— Это конец. Всё, приехали.
Он не вошёл, он ворвался на кухню, как порыв холодного осеннего ветра, принеся с собой запах сырого асфальта и едва уловимую ноту бензинового выхлопа. Даша даже не вздрогнула. Она неторопливо прожевала кусок куриной котлеты и сделала небольшой глоток томатного сока, глядя на него поверх края стакана. Её лицо было абсолютно спокойным, почти непроницаемым, как у человека, который смотрит давно знакомый, до зевоты скучный фильм.
Егор не стоял на месте. Он метался по небольшой, залитой тёплым светом кухне, от холодильника к окну и обратно, словно запертый в клетке зверь. Его движения были резкими, театральными, рассчитанными на максимальный драматический эффект. Он то всплёскивал руками, то хватался за голову, будто у него внезапно началась мигрень вселенского масштаба.
— Ты просто не представляешь. Я еду, всё нормально, и вдруг — хруст. Такой, знаешь, мерзкий, металлический. Будто ей все кости переломало. Я по тормозам, выхожу, смотрю — под капотом дымок. Тоненькой такой струйкой, сизый. Пахнет горелым. Всё. Финита.
Это был моноспектакль. Трагедия в одном действии под названием «Крах всего», и Егор исполнял в ней все главные роли: и жертвы обстоятельств, и отчаявшегося героя, и мудрого эксперта, ставящего диагноз. Даша молча наблюдала за представлением. Её вилка методично, как метроном, отделяла макаронину за макарониной. Она знала весь сценарий наизусть. Сейчас будет часть про звонок «своему человеку», потом — про вердикт этого самого человека, а затем, неизбежно, наступит кульминация.
— Кое-как дотянул до сервиса, — продолжал вещать Егор, остановившись и оперевшись руками о столешницу напротив неё. Он тяжело дышал, изображая человека, только что совершившего нечеловеческое усилие. — Мастер вышел, капот открыл, послушал… Говорит, это просто чудо, что она вообще не встала посреди проспекта. Там какой-то датчик, сцепление, ещё какая-то дрянь… Я в этом не понимаю, но он мне на пальцах объяснил: если срочно не сделать, то завтра я её только на эвакуаторе смогу до свалки довезти.
Он сделал паузу, выжидая её реакции. Вопроса. Сочувствия. Хоть чего-нибудь. Но Даша лишь подцепила на вилку кусочек огурца и отправила его в рот. Её спокойствие, её демонстративное погружение в процесс ужина начинало выводить его из себя. Этот холодный, отстранённый взгляд действовал на него, как красная тряпка.
— В общем, — он выдохнул, подводя итог своему выступлению и переходя к главному акту пьесы, — нужно пятьдесят тысяч. Прямо сейчас. Завтра утром нужно отдать, чтобы он начал делать.
Он выжидающе уставился на неё, его взгляд был напряжённым и требовательным. Он не просил, он ставил перед фактом.
— У меня нет, — спокойно, даже немного лениво ответила она, не отрывая взгляда от своей тарелки.
— Я знаю! — нетерпеливо, почти срываясь, воскликнул он. Раздражение от её непробиваемости наконец прорвалось в его голосе. — Я знаю, что у тебя нет! Поэтому…
Он снова сделал паузу, но на этот раз короткую, деловую. Он подошёл ближе, его голос стал тише, доверительнее, словно он посвящал её в гениальный план.
— Позвони своему Илье. Скажи, что тебе надо. Срочно. На что-нибудь… неважно. Он тебе не откажет.
Даша медленно, с преувеличенной аккуратностью, положила вилку на край тарелки. Тихий звон металла о фаянс прозвучал в наступившей тишине оглушительно громко. Она не подняла на него глаз, но всё её существо, до этого расслабленное за ужином, собралось в тугой, напряжённый узел. Куриная котлета, казавшаяся мгновение назад сочной и ароматной, вдруг превратилась в безвкусный комок ваты во рту. Она сделала ещё один глоток сока, давая себе секунду, чтобы ледяное спокойствие, её единственный щит, окончательно застыло на лице.
— Мой брат тебе ничего не даст, — произнесла она ровно, безэмоционально, словно сообщала, который час.
Егор фыркнул, как будто она сказала какую-то несусветную глупость. Он ожидал уговоров, уточнений, но не такого тупого, прямолинейного отказа.
— Что значит «не даст»? Он твой родной брат. Ты попросишь — даст. В чём проблема?
— Проблема в том, Егор, — Даша наконец подняла на него взгляд, и в её глазах он не увидел ничего, кроме холодной, скучающей усталости, — что ты ему ещё за прошлый год не вернул. Те самые «тридцать тысяч на неделю, стопроцентный вариант». Прошла неделя, потом месяц, потом год. А вариант, как я понимаю, оказался не стопроцентным.
Кровь бросилась ему в лицо, заливая шею и уши некрасивым, пятнистым румянцем. Он задышал чаще, его грудь вздымалась под тонкой тканью футболки.
— Это совершенно другое! — выплюнул он. — То была… то была деловая инвестиция, которая не выстрелила. Бизнес, понимаешь? Риски! А это — форс-мажор! Это поломка! Это наша общая проблема!
— Это твоя машина, Егор. И твоя проблема, — поправила она его всё тем же убийственно спокойным тоном. — А долг твой. Илья тогда дал денег тебе, не мне. И спрашивать будет с тебя. Если, конечно, у него ещё осталось желание с тобой разговаривать.
Это был удар ниже пояса. Он прекрасно знал, что Илья избегает его уже несколько месяцев, не отвечает на звонки и делает вид, что не замечает при случайных встречах. И это унижение, помноженное на её ледяное спокойствие, взорвало его.
— Поэтому ты и позвонишь! — его голос сорвался на крик. Он перестал быть просителем, он становился надсмотрщиком. — От своего имени! Скажешь, что деньги нужны тебе! Ей-богу, Даша, ты иногда такая непроходимая! Тебе нужно разжёвывать элементарные вещи! Он даст сестре, но не даст мужу сестры, который ему должен! Это же очевидно!
Она молчала, глядя на него, и это молчание бесило его больше, чем любой крик. Её молчание было приговором. Его взгляд метнулся по столу, наткнулся на её телефон, лежащий рядом с солонкой. В следующую секунду он сделал резкое, хищное движение и схватил аппарат. Чёрный прямоугольник пластика выглядел в его руке как оружие.
Он обошёл стол и навис над ней, протягивая ей телефон.
— Звони. Прямо сейчас. Скажи, что сломалась стиральная машина, прорвало трубу, что угодно! Придумай! Ты же у нас умная. Давай, бери.
Он держал телефон в нескольких сантиметрах от её лица. Чёрный, глянцевый прямоугольник, отражавший искажённое тёплое освещение кухни. Это был не просто предмет. Это был инструмент унижения, символ её безоговорочной функции — быть мостом к ресурсам её семьи. В этот момент плотина, которую она годами выстраивала из терпения, усталости и глухой надежды на то, что всё как-нибудь само наладится, не выдержала. Она не треснула, не дала течь. Она рухнула в одно мгновение, сметённая одним-единственным, но последним толчком.
Её рука, до этого спокойно лежавшая на столе, не дрогнула. Она двинулась вперёд — не быстро, но с непреклонной, тяжёлой силой. Это не был женский шлепок. Это был жёсткий, мужской толчок ладонью в его кисть, державшую телефон. Он не ожидал такого сопротивления. Его пальцы разжались, и аппарат, вылетев из ослабевшей хватки, прочертил по воздуху короткую дугу и с сухим пластмассовым щелчком приземлился на линолеум. Он не разбился. Он просто скользнул по гладкому полу и замер у плинтуса под холодильником, как дохлый чёрный таракан.
Следом за этим движением она встала. Медленно, распрямляя спину, словно сбрасывая с плеч невидимый груз, который носила слишком долго. Теперь они стояли лицом к лицу, и в её глазах не было больше ни спокойствия, ни усталости. Там горел холодный, чистый огонь ярости, которую она так долго держала под спудом. Её спокойствие испарилось, и голос, который он услышал, был ему незнаком. Он звенел от сдерживаемого годами презрения.
— С чего бы мой брат давал тебе денег опять?! Ты ему ещё прошлый долг не вернул, так что разбирайся со своими делами, дорого мой, самостоятельно!
— Но…
— Или ты думаешь, он забыл? Ты думаешь, я забыла, как ты клялся, что вернёшь через неделю? Как ты потом месяцами избегал его, прятался, как нашкодивший щенок, когда он приходил в гости? Ты думаешь, что можешь снова прийти, разыграть свою жалкую трагедию и запустить руку в его карман моими руками?
Егор отшатнулся. Багровый румянец сошёл с его лица, уступив место бледной растерянности. Он смотрел на неё, как на незнакомку. Та Даша, его Даша, никогда не повышала голоса. Она могла дуться, молчать, вздыхать, но она никогда не атаковала. А эта женщина перед ним была хищником.
— Ты… ты чего? — пролепетал он, инстинктивно делая шаг назад.
— Я чего?! — она сделала шаг ему навстречу, и он упёрся спиной в дверной косяк. — Я устала смотреть на это! Устала от твоих «гениальных» идей, которые заканчиваются долгами! Устала от твоих вечных жалоб и спектаклей! Ты не мужчина, Егор, ты — ходячая проблема, завёрнутая в самовлюблённость. Ты паразит, который ищет, к кому бы присосаться. Сначала это были твои родители, теперь ты решил, что моя семья — это твой личный банкомат!
Он открыл рот, чтобы что-то возразить, чтобы сказать, что она не понимает, что это другое, но поток её слов смёл его жалкую попытку.
— А теперь слушай сюда, ничтожество, — её голос опустился, стал тише, но от этого только более зловещим. — Собирай свои вещи. И убирайся. Я не хочу видеть тебя в этом доме. Я не хочу с тобой даже за одним столом сидеть.
Слова повисли в тёплом кухонном воздухе, плотные и тяжёлые, как булыжники. Егор смотрел на неё, и его мозг отчаянно отказывался принимать услышанное. Это был какой-то сбой в программе, ошибка в коде их привычной жизни. Он ждал, что она сейчас моргнёт, опомнится, может быть, даже выдавит из себя что-то вроде «я погорячилась». Он был готов великодушно простить ей этот срыв. Но она не моргала. Её взгляд был твёрд, как закалённая сталь.
— Ты что, с ума сошла? — это всё, что он смог выдавить. Голос прозвучал хрипло и неуверенно. Это была не та фраза, которую он хотел сказать. Он хотел рявкнуть, поставить её на место, вернуть всё в привычное русло, где он — центр вселенной, а она — его послушная планета.
Даша не удостоила его ответом. Она совершила действие, которое было страшнее любого крика, любой пощёчины. Она молча обошла его, словно он был предметом мебели, нелепо стоящим на проходе. Вернулась к столу, села на свой стул и взяла в руку вилку. Движения её были спокойными, даже какими-то ритуальными. Она подцепила остывший кусок котлеты, отрезала его ножом и отправила в рот.
Мир Егора накренился. Весь его тщательно выстроенный спектакль, его трагедия со сломанной машиной, его праведный гнев — всё это схлопнулось в одну точку и исчезло. Осталась только эта оглушающая сцена: его жена, которую он только что пытался заставить унижаться перед братом, демонстративно ест остывший ужин, вычеркнув его из своей реальности. Гудение старого холодильника вдруг показалось ему рёвом взлетающего самолёта.
— Даша, — начал он, пытаясь вернуть в голос хоть каплю прежней уверенности, но получалось жалко. — Прекрати это. Мы же семья. Куда я пойду?
Она прожевала, проглотила. Потом взяла стакан с соком и сделала глоток, всё так же не глядя на него. Её профиль был выточен из льда.
— Это твои проблемы, Егор. Не мои. Раньше надо было думать, куда ты пойдёшь. Например, когда брал у моего брата деньги и не собирался их возвращать. Или когда решал, что я — твоя бесплатная прислуга и личный спонсор.
Он сделал шаг к столу, его руки непроизвольно сжались в кулаки. Внутри клокотала смесь унижения, страха и бессильной злобы.
— Я никуда не пойду! Это и мой дом тоже!
Она медленно повернула голову. И в этот раз в её глазах не было даже огня. Только пустота. Холодная, бездонная, как космос.
— Этот дом купили мои родители, Егор. Тебя здесь прописали из моей доброй воли. Которая, как видишь, закончилась. У тебя есть полчаса. Ровно тридцать минут. Если за это время твои вещи не окажутся за дверью, я просто вышвырну их на лестничную клетку. А потом сменю замки.
Это был приговор. Окончательный, не подлежащий обжалованию. Он смотрел на неё и впервые в жизни по-настоящему понял, что проиграл. Не просто спор о деньгах. Он проиграл всё. Не было пространства для манёвра, для манипуляций, для жалости. Стена, которую он так долго пробивал лбом, оказалась несущей. И теперь она обрушилась на него.
Даша отвернулась и снова принялась за еду. Она методично работала вилкой и ножом, отрезая кусочек за кусочком. Он стоял посреди кухни, в своём собственном доме, и чувствовал себя абсолютно чужим. Посторонним. Прозрачным. Он смотрел на её спину, на то, как двигаются её лопатки под домашней футболкой, и понимал, что для неё он уже не существует. Скандал был окончен. Битва была проиграна, даже не начавшись. Он был изгнан не криком, не скандалом, а тихим, размеренным стуком вилки о тарелку с остывшей котлетой…
