— Что это такое? — голос Славы был глухим и лишённым всяких эмоций, будто он говорил из-под толщи воды. Он бросил на кофейный столик несколько вырванных из тетради листков в линейку. Они упали веером, демонстрируя аккуратный, бисерный почерк Лиды. — Ты можешь мне объяснить, что это за мерзость?
Лида посмотрела на листки, потом на мужа. Она только что вошла в комнату, уставшая после работы, и ещё не успела снять туфли. На кухне пахло хлоркой и свежестью — верный признак того, что сегодня здесь хозяйничала Раиса Павловна. Её «помощь по дому» всегда оставляла после себя стерильную чистоту и ощущение, будто по твоей душе прошлись в грязных сапогах. Лида знала, что этот день рано или поздно настанет.
— Это страницы из моего дневника, — ответила она так же ровно, как и он. Она не стала спрашивать, откуда они у него. Ответ был очевиден и витал в воздухе вместе с запахом чистящего средства.
— Я в курсе, что это твой дневник, — Слава усмехнулся, но смех получился уродливым, скрипучим. — Мама случайно нашла его, когда убирала в твоём комоде. Говорит, он просто выпал. И она, конечно, не хотела… но увидела моё имя. И прочла. Она позвонила мне вся в расстроенных чувствах. Ты хоть представляешь, что она испытала?
Лида молча смотрела на него. «Случайно нашла». «Просто выпал». Какая предсказуемая, жалкая ложь. Она помнила те записи. Там не было ненависти. Там была её усталость, её раздражение, её боль от постоянного вмешательства свекрови в их жизнь. Слова, написанные в минуту слабости, предназначенные только для бумаги. Теперь эти слова, вырванные из контекста и преподнесённые под соусом материнской обиды, превратились в яд.
— И что же ты там прочёл такого, Слава? — спросила она, медленно расстёгивая пальто.
— Я прочёл, что ты считаешь мою мать «энергетическим вампиром». Что ты пишешь, будто она «душит» меня своей любовью. Что ты мечтаешь, чтобы мы уехали на другой конец страны, лишь бы не видеть её! — он перечислял её грехи, и с каждым словом его лицо становилось всё более жёстким и чужим. — Она посвятила мне всю жизнь! Она помогает нам, делает всё для нашей семьи! А ты за её спиной пишешь такое…
Он не кричал. Он говорил с холодным, уничтожающим презрением. В его глазах она была не просто неблагодарной, она была врагом, предателем. Он уже сделал свой выбор. Между своей уставшей женой и своей «оскорблённой в лучших чувствах» матерью он, не колеблясь, выбрал вторую. Лида поняла, что любые оправдания, любые попытки объясниться разобьются об эту глухую стену сыновней преданности. Спорить было бесполезно. Это было всё равно что пытаться доказать фанатику, что его бог неправ.
Она молча повесила пальто в шкаф, сняла туфли и прошла на кухню. Налила себе стакан воды. Слава шёл за ней по пятам, ожидая раскаяния, мольбы о прощении.
— Ты ничего не хочешь сказать? — спросил он, когда она сделала несколько глотков.
Лида поставила стакан на стол. Она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Её взгляд был ясным и абсолютно спокойным. Внутри неё не было больше ни обиды, ни боли. Только холод. Чистый, звенящий холод, как в зимнем лесу.
— Нет, — сказала она. — Ничего.
Вечером, когда Слава уехал к матери — «успокаивать», — Лида села за компьютер. Она открыла сайт крупного книжного магазина и нашла в каталоге точно такую же тетрадь в твёрдой синей обложке, какую Раиса Павловна вскрыла, словно консервную банку. Она заказала доставку на завтра. Война была объявлена не ею. Но раз уж она началась, Лида собиралась вести её по своим правилам. И её оружие будет куда смертоноснее, чем несколько вырванных страниц.
На следующий день курьер доставил небольшой, аккуратно запечатанный пакет. Лида вскрыла его на кухне, пока закипал чайник. Внутри лежала новая тетрадь. Она была идентична старой — та же твёрдая тёмно-синяя обложка, гладкая и прохладная на ощупь, с таким же скромным серебристым тиснением в углу. Не копия. Клон. Лида провела по ней пальцами. В этом простом предмете не было ничего зловещего, но в её руках он ощущался как нечто тяжёлое и опасное, словно заготовка для идеального преступления.
Вечером, после того как Слава, бросив короткое «я спать», закрылся в спальне, Лида осталась в гостиной. Она зажгла неяркий торшер, села в кресло и открыла первую страницу. Воздух в квартире был тяжёлым и неподвижным, пропитанным невысказанными обвинениями. Это была больше не их общая территория, а два враждебных лагеря, разделённых невидимой линией фронта.
Её рука с ручкой замерла над девственно-чистым листом. Первые несколько секунд она чувствовала пустоту. Но потом в памяти всплыло лицо Раисы Павловны — её самодовольная улыбка, когда она поучала, её внимательный, оценивающий взгляд, скользящий по полкам и углам в поисках пыли. И слова полились сами. Это было не письмо. Это было строительство. Она возводила конструкцию из лжи, используя в качестве фундамента осколки правды.
«Сегодня ночью Раиса Павловна снова говорила во сне. Она ночевала у нас, потому что у неё якобы сломался кран. Я вышла на кухню за водой и услышала бормотание из гостиной. Она ругала Славу. Называла его „слабаком“, который без её юбки и шагу ступить не может. Говорила, что я его испортила, но она всё вернёт на свои места. Она это прошептала так злобно, так чётко, что я замерла за дверью. Это было страшно».
Лида перечитала написанное. Получилось убедительно. Раиса Павловна действительно иногда оставалась у них под надуманными предлогами. И она действительно считала своего сына недостаточно решительным. Лида не выдумывала из ничего. Она брала реальные черты свекрови и доводила их до гротеска, превращая заботливую мать в двуличного монстра.
Каждый вечер стал ритуалом. Она писала не о своих чувствах. Она вела летопись вымышленной жизни Раисы Павловны, её тайных мыслей. Через несколько дней появилась запись о деньгах.
«Нашла у неё в сумке конверт с крупной суммой. Она его прятала в потайном кармане. Кажется, это те деньги, что Слава давал ей на новое пальто и на лекарства. А она ходит в старом и жалуется на здоровье. Куда она их копит? Вчера она говорила по телефону с какой-то подругой, думала, я не слышу. Хвасталась, что сын „дойная корова“ и что она откладывает себе на „независимую старость“, потому что на меня надежды нет».
Это был удар в самое сердце Славиной сыновней гордости. Он всегда заботился о матери, считая своим долгом обеспечивать её. Мысль о том, что она может так цинично использовать его помощь, была бы для него невыносима.
Вершиной её творения стала запись о квартире. Лида посвятила ей несколько страниц, создавая целую шпионскую историю.
«План Раисы Павловны становится всё яснее. Она хочет, чтобы мы продали эту трёшку. У неё уже и риелтор знакомый есть. Она хочет купить нам однушку в её доме, а на разницу в деньгах сделать себе ремонт и поехать на курорт. Она уверена, что сможет убедить Славу. Она сказала своей сестре по телефону: „Поживут в тесноте, зато под моим присмотром. Зато я буду знать каждый его шаг, а эта вертихвостка никуда его от меня не утащит“. Она ненавидит наш дом, потому что это моя квартира. Она хочет её разрушить».
Когда Лида поставила последнюю точку, она откинулась на спинку кресла. Дневник был почти наполовину заполнен. Это была не просто клевета. Это был шедевр психологической манипуляции, идеально подогнанный под характер и страхи её мужа. Каждая фраза была нацелена на то, чтобы разрушить его веру в мать.
Она закрыла синюю тетрадь. Теперь это было не просто канцелярское изделие. Это было заряженное ружьё, оставленное в комнате, полной людей. Оставалось только дождаться, когда тот, для кого оно предназначалось, сам возьмёт его в руки.
Неделя прошла в ледяном молчании. Слава приходил с работы, ужинал, глядя в тарелку, и уходил в спальню. Они существовали в одной квартире как призраки, случайно оказавшиеся в одном пространстве. Лида не нарушала эту тишину. Она ждала. Каждый вечер она доставала синюю тетрадь, делала вид, что пишет, а потом оставляла её на видном месте — то на прикроватной тумбочке, то на полке в гостиной. Но приманка оставалась нетронутой. Слава демонстративно игнорировал её.
День «X» настал в среду. Утром, собираясь на работу, Лида как бы между делом положила дневник на журнальный столик рядом с пультом от телевизора. В этот момент зазвонил её мобильный.
— Да, алло, я уже выхожу, — громко сказала она в трубку, изображая спешку. — Буду через пятнадцать минут.
Она схватила с вешалки плащ, сунула ноги в ботинки, взяла сумку и выскочила за дверь, «случайно» забыв синюю тетрадь на самом видном месте. Идеальный спектакль для одного зрителя, который должен был появиться с минуты на минуту.
Раиса Павловна, как всегда, вошла в квартиру своим ключом, без звонка. Она принесла с собой запах морозного воздуха и ауру хозяйки, пришедшей с инспекцией. Первым делом она, по обыкновению, провела пальцем по раме зеркала в прихожей, проверяя наличие пыли. Затем прошла на кухню, критически осмотрела раковину. Убедившись, что фронт работ ей обеспечен, она вернулась в гостиную, чтобы оставить свою сумку. И тут её взгляд упал на журнальный столик.
На мгновение она застыла. Синяя тетрадь. Та самая. Сердце Раисы Павловны пропустило удар, а затем забилось быстрее, с азартом хищника, увидевшего жертву. Какая неосторожность. Какая глупость со стороны этой девчонки. Неужели она думала, что после первого раза она не проверит снова? Женщина огляделась по сторонам, словно в квартире мог кто-то прятаться. Тишина. Только мерное тиканье настенных часов. Руки сами потянулись к тетради. Она открыла её с предвкушением, ожидая прочитать новые порции жалоб и оскорблений в свой адрес, которые можно будет снова предъявить сыну.
Но то, что она прочла на первой же странице, заставило её застыть. Она читала о себе. О своих ночных разговорах, о проклятиях в адрес сына, которого она якобы называла «слабаком». Её лицо медленно меняло цвет. Усмешка сползла, сменившись недоумением, а затем — холодным ужасом. Страница за страницей она погружалась в выверенную, детализированную ложь. Про спрятанные деньги, про «дойную корову», про циничный план с разменом квартиры.
Это была не просто клевета. Это было её отражение в кривом зеркале, где каждая реальная черта была уродливо гипертрофирована. Да, она считала, что лучше знает, как жить её сыну. Но в дневнике это превращалось в план порабощения. Да, она принимала от него деньги. Но здесь она представала алчной воровкой. Она читала и понимала, что это написано не для бумаги. Это было написано для Славы. Это было оружие, нацеленное прямо в сердце её отношений с сыном. Ярость и страх боролись в ней. Она хотела сжечь эту тетрадь, разорвать на мелкие клочки, но не могла. Она была парализована чудовищностью этого дьявольского плана.
Вечером, когда Слава вернулся домой, он застал мать в странном состоянии. Она сидела на диване, глядя в одну точку. На столе перед ней нетронутой стояла чашка чая. Обычно к его приходу она уже вовсю хлопотала, квартира сияла чистотой, а на плите ждал ужин. Сегодня же в доме царил беспорядок, а в воздухе висело напряжение.
— Мам, ты чего? — спросил он, снимая куртку. — Что-то случилось?
Раиса Павловна вздрогнула и подняла на него испуганные, бегающие глаза.
— Нет, Славочка, ничего… Просто голова разболелась. Устала, наверное. Её голос был неестественно высоким, почти писклявым. Слава нахмурился. Он знал свою мать. Такой он её никогда не видел. Его взгляд скользнул по комнате и остановился на синей тетради, лежавшей на столике. Он сразу её узнал.
— Это опять её дневник? — спросил он тихо, кивнув на тетрадь. — Ты снова его читала?
— Нет! Что ты! Он просто лежал здесь… Я… я его не трогала, — затараторила Раиса Павловна, и эта поспешная ложь была лучшим подтверждением.
Слава молча подошёл к столику, взял тетрадь и сел в кресло напротив матери. Он открыл первую страницу. Раиса Павловна замерла, её лицо стало белым как полотно. Она смотрела, как её сын читает. Как его брови медленно сходятся на переносице. Как желваки начинают ходить на его скулах. Он читал долго, не отрываясь, переворачивая страницу за страницей. Он не смотрел на неё, но она физически ощущала, как с каждой прочитанной строчкой между ними вырастает невидимая ледяная стена. Когда он дочитал до конца, он не захлопнул дневник. Он медленно закрыл его, положил на колени и поднял на неё глаза. В его взгляде больше не было ни любви, ни сыновней преданности. Только холодное, тяжёлое, как могильная плита, разочарование. Яд начал действовать.
Когда Лида вошла в квартиру, тишина была настолько плотной, что казалось, её можно потрогать руками. В воздухе висел едва уловимый запах гари. На кухне, на плите, стояла почерневшая кастрюля — Раиса Павловна, поглощённая чтением, а затем и его последствиями, забыла про суп. Этот запах сгоревшей еды был идеальным фоном для того, что происходило в гостиной.
Слава сидел в кресле, держа на коленях закрытую синюю тетрадь. Он не смотрел на мать. Его взгляд был устремлён в стену, но было очевидно, что он не видит ничего, кроме образов, нарисованных на страницах этого дневника. Раиса Павловна сидела на диване, прямая как палка, сжав руки в замок. Её лицо было бледным, пергаментным, а в глазах застыл животный ужас. Она знала, что капкан захлопнулся, но ещё не понимала, насколько смертельными были его зубья.
Лида молча сняла плащ и прошла в комнату. Она не стала садиться. Она остановилась у книжного шкафа, превратившись в бесстрастного зрителя в театре, где главная драма вот-вот должна была разыграться.
Первым заговорил Слава. Его голос был спокойным, почти безжизненным, и от этого спокойствия по спине Раисы Павловны пробежал холодок.
— Мам, — начал он, не поворачивая головы. — Я тут прочёл… интересные вещи. Например, про мои умственные способности. «Слабак, который без маминой юбки и шагу ступить не может». Это точная цитата. Твоя. Ты действительно так думаешь?
Раиса Павловна дёрнулась, словно её ударили.
— Славочка, что за бред? Где ты это взял? Это… это её выдумки! — она метнула полный ненависти взгляд в сторону Лиды. — Это она всё написала, чтобы нас поссорить!
— Я не спрашиваю, кто это написал, — так же ровно продолжил Слава, наконец повернув к ней голову. Его глаза были холодными и пустыми. — Я спрашиваю, правда ли это. Ты говорила такое?
— Нет! Конечно, нет! Как ты мог подумать! — её голос сорвался.
— Хорошо, — кивнул Слава, будто принял её ответ, и открыл дневник на другой странице. — Тогда давай поговорим о деньгах. Помнишь, я давал тебе на прошлой неделе на зимнее пальто? Ты ещё говорила, что старое совсем износилось. Лида пишет, что ты откладываешь эти деньги. Что ты называешь меня «дойной коровой». Это тоже её выдумки?
Он смотрел на неё в упор, и под этим взглядом Раиса Павловна начала съёживаться. Ловушка была идеальной. Она не могла сказать: «Это ложь, которую я прочла в её дневнике». Признаться в том, что она читала дневник, означало подтвердить всё, в чём её обвиняли — в контроле, в нарушении всех мыслимых и немыслимых границ.
— Я… я не понимаю, о чём ты говоришь… Какой дневник? — пролепетала она, выбрав самую слабую линию защиты.
— Этот, — Слава поднял синюю тетрадь. — Который ты сегодня читала, пока Лиды не было дома. А до этого вырвала страницы из старого. Или это тоже неправда?
Раиса Павловна молчала. Воздух сгустился до предела. Любое слово было бы неверным. Она попала в патовую ситуацию, созданную её же любопытством.
Слава медленно перелистнул ещё несколько страниц.
— И последнее. Про квартиру. Про твоего знакомого риелтора. Про план купить нам однушку рядом с тобой, чтобы держать меня под контролем. Расскажи мне об этом подробнее, мам. Мне очень интересно.
Он произнёс слово «мам» так, будто это было ругательство. В этот момент Раиса Павловна поняла, что всё кончено. Её мир, построенный на безграничной власти над сыном, рушился на её глазах. Отчаяние придало ей сил, и она вскочила, указывая на Лиду трясущимся пальцем.
— Это она! Она всё придумала! Она ненавидит меня, она хочет тебя у меня отнять! Ты веришь ей, а не родной матери!
И в этот момент Лида, молчавшая всё это время, сделала шаг вперёд. Она подошла к журнальному столику, взяла свою сумку и, посмотрев прямо в искажённое злобой лицо свекрови, произнесла спокойно и отчётливо, вкладывая в каждое слово весь холод своей души:
— Раз вы так любите совать нос в чужую жизнь, то может, сначала со своей разберётесь? Ведь вы же ненавидите своего сына и хотите нас выжить из нашей квартиры.
Это была не просто фраза. Это был приговор. Она вернула Раисе Павловне её же предполагаемые слова, произнесённые как неоспоримый факт.
Слава медленно встал. Он посмотрел на свою мать так, как смотрят на совершенно чужого, неприятного человека. Затем он положил дневник на столик и, не сказав больше ни слова, развернулся и вышел из комнаты. Он не хлопнул дверью. Он просто ушёл в спальню и закрыл её за собой. Этот тихий щелчок замка прозвучал громче любого крика. Он означал конец. Окончательный и бесповоротный. Раиса Павловна осталась стоять посреди гостиной, в сгоревшей квартире, в руинах своей собственной жизни, уничтоженная оружием, которое она сама привела в действие…
