопытный, но отвратительный вид насекомого. А потом она тихо рассмеялась. Не весело, не истерично. Это был короткий, сухой смешок, лишённый всякого тепла — звук ломающегося льда.
— Да, Игорь. Именно так. Ты всё правильно понял, — сказала она поразительно ровным, почти дружелюбным тоном. Этот тон был страшнее любого крика. — Я тебя выгоняю. Только не потому, что ты захотел час тишины. А потому, что для этого часа ты выбрал ложь, а не меня. Ты решил, что проще и правильнее украсть у своей семьи триста тысяч рублей, чем просто поговорить со своей женой. Ты решил, что твой личный комфорт стоит дороже нашего доверия.
Она сделала шаг назад от стола, словно давая себе пространство для манёвра.
— Знаешь, я могла бы понять усталость. Могла бы понять даже срыв. Но я не могу понять и никогда не прощу вот эту твою трусливую, продуманную тайну. Ты не искал решения, ты строил себе убежище. Так что да, я считаю, что тебе пора в него переехать.
С этими словами она, не оборачиваясь на него, вышла из кухни. Игорь замер, прислушиваясь. Он ожидал чего угодно — звука собираемых чемоданов, звонка её матери, плача. Но вместо этого он услышал, как она спокойно открыла шкаф в прихожей. Он не видел, но представлял её движения — точные, экономные, лишённые всякой суеты. Она взяла его демисезонную куртку, сняла с полки его портфель. Он услышал, как её пальцы отсоединили от связки в ключнице брелок от его машины.
Когда она вернулась, её руки были заняты. Она не бросила вещи, не швырнула их ему в лицо. Она подошла к стулу, на котором он сидел всего полчаса назад, и аккуратно повесила куртку на спинку. Портфель поставила рядом, на пол. А потом подошла к кухонному столу, где всё ещё лежала проклятая банковская распечатка, и положила ключи от его машины прямо на ту самую строчку, выделенную жёлтым маркером. Идеально ровно. Как точку в конце предложения.
— Ты хотел своего личного пространства. Без нас. Вот оно. Пользуйся.
Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде он не увидел ни ненависти, ни боли. Только холодное, бесконечное безразличие. Это был взгляд человека, который смотрит на незнакомца.
— Замки я поменяю утром. Не утруждайся.
Она развернулась, но не ушла в спальню. Она подошла к раковине, взяла свою тарелку, тарелки детей и молча начала их мыть, повернувшись к нему спиной. Этот простой, будничный жест был красноречивее любых слов. Его место за этим столом, в этой кухне, в этой жизни только что было стёрто. Ссора закончилась. История закончилась. И она уже начала прибираться…
