— Света, я дома!
Голос Вадима, обычно наполняющий прихожую уютом и предвкушением семейного вечера, сегодня прозвучал как выстрел стартового пистолета. Он вошёл в квартиру, скинул на ходу ботинки и бросил портфель на тумбочку. Что-то было не так. Воздух был плотным, наэлектризованным, как перед грозой. Пахло не только готовящимся ужином — жареной курицей, его любимой, — но и чем-то чужим, неуловимым, каким-то терпким мужским парфюмом, который отчаянно пытались перебить ароматы специй и открытое настежь окно на кухне.
Светлана выпорхнула из кухни, на ходу вытирая руки о передник. Её улыбка была слишком широкой, слишком яркой, она не доставала до глаз, в которых плескалась плохо скрытая паника. Её движения были порывистыми, дёргаными, словно у марионетки, которую заставили играть незнакомую роль. Она слишком суетилась, накрывая на стол, роняя вилку и тут же с нервным смешком её поднимая.
— Вадик, ты так рано! А я как раз… думала, успею всё доделать, сюрприз тебе устроить, — её голос звенел от напряжения, которое она пыталась выдать за радостное возбуждение.
— Проект отменили, отпустили всех. Решил, чего в офисе сидеть, — он говорил ровно, наблюдая за ней. Он ещё не понимал, что именно его настораживает, но интуиция, отточенная годами совместной жизни, била тревогу. Каждый её жест, каждое слово казались фальшивыми, заученными. Она не была рада его раннему приходу. Она была в ужасе.
В этот момент из детской с радостным визгом выбежала Аня. Светло-русые хвостики подпрыгивали в такт её бегу. Увидев отца, она просияла и бросилась к нему на шею, обвив его маленькими ручками. Вадим подхватил её, крепко прижал к себе, вдыхая родной запах её волос — запах шампуня с ромашкой и детского беззаботного счастья. На мгновение напряжение отступило. Вот он, его мир, его крепость.
— Папочка, ты пришёл! — пролепетала она, прижимаясь к его щеке.
Он улыбнулся, по-настоящему, впервые за этот вечер. Но его улыбка тут же погасла, когда Аня, отстранившись и заглянув ему в глаза со всей серьёзностью восьмилетнего ребёнка, задала свой вопрос. Она задала его громко, простодушно, не имея ни малейшего понятия о том, что её слова — это не вопрос, а приговор.
— Папа, а почему дядя Игорь сегодня так быстро ушёл, когда ты позвонил, что скоро будешь? Он даже конфету мне доесть не дал.
Время остановилось. Вадим застыл, превратившись в гранитное изваяние с дочерью на руках. Звуки квартиры исчезли. Он не слышал шипения курицы на сковороде. Он не слышал испуганного вздоха, который вырвался у Светланы. Он только смотрел на жену поверх головы их дочери. И он увидел всё. Он увидел, как с её лица слетела маска радушной хозяйки, обнажив голый, животный страх. Он увидел, как кровь отхлынула от её щёк, оставив на них мертвенно-белые пятна. Он увидел, как в её глазах мелькнула загнанная паника.
И в эту секунду всё встало на свои места. Все её внезапные «встречи с подругами». Все её необъяснимо хорошие настроения после «тяжёлого дня». Все те разы, когда она отвечала на звонки шёпотом, уходя в другую комнату. Все эти мелкие, незначительные детали, которым он не придавал значения, сложились в одну уродливую, омерзительную картину. Дядя Игорь. Он даже знал, кто это. Коллега с её прошлой работы. Высокий, самодовольный, с вечной ухмылкой на лице.
Он осторожно опустил Аню на пол. Его движения были медленными, выверенными, словно он боялся, что от резкого жеста весь этот карточный домик, который он считал своей жизнью, рухнет окончательно.
— Иди, милая, поиграй пока в своей комнате. Мы с мамой скоро тебя позовём ужинать, — его голос был пугающе спокойным. Он сам удивился тому, как ровно он звучит.
Аня, ничего не подозревая, убежала в детскую. И только тогда Вадим снова посмотрел на Светлану. Он не кричал. Он не задавал вопросов. Он просто смотрел на неё. Долго. Тяжело. И этот его молчаливый, ледяной взгляд был страшнее любой ругани. Он откладывал казнь, давая ей возможность в полной мере насладиться несколькими последними минутами их общей жизни.
Они стояли друг напротив друга в узком коридоре, который вдруг стал похож на ринг. Время ужина прошло безвозвратно. Запах жареной курицы, смешанный с чужим парфюмом, теперь казался тошнотворным, запахом предательства. Светлана первой нарушила молчание, сделав отчаянную попытку вернуть всё в привычное русло, будто ничего не произошло.
— Вадик, ну что ты молчишь? Пойдём на кухню, всё стынет. Аня сейчас выйдет…
— Не выйдет. Я сказал ей играть, — отрезал он. Его голос был лишён тепла, он стал плоским и твёрдым, как стальная пластина. — И мы никуда не пойдём. Мы поговорим здесь.
— Блин! Да о чём нам говорить?
— Оказывается, пока меня нет дома, к тебе тут мужик один приходит, и вы долго сидите в спальне! Это так ты занимаешься нашей дочерью и домом, да?
Он не сдвинулся с места, заставляя её стоять перед ним, как подсудимую. Он не повышал голоса, и от этого его спокойствия по спине Светланы пробежал холод. Она поняла, что привычные женские уловки, слёзы или вспышки обиды сегодня не сработают. Он не собирался скандалить. Он собирался судить.
— О чём нам говорить? О детских фантазиях? Ты серьёзно? Вадим, опомнись! Аня просто ребёнок, она могла что угодно придумать, — она начала наступление, выбрав единственную доступную ей тактику — полное отрицание и перевод стрелок. — Ты приходишь с работы и вместо того, чтобы обнять жену, устраиваешь допрос на основании какой-то ерунды!
— Ерунды? — он медленно, с расстановкой повторил её слово. — Значит, чужой мужской парфюм в нашей прихожей — это ерунда? Открытое в холодный вечер окно на кухне, чтобы выветрить его, — тоже ерунда? Твоё испуганное лицо, когда я вошёл, — это тоже из детских фантазий?
Он не спрашивал. Он перечислял факты, как пункты обвинительного заключения. Каждый пункт был маленьким, но точным ударом, который пробивал её наспех выстроенную оборону. Она отступила на шаг, вжимаясь спиной в стену.
— Я не понимаю, о чём ты. Никакого парфюма нет, тебе показалось. А окно я открыла, потому что курица немного подгорела, душно стало. Ты ищешь повод, чтобы придраться! Вечно ты чем-то недоволен!
Её голос начал набирать силу, в нём появились визгливые, обвиняющие нотки. Это была классическая защита через нападение. Превратить обвинителя в виноватого. Но Вадим не поддавался. Он смотрел на неё холодным, изучающим взглядом, словно видел её насквозь, со всей её лживой, изворотливой сутью.
— Подгорела, значит. Интересно. А почему тогда Аня сказала, что дядя Игорь ушёл именно тогда, когда я позвонил? Какое удивительное совпадение. Он как раз был у нас в гостях, а тут я звоню — и он тут же уходит. Наверное, очень спешил, — он говорил это с лёгкой, ядовитой усмешкой, которая исказила его лицо, сделав его чужим и злым.
Светлана поняла, что попала в ловушку. Ссылка на подгоревшую курицу была слабой, а прямое упоминание имени «Игорь» лишало её пространства для манёвра. Её лицо исказилось от ярости.
— Да что ты привязался к этому Игорю! Может, она перепутала! Может, это сантехник заходил, кран посмотреть, я его вызывала! Ты будешь верить мне, своей жене, с которой прожил десять лет, или выдумкам ребёнка? Ты вообще в своём уме? Ставить на одну чашу весов меня и её детский лепет!
Она сделала ставку. Она противопоставила себя собственной дочери, заставляя его выбирать. Она апеллировала к годам их брака, к своему статусу жены, пытаясь обесценить единственного свидетеля — их дочь. Она думала, это сработает. Что инстинкт взрослого человека, который привык доверять другому взрослому, а не детским рассказам, возьмёт верх. Она ошиблась.
— Я верю ей, — произнёс Вадим тихо, но от этой тишины у Светланы заложило уши. — Потому что дети не умеют так врать. Так врать умеешь только ты.
Слова Вадима упали в тишину коридора, как капли кислоты, прожигая наспех слепленную броню её лжи. «Так врать умеешь только ты». В этой фразе не было вопроса, только приговор, уже вынесенный и вступивший в силу. Лицо Светланы на мгновение застыло, превратившись в безжизненную маску, а затем исказилось судорогой ярости. Стена отрицания, которую она так отчаянно возводила, рухнула, и из-под обломков вырвался первобытный, неуправляемый гнев.
— Веришь ей? Конечно, ты веришь ей! Ей же верить удобнее! — закричала она, и её голос, до этого пытавшийся изображать обиду, теперь стал резким и колючим, как битое стекло. — Удобнее думать, что я плохая, что я во всём виновата! А на себя посмотреть не пробовал? Когда ты в последний раз смотрел на меня не как на часть интерьера?
Вадим не ответил. Он молча развернулся и прошёл к консольному столику у входа, где обычно лежали ключи и почта. Его движения были подчёркнуто спокойными, и это спокойствие было страшнее её крика. Он протянул руку и поднял со столешницы то, что не принадлежало их дому. Чёрный пластиковый брелок с серебристой эмблемой дорогой иномарки. Ключ от машины Игоря. Вещь, которую в спешке можно было выронить из кармана. Вещь, наличие которой нельзя было объяснить ни подгоревшей курицей, ни визитом сантехника.
Он небрежно подкинул ключ на ладони, и тихий стук пластика о кожу прозвучал в коридоре как выстрел.
— Это, наверное, тоже Аня придумала? Или сантехник обронил? Он у нас теперь на таких машинах ездит? — спросил он, глядя ей прямо в глаза. И потом, с ледяной точностью, он бросил ключ ей под ноги. Брелок со стуком ударился о ламинат и отскочил к её домашним тапочкам.
Доказательство. Неопровержимое, материальное, лежащее у её ног. Это был конец игры. Загнанная в угол, Светлана перестала защищаться. Она напала.
— Да! Да, он был здесь! И что с того? — выкрикнула она, и её лицо залил багровый румянец. — Ты хочешь знать, почему? А ты спроси у себя! Спроси, где ты был, когда я выла от одиночества в этих четырёх стенах! Ты приходил с работы, утыкался в свой ноутбук или телевизор, и на этом твой семейный долг был выполнен! Я для тебя стала функцией! Функция «жена», функция «мать», функция «уборщица»! Я перестала существовать!
Она сделала шаг вперёд, её тело напряглось, как натянутая струна. Она больше не отступала. Она наступала, выплёскивая всё, что копилось в ней месяцами, годами.
— Ты думаешь, этот ужин сам себя готовит? Дом сам себя убирает? Ребёнок сам по себе растёт умным и здоровым? Я похоронила себя в этом доме, Вадим! Похоронила свою карьеру, своих подруг, свои желания! А что я получала взамен? Твоё усталое «привет» вечером? Ты хоть раз спросил, как прошёл мой день? О чём я думаю? Чего я хочу? Нет! Тебе это было неинтересно! Тебе нужна была красивая картинка: успешный муж, ухоженная жена, послушная дочь. А что за этой картинкой — тебе было плевать!
— Тебе было скучно? — перебил он её тираду. В его голосе прозвучало откровенное, уничижительное презрение. — Бедняжка. Заскучала в трёхкомнатной квартире, которую я оплачиваю. Устала от машины, на которой я тебя вожу. Утомилась от денег, которые я зарабатываю, чтобы ты ни в чём не нуждалась. Какая трагедия. Нужно было найти развлечение.
— Деньги! Вечно ты про свои деньги! — её голос сорвался на визг. — Ты купил меня, да? Думал, что можешь заткнуть мне рот своими деньгами? Мне не деньги были нужны! Мне нужен был муж! Живой человек рядом, а не ходячий банкомат! Игорь… он хотя бы видел во мне женщину! Он говорил со мной! Он слушал меня!
Это было последней каплей. Сравнение с другим мужчиной, произнесённое в их общем доме, уничтожило в Вадиме всё, что ещё оставалось от их прошлого. Его лицо окаменело, а глаза потемнели от ярости. Он шагнул к ней вплотную, и его голос, до этого сдерживаемый, наконец взорвался, наполнив квартиру рёвом раненого зверя.
— Так вы к наше спальне постоянно зависаете?
Заголовочная фраза, брошенная Вадимом, повисла в воздухе, густая и ядовитая, как угарный газ. Она не просто обвиняла, она выносила вердикт, перечёркивая всё, чем они были. Ярость на лице Светланы сменилась презрительной, уродливой усмешкой. Она поняла, что терять больше нечего, и решила сжечь за собой все мосты дотла.
— В спальне! Да, в нашей спальне! — выплюнула она ему в лицо, и в её голосе уже не было оправдания, только злорадная жестокость. — Может, если бы ты сам хоть изредка вспоминал, для чего она нужна, кроме как спать, то никому другому не пришлось бы мне об этом напоминать! Ты хотел правды? Вот она! Тебе она нравится?
Это был удар ниже пояса, нацеленный в самое уязвимое место — в его мужскую состоятельность. Но Вадим не дрогнул. Он ожидал этого. Он ожидал всего. На его лице не отразилось ничего, кроме брезгливой усталости. Словно он смотрел не на свою жену, а на что-то грязное, что случайно прилипло к подошве его ботинка. Он потратил на неё все свои эмоции. Больше не осталось ни гнева, ни обиды, ни боли. Только выжженная, звенящая пустота. Огонь, бушевавший внутри него, погас, оставив после себя лишь холодный, горький пепел. Он смотрел сквозь неё, и она вдруг с ужасом поняла, что он её больше не видит.
— Ясно, — произнёс он так тихо, что ей пришлось напрячь слух. В этом одном слове было всё: конец, разочарование, принятие. Оно было страшнее любого крика, потому что в нём не было жизни. — Тогда собирай вещи.
Светлана замерла. Её победная, мстительная ухмылка сползла с лица, оставив после себя растерянность. Она была готова к скандалу, к драке, к слезам, к чему угодно, но не к этому ледяному, деловому тону. Он не собирался бороться за неё. Он просто вычёркивал её из своей жизни, как досадную ошибку в документе.
— Что? Какие вещи? Вадик, ты с ума сошёл? — её голос дрогнул, в нём прорезались панические нотки. Агрессия испарилась, уступив место животному страху перед необратимостью. — Я… я не это имела в виду. Я наговорила сгоряча…
— Собирай вещи, — повторил он тем же безжизненным голосом, глядя на стену за её спиной. Он больше не смотрел на неё. Она перестала для него существовать как собеседник. — У тебя есть час. Можешь позвонить своему… Игорю. Пусть заберёт тебя. И ключ свой не забудьте.
Он указал подбородком на блеснувший на полу брелок. В этот момент скрипнула дверь детской. На пороге стояла Аня в своей розовой пижаме с единорогами. Она прижимала к груди плюшевого зайца и смотрела на них широко раскрытыми, испуганными глазами. Она не понимала слов, но она чувствовала ледяной холод, заполнивший их дом, и видела перекошенные лица родителей.
— Мама? Папа? Вы почему кричите?
При виде дочери лицо Вадима преобразилось. Ледяная маска треснула, и сквозь неё проступила бесконечная, мучительная нежность. Весь мир для него в эту секунду сузился до этой маленькой фигурки в дверном проёме. Он шагнул к ней, отгородив её своим телом от Светланы, и опустился на одно колено, чтобы их глаза были на одном уровне.
— Всё хорошо, солнышко, — его голос стал мягким, бархатным, каким он бывал только с ней. — Мы не кричим. Мама просто немного устала и сейчас поедет отдохнуть. А мы с тобой пойдём, я тебе сказку почитаю, хочешь? Про дракона.
Он протянул ей руку. Аня, помедлив секунду, вложила свою маленькую ладошку в его большую, надёжную ладонь. Она искоса, с недоверием посмотрела на мать, стоявшую бледной статуей у стены, и прижалась к отцу. Вадим поднялся, не выпуская её руки, и повёл прочь из коридора, который превратился в поле боя. Он не обернулся. Ни одного взгляда, ни одного слова на прощание. Он просто ушёл, забрав с собой единственное, что ещё имело для него значение. Забрав с собой их будущее.
Щёлкнул замок в двери в детскую. Светлана осталась одна в оглушительной тишине. Коридор всё так же пах чужим парфюмом и остывшим ужином. У её ног лежал ключ от чужой машины — ключ от её короткого, глупого счастья, который оказался ключом от её разрушенной жизни. Она медленно сползла по стене на пол. Слёзы, которых не было во время крика и ярости, теперь хлынули из её глаз. Но это были не слёзы обиды. Это были сухие, жгучие слёзы осознания. Она смотрела на закрытую дверь, за которой только что исчезла вся её семья, и понимала, что только что она сама, своими руками, сожгла свой дом, своё прошлое и своё будущее. И теперь ей предстояло жить на этом пепелище. Одной…
