— Сынок, я сама лично видела, как твою жену в кафе, на глазах у всех целовал какой-то мужик! Кому ты поверишь, своей мамуле, или какой-то подзаборной девке?!
Галина Петровна влетела в квартиру, как порыв холодного ветра, пронёсшего с собой запах уличной сырости и дешёвых духов. Она не сняла пальто, лишь сдёрнула с головы несуразную вязаную шапку, открывая взору наспех уложенные волосы. Её лицо было маской трагической актрисы, на которой горе и праведный гнев боролись за первенство. Сумка из кожзаменителя, крепко сжатая в руке, казалась не аксессуаром, а оружием, готовым к бою.
Антон сидел на кухне. Суббота, его единственный, выстраданный за две недели выходной, только-только вступала в свои права. Аромат свежесваренного кофе наполнял небольшое, залитое бледным осенним светом пространство. Он сидел в одних спортивных штанах, с босыми ногами на прохладном линолеуме, и наслаждался этим простым, почти животным ощущением покоя. Он не услышал, как мать открыла дверь своим ключом. Он услышал только её голос, который, казалось, был создан для того, чтобы разрушать тишину.
Он медленно повернул голову. Он не вскочил, не изменился в лице. Он просто смотрел на неё, как смотрят на внезапно начавшийся дождь. Он знал этот спектакль. Знал интонации, отточенные годами, знал эти чуть расширенные от негодования глаза, эти прижатые к груди руки. Это была прелюдия. Прелюдия к очередной просьбе, замаскированной под заботу, или к очередной жалобе, поданной как жизненно важная новость. Но сегодня в её выступлении появились новые, почти профессиональные нотки.
— В «Шоколаднице», представляешь? Прямо в центре зала! — продолжала она, не дожидаясь его реакции. Она сделала несколько шагов по кухне, её каблуки звонко отстукивали по полу тревожный ритм. — Я зашла с Тамаркой кофе выпить, просто случайно! Поднимаю глаза — а там она! Смеётся, воркует, глазки строит! А он, этот хмырь, руку ей на плечо кладёт, прямо вот так! — Галина Петровна продемонстрировала на себе, картинно положив свою ладонь на собственное плечо. — Я думала, у меня сердце остановится! Мой мальчик на работе вкалывает, а она…
Антон молчал. Он сделал небольшой глоток кофе. Напиток, ещё мгновение назад казавшийся идеальным, теперь обрёл горький привкус. Он смотрел на мать и видел не взволнованную женщину, а расчётливого стратега. Он видел её поношенное пальто, которое она уже третий год просила его заменить на норковую шубку. Видел её жадный взгляд, скользнувший по новой кофемашине, которую они с Катей купили в прошлом месяце. Он помнил, как до его женитьбы вся его зарплата, за вычетом скромной суммы «на жизнь», перекочёвывала на её банковскую карту. Теперь же ей приходилось довольствоваться лишь «помощью на самое необходимое», и эта формулировка приводила её в бешенство.
— А потом он наклонился и поцеловал её! Прямо в губы! Не в щёчку, сынок, не по-дружески! А как мужик целует бабу, которую хочет прямо сейчас утащить в постель! Люди вокруг смотрели, а ей хоть бы что! Сидит, улыбается, довольная! — Галина Петровна достигла крещендо. Она замерла посреди кухни, уперев руки в бока, и в упор посмотрела на сына, ожидая взрыва, ярости, немедленного решения. Она дала ему всё, что нужно: сцену, свидетеля и неопровержимое, как ей казалось, доказательство.
Антон медленно, с какой-то гидравлической плавностью, поставил чашку на стол. Керамика тихо стукнула о дерево. Он посмотрел не на мать, а на её отражение в тёмном экране выключенного телевизора на кухонном кронштейне. Её искажённая фигура выглядела в нём ещё более гротескной. Он не сомневался в жене. Он сомневался в том, что его терпение безгранично. Внутри него не было бури. Там, где должна была быть ревность или гнев, образовалась холодная, звенящая пустота, которая требовала не эмоций, а действий. Холодных и точных. Он спокойно посмотрел на мать, которая уже начала новый виток своего монолога о неблагодарности и предательстве, и его рука медленно потянулась к лежащему на столе телефону.
Галина Петровна приняла его движение к телефону за капитуляцию. На её лице промелькнула тень хищного удовлетворения. Она была режиссёром этого утра, и её главный актёр, наконец, начал играть по её сценарию. Она уже видела, как он, размахивая телефоном, будет кричать в трубку, как будет требовать объяснений. А она будет стоять рядом, скорбная и сочувствующая, подливая масла в огонь тихими, но ядовитыми репликами.
— Правильно, сынок, позвони! Позвони ей, спроси, где она шляется! — подстегнула она, её голос обрёл бархатные, почти материнские нотки. — Только она тебе наврёт, конечно. Скажет, на работе. Они все так говорят. Этот, с кем она была… такой, знаешь, холёный, в кашемировом свитере модного цвета, бежевого. Сидел, ногу на ногу закинув, будто он хозяин мира. И часы у него… блестели. Явно не на зарплату инженера купленные.
Она продолжала набрасывать детали, сплетая свою ложь всё гуще и правдоподобнее. Ей казалось, что чем больше подробностей она добавит, тем меньше останется места для сомнений. Она уже почти физически ощущала вкус своей победы, представляя, как униженная и разоблачённая Катька будет собирать свои вещи, а её мальчик, её Антоша, снова станет полностью её. Вместе с его зарплатой, квартирой и всем его вниманием.
Антон не слушал её. Он разблокировал экран, и его палец, не дрогнув, скользнул по списку контактов. Он нашёл Катино имя, нажал на вызов и, прежде чем поднести телефон к уху, сделал одно короткое, почти незаметное движение. Он нажал на иконку динамика. Маленький значок громкой связи загорелся на экране, превращая кухню в зал суда. Галина Петровна на секунду замолчала, её монолог прервался на полуслове. Она с недоумением уставилась на телефон в его руке. Этот жест не вписывался в её сценарий. Зачем?
Из динамика раздались длинные, размеренные гудки. Каждый гудок отдавался в наступившей тишине как удар молота. Галина Петровна замерла. Её победная поза начала давать трещину, в глазах появилось лёгкое беспокойство. Гудки оборвались.
— Да, слушаю, — раздался из телефона деловитый, чуть приглушённый, но абсолютно спокойный голос Кати. На заднем плане слышались какие-то приглушённые мужские голоса, будто шло совещание.
Антон держал телефон на уровне груди, ровно между собой и матерью. Он посмотрел ей прямо в глаза, когда произносил свою фразу. Его голос был лишён всяких эмоций, он был плоским и констатирующим, как у диктора, зачитывающего сводку погоды.
— Кать, привет. Мама говорит, ты сейчас в «Шоколаднице» с мужиком целуешься.
В трубке на мгновение воцарилась полная тишина. Даже фоновые голоса стихли. Это была не пауза растерянности. Это была пауза хищника, оценивающего дистанцию до жертвы. Галина Петровна непроизвольно сделала шаг назад. Воздух на кухне загустел, стал тяжёлым и вязким.
А потом раздался Катин голос. Он изменился. Из него исчезла деловитая отстранённость, но не появилось ни обиды, ни слёз. Он стал холодным, как сталь хирургического скальпеля.
— Передай своей мамуле, что врать надо убедительнее. Я уже час как на совещании у генерального, и он, как и ещё пять начальников отделов, готов это подтвердить. Может, ей перезвонить и уточнить детали? А тебе, Антон, если ты хоть на секунду в это поверил, можешь домой не возвращаться.
Последняя фраза прозвучала как выстрел в упор. Не осталось недосказанности, не осталось пространства для манёвра. Это был ультиматум. Чёткий, ясный и окончательный. В трубке раздались короткие, резкие гудки. Связь прервалась.
Антон не опустил телефон. Он продолжал держать его, как будто это был неопровержимый вещдок. Он не смотрел на аппарат. Он смотрел на свою мать. Он видел, как с её лица медленно сползает краска. Как победный румянец сменяется мертвенной бледностью. Рот её был слегка приоткрыт, но слов не было. Триумф, который ещё минуту назад наполнял её, испарился, как дым, оставив после себя лишь растерянность и липкий, холодный страх. Актриса забыла свою роль, суфлёр ушёл, а занавес отказался закрываться, оставив её одну на пустой сцене под безжалостным светом софитов. Она не просто проиграла. Она собственными руками привела в действие механизм, который теперь угрожал уничтожить не только её план, но и всю жизнь её сына.
Антон медленно, с выверенной точностью, опустил руку с телефоном. Экран погас, но слова, произнесённые из динамика, казалось, продолжали висеть в воздухе кухни, кристаллизовавшись в ледяные, острые осколки. Он положил аппарат на стол, и этот простой жест выглядел как окончание сложного ритуала. Он не смотрел на мать. Он смотрел сквозь неё, на стену с весёленькими обоями в цветочек, которые они с Катей выбирали вместе, смеясь и споря. Сейчас этот рисунок казался ему насмешкой, уродливым камуфляжем, скрывающим трещину, прошедшую по самому основанию их дома.
Галина Петровна, наконец, обрела голос. Но это был уже не громогласный инструмент трагической актрисы. Это был тонкий, дребезжащий лепет, попытка на ходу переписать провальную пьесу.
— Антоша, сынок… может, я обозналась? Похожа была, как две капли воды, я ж тебе добра желаю, переволновалась… Увидела и… — она замолчала, потому что он, наконец, поднял на неё глаза.
В его взгляде не было ни гнева, ни обиды. Там было то, что страшнее — холодное, препарирующее любопытство. Он смотрел на неё так, как смотрят на насекомое под стеклом, изучая его судорожные, бессмысленные движения. Вся её суета, её наскоро придуманное оправдание, её жалкая попытка снова натянуть на себя маску любящей матери — всё это разбивалось о его молчание. Он не дал ей ничего, за что можно было бы зацепиться: ни упрёка, ни вопроса, ни крика. Он просто смотрел, и в этом взгляде она читала свой приговор.
Она сделала шаг к нему, протянув руку.
— Сынок, ну ты что, молчишь? Скажи хоть что-нибудь… Я же…
Он не отстранился. Он просто сделал шаг назад, разрывая дистанцию. А затем, не говоря ни слова, развернулся и пошёл из кухни в коридор. Его движения были спокойными и размеренными. Он не спешил и не медлил. Галина Петровна, не понимая, что происходит, поплелась за ним. Она увидела, как он подошёл к входной двери, взялся за ручку и открыл её настежь, впуская в тёплую квартиру холодный, сырой воздух подъезда. Он встал рядом с открытой дверью, превратившись в живое, непреклонное препятствие. Он не показывал на выход. Ему не нужно было. Весь его вид был одним большим, недвусмысленным жестом.
— Антон? Ты что делаешь? Ты меня выгоняешь? — её голос сорвался на шёпот.
Он молчал. Он просто смотрел мимо неё, на пыльную лестничную клетку. Для него её уже не было в этой квартире.
Она простояла так ещё несколько секунд, которые показались ей вечностью. Она смотрела на его окаменевшее лицо, и до неё, наконец, дошло. Это не игра. Это не ссора, после которой можно будет помириться. Это конец. Медленно, как во сне, она развернулась и шагнула за порог. Он не сдвинулся с места, пока она не оказалась на площадке. Затем, с той же невозмутимой медлительностью, он закрыл дверь. Щелчок первого оборота замка был сухим и резким. Второй прозвучал глуше, окончательно отрезая её от мира, который она только что разрушила.
Антон остался стоять в коридоре, прислонившись спиной к двери. Облегчения не было. Тишина, которую он так жаждал утром, теперь давила на него, наполненная словами Кати. «Можешь домой не возвращаться». Он прокручивал в голове свой поступок. Он не поверил матери. Ни на секунду. Он знал её слишком хорошо. Но он, желая унизить её, поставить на место, использовал для этого свою жену. Он выставил её на громкую связь, заставил оправдываться перед посторонними голосами на совещании, превратил её в инструмент своей мелкой мести. Он не защитил её. Он подставил её под удар, чтобы доказать свою правоту в споре, который не должен был начаться.
Он прошёл на кухню. Кофе в чашке давно остыл, на его поверхности застыла неприятная плёнка. Уютное субботнее утро превратилось в руины. Он посмотрел вокруг. Всё в этой квартире было их общим. Каждая мелочь, каждая деталь была результатом их общих решений, споров, компромиссов. И сейчас он чувствовал себя в ней чужаком. Он осознал, что сегодняшний звонок был не причиной, а симптомом. Симптомом его собственной слабости, его многолетнего нежелания решать проблему с матерью раз и навсегда, его трусливой тактики откупаться деньгами и терпеть выходки в надежде, что всё как-нибудь само рассосётся. Не рассосалось. Прорвалось гнойником, забрызгав всё вокруг.
Он просидел так до вечера. Телефон молчал. Он знал, что звонить бессмысленно. Слова сейчас ничего не исправят. Нужно было действие. Резко встав, он быстро оделся и вышел на улицу. Уже стемнело. Город зажёг огни, но Антону всё казалось серым и безжизненным. Он дошёл до круглосуточного цветочного магазина, который светился посреди тёмной улицы, как спасательный маяк. Не раздумывая, он вошёл внутрь и ткнул пальцем в самый большой и пышный букет из белых роз. Это было отчаянное, почти примитивное решение. Попытка заглушить свою вину ценой, завалить пропасть цветами. Сжимая в охамевших руках этот нелепый, пахнущий оранжереей веник, он пошёл обратно. Не домой. К двери, за которой решалась его судьба.
Подъезд встретил его запахом сырости и вчерашних щей. Он поднялся на свой этаж, чувствуя, как с каждым шагом тяжелеет букет в его руке. Белые розы, купленные в порыве отчаяния, теперь казались не знаком примирения, а хрупким белым щитом, который он выставил перед собой. Он остановился перед дверью, на которой всё ещё висела латунная табличка «Семья Ковалёвых», сделанная Катей на заказ к их первой годовщине. Сейчас эта надпись выглядела как эпитафия.
Он нажал на кнопку звонка. Короткая, знакомая трель прорезала густую тишину площадки и замерла. Он ждал. Считал удары собственного сердца. Тишина. Ни шагов, ни звука отодвигаемой щеколды. Ничего. Он нажал ещё раз, дольше, настойчивее, будто силой звука мог пробить стену отчуждения, выросшую за эти несколько часов. Ответом ему была всё та же вязкая, обвинительная тишина.
Дрожащей рукой он достал телефон. Экран высветил его бледное, напряжённое лицо. Он нашёл Катин номер и нажал на вызов. Гудки шли, но она не отвечала. Он отключился и начал печатать сообщение: «Катя, я у двери. Прошу, открой. Давай поговорим». Он смотрел на экран, ожидая, когда под сообщением появится статус «Прочитано». Но там упрямо горело только «Доставлено». Она была там, за дверью, и она сознательно его игнорировала.
В тот момент, когда он уже готов был опустить руки и сесть на ступеньки, раздавленный весом этого молчания, в замке тихо щёлкнуло. Дверь медленно открылась. На пороге стояла Катя. Она была не в домашнем халате. На ней были тёмные джинсы и простой серый свитер. Волосы собраны в тугой узел на затылке. Лицо было спокойным, почти непроницаемым, а глаза, в которые он так боялся заглянуть, оказались ясными и абсолютно сухими. Эта ледяная сдержанность пугала его гораздо больше, чем крики или слёзы, к которым он подсознательно готовился.
— Катя, я… — начал он, делая шаг вперёд и протягивая ей цветы, этот нелепый и огромный веник.
Она не дала ему договорить. Она даже не посмотрела ему в лицо. Её взгляд опустился на букет в его руках, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на брезгливость.
— Убери это, — тихо, но с абсолютной чёткостью произнесла она. Её голос не дрожал. Он был ровным и безжизненным, как поверхность замёрзшего озера. — Ты думаешь, можно принести букет и всё исправить? Ты думаешь, проблема в том, что я обиделась?
Он замер с протянутыми цветами, которые вдруг показались ему тяжеленными, как свинцовый груз.
— Антон, сегодняшний день — это не случайность. И даже не кульминация. Это просто закономерный диагноз, который ты сам себе и поставил, — продолжала она, глядя ему прямо в глаза. Теперь в её взгляде не было холода. Там была усталость. Бесконечная, глубинная усталость человека, который слишком долго тащил на себе неподъёмную ношу. — Дело ведь не в твоей матери. И не в её лжи. Дело в тебе. В том, что за все эти годы ты так и не смог стать мне мужем. Ты так и остался её сыном, который просто живёт со мной.
Каждое её слово было выверенным и точным ударом. Она не обвиняла, она констатировала.
— Ты сегодня не защищал меня. Ты использовал меня, как кнут, чтобы отхлестать свою мать за её жадность. Ты выставил меня на посмешище перед моими начальниками, заставив оправдываться в том, чего не было, просто чтобы насладиться её унижением. Ты решил свою маленькую проблему за мой счёт. За счёт моего достоинства. И теперь принёс эти цветы, чтобы откупиться. Как откупаешься от неё деньгами, так решил откупиться от меня розами. Это твой единственный метод — заплатить, чтобы от тебя отстали.
Он молча опустил руки. Цветы повисли вдоль его тела, жалкие и неуместные. Он хотел что-то сказать, возразить, но понимал, что она права. Права с хирургической, беспощадной точностью.
— Я выходила замуж за мужчину, — закончила она свой тихий монолог. — За партнёра. За человека, который будет моей опорой, моей стеной. А живу с сыном, который никак не может отрезать пуповину и использует свою жену как щит в бесконечной войне с собственной матерью. Я больше не хочу быть ни твоим щитом, ни твоим оружием. Я просто хочу жить.
Она посмотрела на него в последний раз, без ненависти, почти с сочувствием, как смотрят на безнадёжно больного. А потом, не сказав больше ни слова, она тихо, без хлопка, закрыла перед ним дверь. Щелчок замка прозвучал в оглушительной тишине подъезда как выстрел.
Антон остался один. В тусклом свете лампочки он смотрел на дубовую дверь, которая ещё утром была дверью в его дом, в его крепость, а теперь стала непробиваемой стеной. В его руках умирал огромный букет белых роз, купленный для женщины, которая только что вынесла ему окончательный приговор…
