— Катюш, ты только не волнуйся, я уже всё решил. Мама на следующей неделе приезжает. На месяцок, пока в санаторий путёвку ждёт.
Стёпа бросил ключи на тумбочку в прихожей и прошёл на кухню, уже расстёгивая верхнюю пуговицу рубашки. Он сказал это так, будто речь шла о покупке нового чайника — буднично, между делом, с той ленивой уверенностью в голосе, которая всегда немного раздражала Катю. Она как раз заваривала себе травяной чай, и аромат мяты и мелиссы наполнял её светлую, идеальную кухню. Её кухню. В её квартире.
Она медленно поставила чайник на подставку и повернулась к мужу. На её лице не отразилось ни удивления, ни гнева. Только пристальное, изучающее внимание, словно она рассматривала незнакомого человека, который вдруг заговорил с ней на давно забытом и неприятном языке.
— Что ты решил, Стёпа? — переспросила она ровным, спокойным голосом, в котором не было и намёка на ласковое «Катюш».
— Говорю же, мама приезжает. Надо её встретить будет в среду. А потом, сразу после неё, мой младший, Витька, на недельку подскочит. Работу тут в городе будет искать, надо же где-то перекантоваться поначалу, — он открыл холодильник, достал кастрюлю с борщом, который она сварила утром, и с довольным видом понюхал. Он вёл себя так, словно всё уже было не просто решено, а давно согласовано и одобрено. Словно её мнение было лишь досадной формальностью, которую можно и проигнорировать.
Катя опёрлась бедром о столешницу. Её спокойствие было обманчивым, как затишье перед бурей. Внутри у неё всё сжалось в ледяной комок. Два года. Два года абсолютного, нерушимого спокойствия, которое она выторговала себе ещё до того, как Стёпа перевёз сюда свой единственный чемодан с вещами.
— О нет, Стёпа, в моей квартире никто из твоих родственников не будет останавливаться ни на месяц, ни на неделю, ни на день! У меня тут не бесплатная ночлежка для всей твоей родни!
Вот теперь его лицо начало меняться. Добродушная улыбка сползла, уступая место недоумённому, почти обиженному выражению. Он поставил кастрюлю на плиту с излишним стуком, который нарушил гармонию её кухни.
— Ты чего начинаешь? Это моя мать. Не чужой человек с улицы. Она хочет сына навестить, что в этом такого?
— В этом нет ничего такого, — отчеканила Катя, и её голос стал жёстким, как натянутая стальная проволока. — Пусть навещает. Снимем ей гостиницу. Или квартиру посуточно. Мы можем себе это позволить. Но в моём доме, Стёпа, её не будет. Мы договаривались. Помнишь?
Он махнул рукой, словно отгоняя назойливую муху. Это был его любимый жест, обесценивающий любые её аргументы, превращающий их в пыль.
— Ой, ну что ты вспомнила? Это было два года назад! Мы тогда даже женаты не были. Ситуация изменилась! Ты должна войти в положение! Она моя мать, в конце концов!
— Моё положение не изменилось, Стёпа. И квартира по-прежнему моя. И наш уговор был предельно чётким: мы живём здесь вдвоём. Без таборов твоих родственников из Урюпинска, которые считают, что раз ты зацепился в столице, то и им всем тут медовые реки открылись. Я была предельно ясна тогда, и я остаюсь предельно ясной сейчас. Нет.
Стёпа побагровел. Не от стыда, а от закипающей злости. Он подошёл к ней вплотную, нависая своей крупной фигурой, пытаясь задавить её своим присутствием, ростом, мужской массой. Воздух на кухне загустел, стал тяжёлым. Аромат мяты испарился, уступив место кислому запаху надвигающегося скандала.
— Значит, моя мать для тебя — табор? Ты не уважаешь мою семью! Я ради тебя на всё согласился, а ты… Ты просто чёрствая эгоистка, которая думает только о своём комфорте!
— Да, я думаю о своём комфорте! — она не отступила ни на шаг, смело глядя ему прямо в глаза. Взгляд её серых глаз стал колючим. — Потому что эту квартиру я купила сама, работая на двух работах, пока ты жил с мамой и жаловался на маленькую зарплату. Это моя крепость. Моё единственное место, где я устанавливаю правила. И ты знал главное правило, когда соглашался здесь жить. Или память у тебя такая же короткая, как твои представления о приличиях?
Слова Кати повисли в воздухе, словно ледяные иглы. Стёпа смотрел на неё, и его лицо, только что багровое от гнева, медленно приобретало оттенок серого бетона. Он ожидал чего угодно: криков, уговоров, скандала с битьём посуды, но не этого спокойного, непробиваемого отказа, произнесённого тоном судьи, зачитывающего окончательный приговор. Он открыл рот, чтобы возразить, но понял, что все его заготовленные аргументы о сыновнем долге, семейных ценностях и временных неудобствах разбились об эту фразу — «квартира по-прежнему моя».
Он молча развернулся, прошёл в спальню, рывком сдёрнул с кровати одеяло и подхватил свою подушку. Катя, не двигаясь с места, наблюдала за ним с кухни. Она видела, как дёрнулись его плечи, когда он проходил мимо неё, демонстративно неся своё «изгнанническое» ложе. Он ждал, что она остановит его, окликнет, попросит не делать глупостей. Это был немой ультиматум, детский и жалкий в своей прямолинейности: «Посмотри, до чего ты меня довела, теперь я буду спать на диване, страдать, и ты почувствуешь себя виноватой». Но она не остановила. Она просто смотрела, как его массивная фигура скрывается в гостиной, и только после этого медленно, с наслаждением, сделала глоток своего остывающего мятного чая.
Так началась их окопная война. Квартира превратилась в разделённую территорию с невидимой демаркационной линией, проходившей где-то по центру коридора. Утром они сталкивались на кухне, как два призрака. Он демонстративно готовил себе яичницу на одной сковороде, она молча заваривала кофе и уходила с чашкой в спальню, которую теперь считала исключительно своей территорией. Тишина была плотной, осязаемой, она давила на уши сильнее любого крика.
Вечером Стёпа перешёл ко второй фазе своего плана. Он устроился на диване в гостиной и громко, чтобы Катя наверняка слышала из спальни, начал разговаривать по телефону.
— Да, мам, всё в силе, конечно! В среду? Да, я тебя встречу, не переживай. Нет, Катя не сможет, у неё работа, завал полный. Я сам, сам, не волнуйся… Что привезти? Да ничего не надо, тут всё есть, живём как сыр в масле! Комнату тебе подготовим, всё как положено.
Катя, сидевшая с ноутбуком на кровати, почувствовала, как дёргается щека. Он не просто врал матери, он делал это для неё, для Кати. Это была психологическая атака, рассчитанная на то, что она не выдержит этого представления, выйдет и либо сдастся, либо устроит новый виток скандала, в котором он снова выставит её монстром. Но она сделала то, чего он не ожидал. Она спокойно достала из ящика тумбочки наушники, надела их и включила музыку. Его голос, продолжавший вещать о «гостеприимстве» и «радости от встречи», растворился в гитарных риффах. Он стал для неё просто фоновым шумом, не имеющим значения.
Это вывело его из себя ещё больше, чем её первоначальный отказ. Закончив разговор, он вошёл в спальню без стука. Она не сняла наушники, лишь мельком взглянула на него поверх экрана ноутбука.
— У некоторых людей есть семья, есть ценности, которые им дороги, — начал он говорить, повышая голос, чтобы перекричать её музыку. — Некоторые помнят, кто их вырастил. Легко быть такой гордой, когда у тебя всё есть, но человеком-то тоже надо оставаться! Мать — это святое!
Он говорил и говорил, выливая на неё ушаты обвинений в чёрствости, эгоизме, неуважении. Он не спорил, он продавливал. Он пытался сокрушить её оборону монотонным давлением, надеясь, что где-то в её броне найдётся трещина, куда он сможет вбить клин своей «правды». Катя молчала. Она смотрела на его искажённое злобой лицо, на дёргающийся рот, и понимала — ему плевать на мать. Ему плевать на брата. Ему просто нужно было доказать, что последнее слово в этом доме остаётся за ним. Что он, мужчина, может отменить любой её уговор, любое её «нет». Это была битва не за гостеприимство, а за власть. И она не собиралась её проигрывать. Когда поток его слов иссяк, она сняла один наушник.
— Ты закончил? Мне работать надо.
Это было страшнее любого оскорбления. Он захлебнулся воздухом, развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что зазвенели стёкла в книжном шкафу. А Катя снова надела наушник. Она знала, что это только начало. Он не отступит. И значит, скоро ей придётся нанести ответный удар. Такой, после которого он уже не оправится.
Два дня прошли в состоянии ледяной войны. Два дня Стёпа спал на диване, а Катя запирала на ночь дверь в спальню. Это был уже не просто бойкот, а полноценная осада. Он ждал, что она сломается, что ей надоест это молчаливое противостояние, эта давящая пустота в её собственной квартире. Но она не ломалась. Она жила своей жизнью — работала, созванивалась с подругами, готовила себе ужин и ела его в спальне, смотря сериал. Она вела себя так, словно он был просто предметом мебели, который временно переставили в другую комнату.
Терпение Стёпы лопнуло в пятницу вечером. Он ворвался в спальню, не удосужившись даже постучать. Катя сидела на кровати с книгой, её лицо было абсолютно спокойным, словно она ждала этого вторжения.
— Так и будешь отсиживаться здесь, как королева в башне? — прорычал он, останавливаясь посреди комнаты. Его кулаки были сжаты, лицо пошло красными пятнами. — Думаешь, я так просто отступлю? Думаешь, я позволю тебе унижать меня и мою семью?
Катя медленно положила книгу на тумбочку и посмотрела на него. Не со страхом, а с холодным любопытством.
— Тебя никто не унижает, Стёпа. Тебе просто сказали «нет». Взрослые люди иногда слышат это слово.
— Это не «нет»! Это плевок! Плевок в лицо мне, моей матери! Она жизнь на меня положила, а ты, видите ли, свой комфорт ценишь выше! Да кто ты вообще такая без своей квартиры? Ты бы хоть раз пожила так, как мы жили! Втроём в двушке, всё общее, всё друг для друга! А ты — эгоистка до мозга костей! Тебе дали всё на блюдечке, и ты возомнила себя хозяйкой мира!
Он ходил по комнате из угла в угол, как загнанный в клетку зверь. Его голос срывался на крик. Он выплёскивал всё, что копилось в нём не два дня, а, возможно, все два года их брака. Всю свою подспудную зависть к её успеху, к её квартире, к её независимости, которую он поначалу находил такой привлекательной, а теперь воспринимал как личное оскорбление.
— Я думал, ты меня любишь! Я думал, мы — семья! А для семьи ничего не жалко! Но тебе жалко! Тебе жалко угла для моей матери! Женщины, которая меня родила! Ты хочешь, чтобы я был при тебе ручным пёсиком, который забыл свои корни? Не выйдет! Она приедет! Поняла? Она приедет в среду, и я сам постелю ей на нашем диване! И брат приедет! И если тебе что-то не нравится, можешь сама спать на коврике у двери!
Он остановился прямо перед ней, тяжело дыша. Он кричал ей в лицо, его глаза были безумными. Он ждал ответной реакции — слёз, криков, чего угодно, что показало бы, что он пробил её броню. Он был уверен, что после такого напора, такой демонстрации грубой силы она сдастся. Продавится. Уступит.
Катя смотрела на него, и в её взгляде не было ничего, кроме усталости и окончательного понимания. Она поняла, что все разговоры бесполезны. Он не слышал её слов. Он слышал только то, что хотел слышать. Он видел в ней не жену, а препятствие, которое нужно было устранить. Она спокойно, без единого лишнего движения, протянула руку и взяла с тумбочки свой телефон. Её пальцы плавно скользнули по экрану, открывая список контактов.
Стёпа ошарашенно замолчал, наблюдая за её действиями. Что она делает? Звонит в полицию? Подруге, чтобы пожаловаться? Он не мог понять.
Она нашла нужный номер. «Мария Семёновна». И нажала кнопку вызова, включив громкую связь. В комнате раздались гудки, оглушительные в наступившей тишине. Стёпа замер, его лицо вытянулось, глаза расширились от недоумения и подступающего ужаса. Он понял.
— Алло? Катюша? — раздался из динамика бодрый, ничего не подозревающий голос его матери.
— Здравствуйте, Мария Семёновна, — сказала Катя громко и предельно чётко, глядя прямо в глаза своему окаменевшему мужу. — Стёпа тут решил, что вы к нам переезжаете. Так вот, чтобы вы знали, я против. Если вы приедете, я просто сменю замки. И ваш сын останется на улице вместе с вами. Всего доброго.
Она нажала кнопку отбоя. Гудки оборвались. Она положила телефон обратно на тумбочку и снова посмотрела на мужа. На его лице застыло выражение абсолютного, тотального краха.
— Ещё вопросы есть?
Тишина, наступившая после отключения звонка, была не пустой. Она была тяжёлой, вязкой, наполненной невысказанным и уже никогда не произносимым. Окаменевшее лицо Стёпы медленно, мучительно оживало. Оно не покраснело, не побледнело — оно потемнело, словно изнутри его залили грязной, мутной водой. Маска недоумения и шока треснула, и из-под неё медленно потекла чистая, концентрированная ненависть. Он смотрел на Катю так, как смотрят на нечто неживое, на то, что нужно раздавить, стереть, уничтожить.
— Ты… — выдохнул он, и это был не вопрос, а констатация. Он сделал шаг к ней, но остановился, словно наткнувшись на невидимую стеклянную стену. Ярость, кипевшая в нём до этого, была горячей, бурной, человеческой. То, что пришло ей на смену, было холодным, как лёд в космосе.
— Ты меня уничтожила. Ты унизила меня перед моей матерью. Ты растоптала всё, что у меня было.
Он говорил тихо, почти шёпотом, и от этого шёпота по спине пробегал холодок. Это был уже не скандал из-за родственников. Это была казнь.
— Я всё понял, Катя. Я наконец-то всё про тебя понял, — он криво усмехнулся, и улыбка эта была страшнее любого оскала. — Ты не жена. Ты — хозяйка. Хозяйка квартиры, хозяйка жизни. Ты меня не полюбила. Ты меня выбрала. Как выбирают породистого щенка. Чтобы был красивый, здоровый, из хорошей, простой семьи, чтобы не претендовал на твоё имущество. Чтобы был благодарен за тёплую конуру и миску с едой. А когда щенок вдруг решил, что у него тоже есть право голоса, хозяйка решила его кастрировать. Публично. Чтобы знал своё место.
Катя сидела на кровати, прямая, как статуя. Она не отводила взгляда. Она выдерживала его ненависть, как корабль выдерживает шторм.
— Тебе нужен был не муж, Катя. Тебе нужен был обслуживающий персонал с функцией мужа. Чтобы приносил зарплату, выносил мусор и не приводил в твой идеальный мирок свою «неидеальную» родню. Я был для тебя проектом, вложением. А теперь вложение не оправдало твоих ожиданий.
— Ты ошибаешься, — её голос был таким же ровным и холодным. — Я думала, ты мужчина, который держит слово. А ты оказался просто маменькиным сынком, который пытается самоутвердиться за мой счёт. У тебя не хватило смелости сказать своей матери правду, что ты живёшь в чужом доме на птичьих правах, и ты решил сломать меня. Не вышло.
Его лицо исказилось. Каждое её спокойное слово было для него ударом под дых.
— На птичьих правах? Я работал! Я приносил деньги в этот дом! Я спал с тобой в одной постели! Или это тоже входило в арендную плату?
— Перестань, Стёпа, — сказала она с лёгкой брезгливостью. — Твои деньги уходили на твои же кредиты за машину и на помощь твоей семье. Этот дом содержала я. И ты это прекрасно знал. Ты согласился на мои условия. А потом решил, что брак обнуляет все договорённости. Это так не работает.
Он замолчал, глядя в одну точку. Последние остатки его самообладания испарялись. Он понял, что проиграл. Не просто спор, а всю войну. И в этом поражении он хотел забрать с собой хоть что-то, оставить на её идеальной жизни незаживающий шрам.
— Знаешь, что будет дальше? — он снова посмотрел на неё, и в его глазах плескалось злорадное отчаяние. — Ты останешься здесь. Одна. В своей стерильной квартире, в своей идеальной чистоте. Будешь пить свой травяной чай и читать свои умные книжки. И с каждым годом эти стены будут сжиматься всё сильнее. Ты будешь прислушиваться к каждому шороху за дверью, надеясь, что кто-то придёт. Но никто не придёт. Потому что такие, как ты, не умеют любить. Вы умеете только владеть. Ты так и сдохнешь в своей идеальной квартире, обнимая подушку, на которую не пустила мою мать. Совсем одна.
Он сказал это и замер, ожидая её реакции. Он вложил в эти слова весь яд, на который был способен. Он нанёс свой последний, самый жестокий удар.
Катя помолчала секунду, словно взвешивая его слова. Затем она посмотрела на него без ненависти, без злости, с какой-то запредельной, нечеловеческой усталостью.
— Это лучше, чем жить с тобой.
И в этот момент он окончательно сломался. Не внешне. Он просто сдулся, как проколотый шар. Вся его ярость, вся ненависть вышли из него, оставив после себя гулкую пустоту. Он молча развернулся, подошёл к шкафу, открыл дверцу и вытащил с полки свой старый спортивный рюкзак. Не чемодан, с которым он сюда приехал, а именно рюкзак. Он начал методично, без суеты, доставать с вешалок свои рубашки, снимать с полок джинсы и бросать их на кровать. Не в истерике. А как человек, который пришёл в магазин и собирает покупки. В её спальне. В её доме. Он больше не был её мужем. Он был просто посторонним мужчиной, который паковал свои вещи. Война закончилась. Победителей не было. Была только выжженная земля…
